– Где ты взяла это? – Марго взмахнула ресницами.
Теперь, когда Марго была лысая, ее ресницы казались ещё длинней.
– Места надо знать! – из-под подола Наташка достала круглый белый каравай и ломоть колбасы.
Она подмигнула девчонкам. Яркие ее голубые глаза с характерным монгольским разрезом и стрельчатыми бровями бегали по комнате – не видит ли кто?
– Где-где. Опять украла, – констатировала Соня.
– А вот и нет. Заработала. Для вас старалась, глупые. Пожрем хоть нормального хлебушка с колбаской.
Они спрятались под деревянной лестницей детского дома. Тут и устроили трапезу. Хлеб был вкусный, рассыпчатый, свежий. Колбаса домашняя отдавала чесноком. Хотелось держать ее во рту долго.
Когда прошлой осенью присоединили к ним группу малолетних преступников, они испугались. Даже девчонки-колонистки вели себя по-хамски. На пол полетели вещи – самые наглые выбирали себе койки получше.
Потом их пристрожили – прям на глазах у всех директриса выпорола в кровь тринадцатилетнего пацана. Он дико выл, но прощения так и не попросил.
Каким-то решением сверху, в определенных, видимо, целях, объединили детей ЧСИР и колонию несовершеннолетних преступников. Вот тогда и прилипла к ним Наташка – оборванная узкоглазая рыночная попрошайка из беспризорников.
– Апельсин хотите? – подошла она к ним.
– Настоящий? – вытаращила глаза Марго.
– Нет, бумажный. Конечно, настоящий.
Марго хотелось просто хоть одним глазком глянуть, но вмешалась строгая Соня.
– Нет. Мы ворованного не едим!
Наташка пожала плечами, спокойно развернулась и вышла.
А потом давились они слюной, когда Наташка, съев апельсин где-то в дебрях детдома, притащила в комнату корочки. Запах стоял на всю большую их комнату – барак.
За полгода пребывания в детдоме дети репрессированных родителей превратились в заморышей. Тут экономили на всем: на одежде, на еде, на лекарствах. Любое неповиновение жёстко пресекалось. А физические наказания являлись неотъемлемой частью воспитания. Здесь царила ненависть и показуха.
Когда их выводили на прогулку, то дети нянек и воспитательниц, показывая пальцем, кричали: «Врагов, врагов ведут!» А они и на самом деле были похожи на врагов: головы были острижены наголо, одеты – как попало.
В коридоре висел плакат "Спасибо товарища Сталину за наше счастливое детство". Эти слова кричали хором дети каждое утро, а потом умывались ледяной рыжей водой, ели жидкую безвкусную манку и шли на занятия. Занятия представляли собой мощнейший психологический прессинг – "потенциальных изменников Родины" переделывали.
Отдыха не было. После жидкого обеда – работа. Осенью ездили на поля, помогали в уборке, зимой чистили снег, кололи и таскали дрова. Куча повинностей исполнялась и внутри детдома. Дети стояли дежурными по двенадцать часов, мыли полы, помогали на кухне.
К концу зимы счастливы были те, кому перепала фуфайка, своя одежда превратилась в обноски.
Все бы ничего, но голод вызывал истощение. К зиме начались болезни. Вот тогда и сдружилась Соня с Наташкой.
Марго совсем сдала, поместили ее в изолятор. И когда пустили к Маргарите Софью, она ее едва узнала: исхудавшая, почерневшая лежала она на белой постели. Распухшие губы искусаны в кровь. И Соня вспомнила маму. Вот такой же был у нее цвет лица и пульсирующие вены на висках.
– Помрёт подруга твоя, – спокойно сказала нянечка, намывая полы, когда вышла Соня из изолятора.
– Как это помрёт?
– Так. Как помирают, так и помрёт. Малокровие у ней. Питание нужно, а откуда оно тута? Э-эх! – махнула она рукой и ещё более размашисто и зло замахала шваброй.
Когда рассказала Соня это Наташке, та вдруг спросила:
– Так а конкретно. Чего надо-то?
– Питание.
– Питание, питание. Заладила. Надо точно знать, что ее вылечит.
– Ты чего? Воровать опять пойдешь? Нам не надо, – качала головой Софья.
– Значит, пусть помирает подружка. Так?
– Нет не так. Не помрёт она. Я ей свой суп отдавать буду.
– Тогда сама помрёшь.
– Чего ты заладила: помрёшь-помрешь. Мне нельзя. У меня сестрёнка маленькая, а ещё отец где-то и мама..., – Соне не хотелось верить, что мама умерла.
– Хорошо тебе. А у меня никого. Папку в гражданскую убили за Родину. А мамка за корову голову сложила: убили, когда вела на убой. Отняли корову, а ее убили, не отдавала потому что. Мы у бабки жили, но она с ума сошла. Вот мы с братом и побегли в город. Там хоть прокормиться можно было.
– И где же брат?
– Загребли. Облава была, его и споймали. Давно уж. Не живой, наверное. Я, считай, четвертую уж зиму по приютам ховаюсь.
– Это как?
– Ну, зимой же холодно. Так я в детдом сдаюсь, а весной срываюсь.
– Так ты что, и отсюда смоешься?
– Конечно. На воле сытнее.
Вскоре они узнали, что Марго б не помешала куриная лапша и витамины.
Лапшу Наташка не достала, но принесла миску узбекского плова и орехов. Как она выходила из детдома и возвращалась назад, оставалось загадкой.
Кормили они Маргариту с ложки, была слаба, ела мало. Они оставили ей плова ещё на раз, и доели остальное сами. Она смотрела на них огромными глазами, на голове ее смешно торчали вылезающие кучеряшки – она улыбалась.
Потом Наташка притащила целую авоську моркови и пирог. Соня уже не чуралась ворованного. Ела тоже. Голод брал свое, а Наташка стала их третьей верной подругой. Фамилию свою Наташка точно не помнила, придумывала себе в каждом приемнике новую. Сейчас она была Соколовой.
– А чего, красивая ж птица. Побуду Соколовой.
Маргарита шла на поправку. И к весне уж была с ними. Наташка из детдома этим летом впервые не ушла. Только обстановка вокруг была все хуже: дети болели, из изолятора все чаще выносили завёрнутые в простыни тела. Их клали в голую телегу и вывозили со двора. Дети знали, кто там. Они не плакали по друзьям, потому что привыкли.
А Соня грызла ногти: как там Любашка? Выживет ли? Маленькая ведь...
Через год девчонок было не узнать. Они знали всех сотрудников: перед кем надо быть натянутой струной, а перед кем можно и расслабиться, наторели в работах, умели найти способ для отдыха, радовались возможности поесть хоть что-то, помимо пайки. Сонька, осмелев, пару раз сходила с Наташкой в "самоволку". Они убрали и помыли тётке прилавок от кровавого мяса, и получили за это от нее две свиные ноги.
Их они отдали податливой нянечке, которая прикрывала их. Одну она забрала себе, а из другой сварила им бульон, который съели они потом под лестницей вчетвером, позвав ещё маленькую немую девочку Светку.
Один раз Наталка попалась, отсидела две недели в карцере. Вышла поникшая, зарёванная, слепая. Глаза ее, и без того монгольские, опухли и закрылись. Держали ее в темноте, она долго не могла прийти в себя, без конца плакала.
Сонька сжимала кулаки, а Марго перебиралась к Наташке в постель ночью, чтоб успокоить.
– Ты – моя сестра, сестра, – шептала она, – Маму с папой отпустят, мы тебя к себе заберём. У нас дом в Красноярске, машина большая, и мама у меня очень добрая. Я тебя на фортепиано играть учить буду. А у папы целый полк солдат. Вырастешь, за самого лучшего его солдата замуж пойдешь. Вы дом построите и детишек родите.
Наташка поднимала голову.
– А точно возьмёте?
– Точно-точно. Даже не сомневайся. Ты теперь – сестра моя.
Потихоньку зрение к Наташке возвращалось, но путь на волю стараниями персонала теперь им был закрыт.
***
Когда она приехала в детский дом поселка Зыряево Томской области, в его стенах было тихо. Ненормально тихо для места, где живут дети. Ей уж сказали, что едет на дело трудное, но она не представляла, что будет вот так.
Литвинова Ольга Алексеевна давно уж была в теме детской безнадзорности и беспризорности. Всякого пришлось повидать. Но такое она увидела впервые. Дети лежали по двое-трое, не разговаривали, больше дремали, не плакали даже малыши. Сосали пальцы, засовывая пятерню чуть не целиком в рот. Жевали подолы рубах, края простыней.
– Нету снабжения, нету, – суетилась рядом исполняющая обязанности директора.
Ольга Алексеевна молчала. Она боялась, что если начнет говорить, то набросится на собеседницу с кулаками.
– Поможете? Если поможете мы сейчас самых слабых отберем вон в тот зал, мы...
– Вы уже все сделали, что могли. Не троньте детей! Я вам запрещаю!
У детей даже вода была несвежая.
Но всех и ей спасти не удалось, хоть зубами выгрызла она муку, сахар и овощи для детей. Лично из соседнего села привела две дойные козы, оставив там свою кожанку, хромовые сапоги и все личные деньги. Молоко разбавляли водой, чтоб каждому досталось.
Она лично объездила ближайшие села. А потом взяла на себя уход за детьми, оставив лишь одну кухарку и медсестру для процедур, а весь персонал отправила на работы в колхоз. Каждый день сотрудники приносили по несколько ведер турнепса или моркови, а порой картошки или даже молока.
– Я сюда работать пришла с детьми, а не в колхоз. Зачем я тогда из деревни уехала. Чтоб опять коровники чистить? – возмутилась одна из сотрудниц и тут же была уволена. Ольга Алексеевна была жестка со всеми. Даже с детьми.
Доброта требует мужества. Ей нужен хребет покрепче.
– Как звать?
– Юра, – мальчик сидел на постели, удерживаясь обеими руками от слабости.
– Рот открыть, Юра. Молока дам ложку.
Юра качает головой.
– Лучше Любочке. Дайте ей – мою. А то она уже не говорит.
– Открыть рот, а ну быстро! – сказала резко, без уговоров, и влила мальчишке ложку молока.
А потом оглянулась на девочку, на которую он указывал. Не жилец, наверное. В такие минуты Ольге хотелось кого-нибудь задушить.
– Как звать?
Девочка даже не открыла глаза. Ольга поставила графин с разбавленным молоком, села рядом, приподняла, тряхнула. Девочка разлепила глаза.
– Рот открыть!
Кое-как влила молоко.
– Юра, ты ходишь?
– Плохо.
– Ты можешь её поить молоком?
– Могу.
– Держи. Вот стакан, ложка. Подниму ее выше. Очень аккуратно и очень медленно. А я позже врача позову.
Потом она кормила других детей, поглядывая на Юру, подошла.
– Ты молодец, Юра! – она редко кого хвалила.
***
Дремавшая на лавке кошка отняла мордочку из поджатых лап. Светало. Василий лежал, смотрел в окно. Отчего так рано проснулся он, было непонятно: день воскресный, сена уж накосили.
Думал он о Николае, о сыне. Вот даже на покосе без скандала не обошлось. Сначала Николая было не добудиться, а когда все ж с опозданием пришли в поле, он скулил, ворчал, переругивался с отцом и устраивал бесконечные перекуры.
–Спина ведь больная у него, – лепетала Лидия, защищая сына.
А Василий злился, глядя, как дружно рядом сыны Савельевы оставляют позади отца. А ведь юные ещё, моложе Кольки-то. Вот радость отцу, верная смена растет.
А у него...
Только и делает в последнее время, что зад сына прикрывает. То жалуются на него, то скандалят с ним на разрезе. Недавно с осторожностью подошёл к нему дед Миха, с которым в паре работал Колька.
– Не обессудь, Василь, доложу чё.
Василь спешил, не до деда. Но что-то насторожидо: дед вообще никогда к нему не обращался, а тут ...
– Говори, дед.
И когда дед повел его всторонку, понял уж – о Кольке речь пойдет.
– Что гнилой твой парень, Василь, ты уж и без меня знаешь. Можа и пусть бы взяли его, отсидел бы, одумался.
Дед медлил.
– Чего мелешь, дед? – Василий вытаращил глаза.
– Да вот. Думу думаю. Только ведь и тебя затаскають тогда-ть. Ворует он золотишко. Давеча недочёт помнишь? На Троицу – его рук дело. Его и Митьки Богданова. Только Митька-то так – по глупости, а твой ведь не малец.
– Чего-о? Наговариваешь мне на сына! – Василий сдвинул грозные брови.
– Ты на меня не зыркай, Василь. Я уж свое отпужалси. Тебя жалеючи говорю. Уважаю, хороший ты мужик, оттого и докладаю. Коль я не наговорю, другие укажут, да только не тебе.
Василь умерил пыл, но верить не хотел.
– Откуда знаешь, что он?
–Он. Точно говорю. А откель знаю, так это мои тайны. Со мной и уйдуть, покоен будь. Тебе с сыном жить, сам смотри ...
Дед развернулся и пошел к откосу. А Василь уж и забыл, что надо ему спешить.
Если дед узнал, может и ещё кто знает. Да и Митька сболтнет запросто, глуп ещё.
В этот день не пошел он в управу, сказался больным, направился домой. Нетерпимо ждал сына. А тот, как назло, домой не явился, отправился шляться, и тогда Василь сам пошел его искать.
Нашел у товарища, вызвал. По дороге не выдержал, схватил за грудки прижал к соседскому сараю.
– Говори, сволочь, где золото прячешь?
Колька отбрехивался до тех пор, пока не врезал Василь ему по скуле. Колька упал, схватился за лицо, завыл белугой.
– Я уехать хотел к чертям собачьим. Дались вы мне с вашим золотом. Если б ты нормальный был, то я б давно, как Кешка, в городе учился. А ты, собака...
Василий со злобой пнул сына.
–Где золото спрашиваю?
–Да дома оно, дома, – орал сын, отползая от хромовых сапог отца.
Василь тряхнул сына, поднимая. Тот вырвался и направился к дому.
А Василь думал, что даже тут его придурок сплоховал. Разве можно было золото дома прятать?
Колька отдал ему жестяную банку с золотым песком унций в шесть. Лидия уж лепетала вокруг избитого в кровь сына, а Василий вышел во двор, и направился на прииск. Куда девать теперь золото, он не решил. Жестяная банка лежала во внутреннем кармане пиджака.
Он спустился в разрез, проверил работу в забое, а грудь все "жгла" жестяная банка. Дело это с пропажей золота тогда замять удалось. И ворошить его – себе дороже.
Вечером Василий снял дерн на опушке у заметного тополя, раскопал яму, уложил банку глубоко, меж корневищ, а потом вернул все, как было – не подкопаешься. Разве для старого старателя трудно это?
Вместе с этим золотом закопал Василь свой покой. Стал он с той поры нервным, огрызающимся – чуть что не по нему, беспокойно спал ночами.
Снилась ему покойница Нюрочка, жена друга его закадычного Егора, виделся во сне то сам Егор, то его старшая дочка – взгляд все понимающих ее глаз.
Вот и этим утром смотрел он в окно, не спалось.
И тут услышал, как скрипнула калитка – в окно стукнули. Это был их сторож-кладовщик Силантий.
– Василь Петрович, проснись. Война ...
***
– Смотрите, смотрите! Новенькие!
В детдоме их было человек сто, а двор наводнился примерно ещё таким же количеством детей. Уже в самом начале сорок первого к ним стали прибывать эвакуированные подростки с Украины, Ленинграда, Москвы. Вместе с прибывшими приехали взрослые воспитатели. Власть в детдоме сменилась.
На должность директора встала Екатерина Ивановна Трифонова, педагог из Ленинграда. С первого взгляда на нее Софья поняла – легко не будет, но и истязаний не будет тоже. Теперь они все вместе – за Победу.
Соне шел четырнадцатый год. Они уже много знали о войне, о немцах. Ей хотелось быть нужной, хотелось быть взрослой.
Дети репрессированных и бывшие колонисты вообще очень отличались от вновь прибывших. Был опыт жизни в детдоме, было понимание безвозвратности прошлого, многие уже смирились с потерей родителей.
Эвакуированные были другими. Им указали кровати, дали по рубашке с черным штемпелем на подоле. Перепуганные войной, но только что вырванные из семей, они ещё не осознавали, что здесь надолго, что нужно жить по определённым правилам.
– За что? За что? – кричала девчушка лет четырнадцати, которую лишили обеда за то, что утром не захотела выходить на построение.
– Не ори. За дело, – наклонившись к ней, прошипела Софья.
– А я не хочу! Если я не хочу так рано вставать?
– Жаль не выпороли тебя в кровь, – ответила Марго.
Девчонка оцепенела, глянула на них.
– Что? Это как?
– Очень просто, ремнем с пряжкой,– ответила Марго, – Лучше уж вставай по утрам.
И вскоре девочки, да и другие подростки "дети врагов" и бывшие беспризорники стали правой рукой взрослых. Детей разделили на отряды, и во главе одного встала Софья, во главе другого – Наташа. Маргарита стала ее заместителем.
Одним из командиров отряда стал Володя Севастьянов, комсомолец из эвакуированных: золотистые волосы, широкие плечи. Он очень хотел попасть на фронт, и первое время просился в открытую. Ему было – пятнадцать. Тогда его и приметили, назначили командиром отряда.
Ему явно нравилась Маргарита, это заметили уже все. Однажды поздней осенью помогали дети в разгрузке оборудования на железнодорожной станции. Тяжёлые станки и детали разгружались на платформы. Было очень ветрено, холодно, они жгли костры – они помогали фронту. Телогрейки и шапки-ушанки не спасали, любая остановка, и тело промерзало до костей.
В перерыв подошёл Володя к Маргарите. Ему хотелось ее согреть, но он не решался. Она сама сунула ему в кулак свою холодную, как льдинка, ладонь. Он сжал ее. Теперь они были вместе, без слов поняли это тогда. От порыва ветра сполз ее платок, и он уже хозяйским уверенным движением поправил его.
Соня вздохнула, посмотрев на них. Володя ей нравился тоже, но он выбрал Маргариту. Сейчас стало это ясно. Сильно по этому поводу Соня не огорчилась. Наверное, Марго больше нужна защита.
– Ты чего, Вовка, с жидовкой крутишь? – перед Вовкой стоял верзила Гена Иванников. Он был секретарем комсомола у них.
Софья уже выходила с совещания командиров, оглянулась, замедлила шаг.
– Кто? Кто это жидовка? – Володька нахмурился.
– Как кто? Марго твоя. Самая настоящая жидовка.
– Сам ты...
– А ты мне не указ! У меня секретарь партячейки нашей – указ. А тебе, как комсомольцу, думать надо с кем дружбу водить. Она – дочь "врагов народа", да ещё и жидов. Других что ль девок мало? Вон сколько эвакуированных.
– Да поди ты знаешь куда? – цедил сквозь зубы Вовка.
– Секретаря посылаешь? Ну-ну. Смотри, я ведь могу и вопрос поставить о твоём членстве.
Вокруг ещё стояли ребята и девчонки, все притихли. Спорить с секретарем никто не решался. Но тут к Иванникову шагнула Софья.
– А я в комсомол хотела заявление подавать. Вот четырнадцать стукнет, и хотела... Но я ведь тоже ЧСИР – дочь изменников. Мы картошку копали, я за собой отряд вела, впереди всех, под дождем, помосты колотила, когда на станции станки грузили, варенье для детдома варила по сотне банок. Я для Победы жизнь бы отдала. Но маму и папу люблю. И буду любить. Так мне можно в комсомол или нет?
В кабинете повисла тишина, все смотрели на секретаря. Он явно замялся от такого напора, подбирал слова.
– Можно, – кивнул, – Конечно, можно. Вас перевоспитали уже. Ты доказала, что достойна...
– А Маргарита Беркович приехала вместе со мной. И все это прошла и она.
– Ты не понимаешь, – махнул он, – Она из другого теста.
И тут Софья выдала последнюю свою фразу.
– Я думала так только немцы считают.
Гена побагровел, набрал полную грудь воздуха, заговорил пафосно:
– Да что ты понимаешь! Ты даже не знаешь руководящих документов, ты не знаешь последних решений ...
Он что-то кричал, размахивая руками, но никто его уже не слушал. Все, опустив голову, тихо расходились. Вовка смотрел на Софью с благодарностью.
Но вскоре Софью вызвали к директору. Она выслушала Софью спокойно. Потом встала из-за стола, отвернулась к окну, закурила.
– Дети со штампом, – произнесла, глядя в окно.
– Что? – Соня не поняла.
Екатерина Ивановна обернулась.
– Сонь, я тебе, как ребенку сейчас объясню, а ты постарайся понять.
Софья кивнула.
– Запомни, девочка моя, в спорах ты всегда будешь номером "два". Если есть два мнения, твое будет неверным. И ты не в силах это изменить, как ни старайся. Такова действительность, и мы ее не изменим. Ты, вы – дети со штампом. Вот как у вас на рубахах – ничем не сведешь. Поэтому просто будь аккуратней. Вот и все. Я это тебе говорю, потому что добра желаю. А подрастешь, поймёшь все.
Соня была ребенком сообразительным. Но уходя все ж спросила:
– Екатерина Ивановна, так мне в комсомол-то можно?
– Нужно, – ответила та.
– А как же секретарь?
– Секретарь – должность выборная. А комсомол – это навсегда.
В комсомол они подавали заявление втроём – она, Маргарита и Наташа. И было это осенью сорок второго года.
***
Дом Василя опустел. Сам он жил на шахте и домой заходил редко. Лидию и подросшую Зину отправили работать на речку Лачугу, в болотистую местность. Там начались новые разработки. За хозяйством приглядывала старушка-соседка.
Лидия ворчала, кряхтела, жалела дочь, ехать не хотела.
– Ты, Лидка, это брось. Сейчас все и всё для фронта.
– А я сына фронту отдала! Чего, мало что ли? – огрызалась она.
– Сына... А кто-то двух сыновей, а то и трёх, мужей, отцов. А ты за мужем осталась. Не позорь меня! И так уж ...
– Чего так-то? Чего так? Живем, запасы прячем. Получается, стыдно нам, что жить умеем? Другие вон и рады все прожрать, да пропить. А мы не такие. Война, значит поясок затянуть надо, вот и...
– Затянуть! То-то на тебе ни один поясок уж не сходится. Дети голодают, а ты..
– А я всех не прокормлю ...
Василя на фронт не взяли. Вспомнили ранение, признали негодным. С ним, и правда, было не все хорошо. Он скрывал свою сердечную болезнь. Частенько не было аппетита, не шел сон, разная дрянь лезла в голову.
Ну, не взяли и не взяли. Он понимал – здесь нужен больше. Стране сейчас золото необходимо, как никогда. И он всей своей жизнью доказывал, что готов всего себя положить за Победу.
Во всякое время дня и ночи его можно было встретить в шахте. Как коршун ждал он добычи. Уже работали машины, ручной труд стал легче. Но машинами управляли почти одни бабы, мужиков забрали. То и дело приходилось решать проблемы.
Но рапортовал – дело свое они делали хорошо. Пайку получали на троих, Зинка работала тоже. Им хватало, были и запасы.
В село съезжались эвакуированные, определяли их на постой. Лидия боялась этого, как огня. Боялась, что о сытности их прознают.
Весной сорок четвертого вызвали Василь Петровича в район к следователю. Василь не удивился – следователи у них бывали, даже если что-то случалось у соседей. Вот и сейчас решил он, что приехали по делу соседней бригады Потапова. Там "сбочилась" шахта, погибли двое. Но у Василя грунт был устойчивый, техника безопасности соблюдена, и он готов был это доказать.
Пожилой лысый следователь сидел в чистой рубашке, испытующе смотрел на Василя. В такт его ответам кивал лысой головой.
Но почему-то с самого начала спрашивал следователь о нем. И это удивило. А потом начал выспрашивать о сыне.
– Николай? Как где? На фронте. Так писал он. Только вот сейчас что-то... Ну так ведь многие не пишут. Война. Случилось что ль чего?
– Вы подпишете сейчас бумагу о том, что обязаны сообщить, если узнаете место пребывания сына. Вынужден Вам сообщить, что сын Ваш Николай – дезертир. Мало того дизертир и предатель. Есть свидетельства, что работал он карателем на немцев, расстреливал наших партизан.
У Василя затряслись от волнения губы, он замотала головой, верить не хотел.
– Ошибка, наверное, – прошептал побледневшими губами.
– Василь Петрович, Василь Петрович! – грузный следователь подскочил, подал ему воды, а Василий уж все слышал через пелену, – Вы чего это, побелели ...
Василий плохо что понимал, тер грудь. Он выпил воды и только тогда пришел в себя. А следователь тараторил.
– Вас с женой не обвинят. Просто, если сын появится в ваших краях, или пришлет весточку, вы должны сообщить тут же. Вот мой номер телефона, вот адрес.
– И что тогда? Его посадят? Расстреляют?
– Это зависит от доказанной степени вины. Сами понимаете. А вот пособничество карается законом тоже. Помните об этом.
Как Василь приехал домой, он не помнил. Кажется Санька-мальчишка сосед его вел под руки, он же и растопил печь в холодной избе.
Лидию тягали к следователю тоже. Но она держалась лучше. У следователя кивала, клялась, что "коль узнает чё", сообщит, заверяла в верном содействии.
Дома ж Василю заявила:
– Скоты! Хоть бы бежал Колька куда подальше! Хоть бы не убили, ироды.
Василь посмотрел на жену, и на этот раз кричать не стал. Сил не было, не переделаешь бабу. Да и горе у нее материнское – тоже ведь понять можно. Кольку она больше Зинки любила.
А Василь и сам сейчас бы все отдал, чтоб не случилось с ними подобного. По миру готов был идти от такого позора. Да только – не откупиться от славы такой страшной. Даже золото не поможет.
Он – отец карателя. Как с ним такое могло случиться? Честно в гражданскую воевал, за спины не прятался. Артель на ноги поднял, медаль имеет, и теперь ради Победы столько отдано.
Боялся? Да, боялся, конечно. А кто не боялся-то? Оттого Александрова, считай, предал. А ведь глупости это о вине Егора. Не мог он быть ни в чем виноват. И семья его зря сгинула. И это так явно понималось сейчас, через годы.
Так явно ...
У них в селе много было эвакуированных. К нему на шахту пришла работать женщина, которая приехала сюда на поиски дитя – эвакуировали ее сына с детсадом в эти края. Сына нашла, а возвращаться некуда – с оккупированного Минска она.
К ней и направился Василий. Жила она у работницы шахты Татьяны, и у той трое детей – мал мала меньше. Сводили концы с концами.
– Когда же хлебца-то подбросишь, Василь Петрович. Ведь обещал, как гидравлику пустим. Голодает, ни грамму муки уж.
– Чего поделать-то, Татьяна. Все сейчас на госнорме.
– На госнорме... А сам-то ты пробовал на ней прожить? – в сердцах кинула Татьяна.
На скамейках сидела полуголодная детвора. Василь молчал, а Татьяна уж заробела – лишнего в сердцах сказанула начальству.
– Ну, вот что. Собирай детей. Ко мне пойдут, накормит Лидка. И квартирантку я твою забираю. У нас квартироваться будет. Муки дам, немного только. Уж просил авансом, больше не пойду.
Татьяна радостно засуетилась, собрала мальчонку и ее квартирантка Полина. Пришли в дом гуртом. Лидия вытаращила глаза, а Василий сам молча полез в печь за чугунками, в погреб, начал носить на стол банки. Только тогда встрепенулась и Лидия. Не щедрилась, прижималась, косилась на мужа, думала – какую ж выгоду с того иметь будут?
А когда узнала, что взял Василь квартирантку, нахмурилась, ушла в горницу. Вечером за столом сидел Василий вдвоем с молодой работницей Полиной. Много рассказала она страстей, о том, как искала сынишку, но главное – подсказала с чего начать поиски.
Решил он дочерей Егора найти. Снились они с их матерью ему постоянно.
До того хотелось Василию Петровичу исправить свою довоенную ошибку – найти девчат и забрать себе, что взялся он за дело это рьяно.
Он написал запрос о месте нахождения репрессированного Егора Александрова. И страха не было никакого. Хватит уж, отбоялся, отдрожался. Да и война сравняла всех: нет ни правых, ни виноватых.
Лишь бы живы девочки остались, лишь бы выросли, лишь бы остались у него силы отыскать ... Переживал – уж больно поздно хватился он. Очень поздно.
И не понятно перед кем оправдывался, разыскивая семью репрессированных. Выходило – только перед собою.
***
Добро пожаловать на канал Рассеянный хореограф, дорогие друзья.
Подписывайтесь, чтоб не потерять эту историю.
А пока другие повести для вас: