На кухне пахло жареным луком и чем-то подгоревшим. Катя машинально помешивала соус, думая о списке дел. Завтра отчёт, сегодня нужно дописать презентацию, ещё ужин приготовить, стиралку перезапустить. Из спальни доносился голос мужа:
— Мама, ну конечно, помню! В пятницу, в семь. Да, с подарком, ну как же. Конечно, Катя выберет. Она у меня в этом смыслит
Он замялся. Катя замерла, со сковородкой в руке.
— Да, да, конечно, обсудим. Всё, целую. Пока.
Глухой стук телефона о тумбочку. Через минуту Дима появился на кухне и потянулся за вилкой.
— Что она просит? — спросила Катя, будто между делом.
— Да так... Говорит, юбилей у неё. Хочет, чтоб мы подарили ей что-то серьёзное. Украшение. Ну, типа «запоминающееся».
Катя выключила плиту.
— «Мы» — это я?
Дима почесал затылок.
— Ну... ты же знаешь, мама любит всё с размахом. И, в общем, ты ж хорошо зарабатываешь. Я пока так, на подработках...
Катя повернулась к нему. Смотрела долго.
— Сколько она хочет?
— Да не то чтобы хочет. Просто... намекнула на серьги. Там... в районе сорока тысяч.
Катя села за стол.
— Ты правда думаешь, что я должна покупать твоей маме серьги на сорок тысяч, потому что у неё юбилей?
— Да что ты сразу так! Это просто подарок! Ну хочешь, скинемся?
Катя засмеялась. Но как-то устало.
— Ты в курсе, что я вчера заняла у своей подруги, чтобы добить платёж за ипотеку?
— Да ладно, не драматизируй. Всего на неделю. А там зарплата капнет.
Катя встала, поставила перед ним тарелку с макаронами.
— Приятного аппетита.
В тот вечер она долго не могла уснуть. Лежала, уставившись в потолок. Дима сопел рядом, наивно, по-детски. В этом была его сила и слабость. Он умел быть обаятельным, но не умел взрослеть.
Катя вспомнила первый их визит к его матери. Нина Михайловна встретила её холодно, как будто Катя невестка «по умолчанию», без личной ценности. Через пару месяцев после свадьбы Нина уже свободно распоряжалась их временем: «Приезжайте на дачу, помогите с забором», «Катя, ты ведь в маркетинге, посмотри, как мне страничку в соцсетях оформить».
Катя не жаловалась. Но и восторга не испытывала. В её доме Нина Михайловна чувствовала себя хозяйкой: переставляла вазы, критиковала цвета занавесок, дарила безвкусные вещи и обижалась, когда их не выставляли напоказ.
— Твоя мама просила тебя купить ей серьги? — спросила Катя утром, подливая кофе в термокружку.
— Ну не просила, — буркнул Дима. — Просто сказала, что ей бы хотелось что-то «женственное и солидное», чтобы потом «внукам передать». Это же нормально. У неё юбилей!
— А ты маме сказал, что пока детей не планируем?
— Опять ты начинаешь... — он раздражённо встал. — Я не понимаю, почему ты всегда воспринимаешь мою мать как врага.
Катя не ответила. Просто взяла сумку и вышла.
На работе её ждали срочные письма, уточнения по макетам, звонок с клиентом. Но фраза «украшение на юбилей» всё ещё стучала в голове, как капля воды в тишине.
Вечером на столе был простой ужин. Без свечей, без вина. Катя сидела напротив мужа и набиралась решимости.
— Я не буду покупать украшение. Ни за сорок, ни за двадцать тысяч. У нас ипотека, у нас нет накоплений. У нас даже стиральная машина еле жива.
— Это просто жест внимания!
— Нет, Дима. Это экзамен на подчинение. И твоя мама его устраивает каждый раз.
Он вздохнул, отложил вилку.
— Ты всё усложняешь.
Катя сдерживалась.
— Она любит цветы, вот с тебя букет, а с меня ваза. Или большую картину с её портретом. Или что-то от сердца. Но не буду покупать золотые побрякушки, чтобы угодить человеку, который считает меня «недостаточной».
Он молчал. А потом сказал:
— Лучше бы ты сразу всё обсудила с ней. А то она уже рассказала родственникам, что ты ей серьги подаришь.
Катя удивлённо подняла брови.
— Она уже рассказала?
— Ну... ей так хотелось верить.
— То есть, она сначала придумала, потом объявила всем, а теперь я должна всё оплатить?
Он пожал плечами. Будто это и правда не проблема.
Катя улыбнулась. Но не весело.
— Ты знаешь, что я скажу, если она повторит про подарок?
— Что?
— Что если для неё любовь — это подарки, то любить она может кого-то другого.
Дима отшатнулся, будто его ударили.
— Ты перегибаешь.
— А ты — прогибаешься. Всегда. Я вообще не пойду на праздник. Выкручивайся сам.
Она встала, не трогая еду. Вышла в коридор, накинула пальто.
— Куда ты?
— К маме. Там хотя бы никто не требует у меня золота в обмен на «семейные узы».
Она ушла, не оборачиваясь. А Дима остался сидеть, глядя в холодную, остывшую тарелку. Макароны слиплись в комок, сыр сверху застыл. Он аккуратно отодвинул тарелку, достал телефон. Несколько секунд смотрел на экран, потом всё же набрал:
— Мама, привет. Слушай... Ну, с Катькой вышло неловко. Она что-то взбесилась из-за подарка. Да нет, не груби. Просто... ты же её знаешь. Своенравная. Но я улажу. Да. Не переживай.
С другой стороны что-то резко заговорили, и Дима поспешно отключился. Он не хотел скандала. Он вообще никогда не хотел конфликтов — привык плыть по течению, сглаживать углы, шутить, если становилось неловко. Но Катя менялась. Уже не смеялась, когда он отмахивался. Уже не отмалчивалась, когда его мама позволяла себе лишнее.
Тем вечером она осталась у матери. Они пили чай, Катя рассказала всё, без смягчений. Отец молча сидел с газетой, изредка цокал языком.
— Ты не обязана никому ничего, — сказала её мама. — Ни ей, ни даже Диме. Семья — это не торговля. Подарок — не цена за признание.
Катя сжала ладони на коленях.
— Я не хочу ссориться. Но мне кажется, я больше не могу молчать. Мне неприятно, когда от меня требуют, давят, выкручивают. А он просто... соглашается. Снова.
Наутро она вернулась в квартиру. На кухне кружка с остывшим кофе. В спальне — его вещи разбросаны как попало. Дима спал, отвернувшись к стене. Катя прошла мимо, не разбудив. Они так и не поговорили. Каждый уходил на работу в своём ритме, как чужие люди.
В течение недели атмосфера в квартире не менялась. Ни крика, ни разговоров. Только паузы. Катя носила в себе этот комок — он мешал дышать, но она держалась. Работала допоздна, не искала момента для разговора, не звонила. Дима тоже молчал. Вечерами он залипал в телефоне, иногда уходил на пару часов, не объясняя, куда.
А в пятницу, за день до юбилея, ей позвонила Нина Михайловна.
— Катюша, здравствуй. Я вот думаю, ты, наверное, уже выбрала подарок?
Катя на секунду прикрыла глаза.
— Нет. Я же говорила, что серьги — не вариант.
— Милая, — голос был елейным. — Я не прошу что-то сверхъестественное. Просто хочется почувствовать, что меня ценят. Что я значу в вашей семье. Я же не чужая тебе женщина.
Катя говорила спокойно, но в голосе звенела сталь:
— Если для вас любовь — это дорогие подарки, то любите кого-то другого.
Повисла долгая тишина. А потом — смешок.
— Вот значит как. Ну хорошо, Катя. Посмотрим, что скажут остальные гости, когда узнают, что ты, такая успешная, пожалела подарок на юбилей свекрови.
Катя отключилась. Поднялась с кресла и пошла к шкафу. Вынула из ящика плоскую коробку, обмотанную простой крафтовой бумагой. Внутри лежал фотоальбом, который она сама оформила — старые снимки, детские Димины фото, пара свадебных кадров. Катя сделала это месяц назад. Тогда она ещё думала, что человеческое тепло ценится больше, чем бирка с ценой.
Теперь она убрала коробку обратно. И даже не вздохнула.
Вечером в квартиру вернулся Дима. Молча повесил куртку, зашёл в кухню.
— Ты поедешь завтра? — спросил он через плечо.
— Нет, — ответила Катя. — Ты сам реши, как объяснишь.
Он нахмурился.
— Ты же понимаешь, что все спросят, где ты. Скажут, что ты пренебрегаешь...
— ...мамой, семьёй, традициями? — закончила она. — Пусть спрашивают. Мне нечего больше притворяться.
— Катя, ты портишь отношения. Ради чего?
Она подошла ближе, тихо:
— Ради себя. Ради правды. Ради того, чтобы меня не считали обязанной. Я больше не покупаю расположение. Ни за серьги, ни за улыбки.
Дима ушёл спать. Не споря. Не обнимая. Не спросив, как она себя чувствует.
А утром он уехал один.
Юбилей прошёл шумно, с тостами, песнями, объятиями. Нина Михайловна сияла. И даже при всех сдержалась, сказав только:
— Ну, Катя, конечно, человек занятой. Не смогла приехать. Ну ничего... Кто знает, что у них в семье творится.
Ирина, сестра Димы, кивала: мол, всё ясно. Успешная, холодная. «Не наш человек».
Когда Дима вернулся домой, Катя спала на диване в зале. Он не стал её будить. Просто лёг рядом. Но не касаясь.
Следующий вечер прошёл почти без слов. Только в понедельник, перед работой, он заговорил:
— Ты хочешь, чтобы я выбрал между тобой и мамой?
Катя ответила не сразу.
— Я хочу, чтобы ты выбрал себя. И понял, что мама и жена — это не арены для борьбы. Это не конкуренция. Но если ты позволяешь ей вести себя так, словно я — враг, то, может, тебе и вправду ближе её мир.
Он ушёл, не ответив.
И впервые за много дней Кате стало чуть легче. Потому что внутри — несмотря на боль, на одиночество, на страх — возникла крошечная уверенность. Она поступила правильно.
В течение недели они почти не разговаривали. Катя погрузилась в работу, с головой, с рвением, которое обычно называют бегством. Возвращалась поздно, ужинала тем что купила в пекарне, ложилась спать тихо, будто не хотела потревожить саму тишину. Дима тоже не проявлял инициативы. Казалось, он затаился, ждал, пока всё само рассосётся, как бывало раньше. Но не в этот раз.
В пятницу, ровно через неделю после юбилея, Катя пришла домой чуть раньше обычного. В прихожей стояли две незнакомые коробки. Рядом лежала сумка Димы. Она прошла в комнату — там он складывал в чемодан какие-то вещи. Одежду, ноутбук, документы.
— Что происходит? — спросила Катя, не повышая голоса.
Он даже не обернулся.
— Мама предложила переехать к ней. Сказала, что на расстояние виднее куда двигаться. А ты всё равно со мной не разговариваешь. Последнее время мы как соседи, нужно разбраться.
— Это твоё решение?
Он застыл на секунду, потом кивнул.
— Мне тяжело, Катя. Я между вами двумя. Мне надоело быть виноватым. Ты слишком много требуешь. Я просто хочу, чтобы было спокойно.
Она подошла ближе, остановилась напротив.
— Тебе спокойно, когда мной помыкают? Когда твоя мама решает, кто в доме главный?
— Это не так.
— Это именно так, Дима. И ты это знаешь. Но тебе проще уйти, чем признать.
Он вздохнул и опустился на край дивана.
— Я устал. Я правда не знаю, как быть. Ты сильная, Катя. Слишком сильная для меня. Мне с тобой — как будто экзамен каждый день.
Катя смотрела на него, чувствуя, как в груди медленно исчезает тревога. Её жалость к нему выгорела. Осталась только ясность.
— Я не виновата, что ты не хочешь расти, — сказала она. — Мне жаль, что тебе со мной тяжело. Но я не буду становиться слабее, только чтобы тебя не пугать.
Он не ответил. Просто продолжил собирать вещи. Когда хлопнула входная дверь, Катя просто сидела на кухне и пила чай.
В следующие дни всё было странно — слишком тихо, слишком чисто. Никто не разбрасывал носки, не кричал в микрофон с другом в наушниках, не забывал выключить свет в ванной. Её быт вдруг стал исключительно её.
В воскресенье позвонила Нина Михайловна.
— Ну, вот и добилась своего. Осталась одна. Поздравляю. Надеюсь, теперь довольна?
Катя не спорила. Просто положила трубку. Больше она не обязана была ничего объяснять. На следующий день падала на развод.
Дима пару раз писал, хотел встретиться, поговорить, «без обид». Катя не отвечала. Она больше не хотела возвращаться туда, где её не слышали.
Прошёл месяц. Потом ещё один. Она получила повышение. Открыла вклад. Начала мечтать о своей квартире, без делёжки, без чьих-то взглядов через плечо. По выходным ездила к маме, гуляла в одиночку, читала. Поначалу было пусто. А потом — удивительно легко.
И вот в один из вечеров она наткнулась на старую коробку. Внутри — фотоальбом, который она собиралась подарить свекрови. Катя долго листала страницы. Смотрела на снимки, где Дима был мальчишкой, подростком, потом — уже с ней. Их свадебное фото. Улыбка, надежда в глазах. Всё было искренне. Тогда.
Теперь она знала: нельзя терять себя в погоне за чужим одобрением. Даже если это одобрение — от семьи.
Катя заметила, что больше не просыпается с тяжестью в груди. Что теперь на утро она не ждёт подвоха, претензии, новых «обязанных». Она начала возвращаться к себе. К той себе, которой когда-то была — с живым интересом к жизни, с лёгкостью, с желанием делать шаги вперёд. Она осознала, что прошла сквозь что-то важное. Не разрушив себя. А сохранив.
Знакомые рассказывали, что бывший так и живёт с матерью. Работает кое-где, перебивается, но всё как будто завис — ни туда, ни сюда. Катя слушала это без злорадства. Ей просто стало всё равно.
С Ниной Михайловной она не виделась. Та пару раз звонила до развода, оставляла резкие голосовые, но потом затихла. Катя больше не отвечала. Потому что поняла простую вещь: любовь — это не побрякушки, не вымогательство и не попытки манипулировать чувством вины. Любовь — это когда тебя уважают. Слышат. И не считают обязанной «платить» за своё место в чьей-то жизни.