Не прогадала Майка — приняла ее Казань в свои объятия. Приняла, как тысячи других мальчишек и девчонок, ищущих лучшей доли. Быстро освоилась Майка, быстро ей все родным стало: и комнатка в коммуналке со старым, еще кажется дореволюционным, столом, скрипучей кроватью и одним окном, выходящим в парк. И школа, распахнувшая свои двери молоденькой учительнице. И опытные пожилые коллеги, старающиеся лишний раз подбодрить да порадовать — не делом, так словом. И первый «Б» класс, и двадцать пять мальчишек и девчонок, которые сразу же, с первой минуты, доверили ей свои горячие, детские сердца.
Со всем пылом, со всей горячностью юности погрузилась Майка в работу — каждого ученика знала наизусть, со всеми радостями и горестями приходили к ней дети, твердо зная: Майя Николаевна — не обидит, не осудит. Не поставит в угол и не дернет за ухо. Не обругает незаслуженно. Все рассудит, объяснит и разберет по справедливости. Любили ее дети.
Результаты этой бесхитростной детской любви то и дело появлялись на учительском столе: то конфет притащат — и пусть, что подтаявшие! От сердца же! То цветов надергают и в бутылке с водой посреди стола водрузят. Однажды даже живого воробья принесли — то ли крыло он повредил, то ли просто недужный был какой-то. Майка только руками всплеснула — хороши́ детишки, нечего сказать, что ни день, то чего-то выдумают — смех, да и только!
Первая четверть птичьей стайкой промелькнула: шурх — и нет ее. Ребятишки как узнали, что неделю не увидят свою Майю Николаевну, такой рев подняли! И чего ревели-то, глупые — каникулы же, в школу ходить не надо. А вот поди ж ты: заладили — не хотим от Майи Николаевны уходить и баста! И придумала тогда Майка в поход малышню сводить. Как раз осень стояла жаркая, сухая — даже в конце октября еще звенело золотыми листочками бабье лето. Страсть как захотелось Майке первоклашек своих порадовать, выгулять по осеннему лесу в последние солнечные деньки.
Наташка, которой Майка первой про поход рассказала, отнеслась к замыслу прохладно и сразу отговаривать принялась:
— Май, опасно это: леса местного ты не знаешь, случись чего — где помощи искать будешь? Тем более осень на дворе, померзнут дети-то!
— Не померзнут, Натах! Чай, советские граждане, не буржуи сопливые! — тряхнула рыжей копной Майка, и глаза к небу подняла, улыбаясь солнцу, небу, осени, любимой подружке и тому, как хорошо это — жить на свете.
* * *
В школе поход одобрили: решено было взять всю параллель — все четыре первых класса. Помимо учительниц, малышню согласились вести пара инициативных родителей, знающих лес, и местный егерь дед Матвей со своей двустволкой и овчаркой Найдой.
Вадька, которому Наташка сразу же про поход рассказала, достал свой армейский рюкзак да с ними засобирался — мол, предчувствие у него нехорошее. Майка было взбрыкнула диким жеребенком — он что, за дите малое ее держит?! Ей ее первоклашки уже как птенцы родные, что она, не справится?!
Однако Вадька уперся — и не сдвинуть, пойду да пойду. Майка, поругавшись для виду, рукой махнула и согласилась, нагрузив Вадьку картошкой и тушенкой для походного обеда — раз уж навязался, так пусть не просто так идет, а с пользой.
Решено было отправиться прямо в первый же день каникул. С первыми утренними лучами, еще по росе, собрались в колонну первоклашки, смешные и серьезные, со своими крошечными котомками на плечиках. Дудели в горн маленькие трубачи, раздувая алые от усердия щеки. Шутка ли — школьники идут в поход!
Только к обеду отряд добрался до места.
«Дети, привал!» — раздались над лесом звонкие голоса взрослых, и полсотни первоклашек рассыпались по просеке, мелькая яркими курточками.
Пока Майка малышню считала да по пятому кругу разъясняла, как себя в лесу вести следует, Вадька тоже времени даром не терял: вытащил из рюкзака моток веревки, на которой через каждый шаг красные лоскутья были привязаны, и всю поляну этой оградкой обнес. Как закончил, вернулся и добавил, что мол, до веревки — бегайте, играйте. А за веревку заходить — ни-ни!
Майка благодарно на друга взглянула — сама она уже всю голову сломала, как за малышами в лесу уследить. Разбредутся, рассыпятся, ищи их потом. А тут — все ясно. Молодец Вадька, здорово придумал!
Вадька сразу же костром занялся. Две пожилые учительницы принялись овощи чистить, стол готовить — на свежем воздухе похлебка с тушенкой с костерка — милое дело. Остальные тоже кто куда разбрелись: одни листья и шишки для гербариев и поделок набирают, другие за детьми смотрят.
А Майка решила со своими игры затеять — пока обеда нет, что им без дела слоняться?
— Дети, играть! — стоило выкрикнуть Майке, как со всех сторон сбежались к ней ребятишки. Что там Майя Николаевна придумала?
— В коршуна? — вылезла вперед светлоглазая Анютка, внучка школьного сторожа Михалыча.
— Можно и в «коршуна»! — хлопнула Майка в ладоши. И игра началась.
Играли до самого обеда. В коршуна, и в краски, в золотые ворота, и в бездомного зайца.
И после обеда снова играли. В кошки-мышки, и в царя Гороха. И песни пели: про синие ночи, и про маленького трубача, и про школу, и даже «В лесу родилась елочка» кто-то затянул.
— Фух, умаялась! — стерла Майка со лба капельки пота. — Чем бы вас еще занять таким, а?
— В прятки хотим! — высказался за всех щекастый Антошка.
— В прятки так в прятки! — счастливо рассмеялась Майка и уткнулась лбом в ближайшую березу. «Один, два, три, четыре, пять... Начинаю я считать!» — и услышала, как со смехом и гомоном рассыпались в разные стороны ребятишки.
До самого вечера затянулись прятки — с места на место носились по лесу дети, кружась по поляне. Бегали, шушукались, ссорились из-за облюбованных мест, то и дело выдавая друг друга воплями: «Майя Николаевна-а, а он не уступает!», «А зачем она лезет, я же первый тут спрятался!». И Майка, вертясь среди своих малышей, чувствовала себя совсем девчонкой — веселой, счастливой и живой.
Неизвестно, сколько бы игра длилась, как затрубил, загудел вдалеке горн — домой пора, дотемна надо успеть в город вернуться.
— Дети, домой! — кликнула Майка, и со всех сторон к ней посыпались малыши.
Быстро построились в пары ее первоклассники — привыкли уже свою Майю Николаевну с первого раза слушаться. За малым дело — пересчитать всех да в лагерь возвращаться.
* * *
Четырнадцать. Три раза пересчитала Майка головы в вязанных шапочках — четырнадцать. Весь день пятнадцать было — а тут вдруг четырнадцать.
Стала Майка искать, выкликать детей по одному. Так и есть: Юрика Лещова нету. Где Юрик?
— Юра-а-а! Юра Лещо-ов! — растворился крик Майки по вечернему лесу. Майка сначала не шибко переживала — мало ли, может, отошел куда по малой нужде.
Но и через десять минут не появился Юрик. Уже и дети голосишки сорвали, аукая — а Юрик так и не показался. Нет его, Юрика, сгинул в лесу.
Скрипнул сухостой под чьими-то то тяжелыми шагами — Вадька на поляну вышел и застал стайку малышни да Майку, слезы глотающую.
— Вы чего тут застряли? Все уже построились, вас ждут! — начал было, а как увидал слезы в Майкиных глазах — разом все позабыл, подлетел к ней: — Э, ты чего, Май? Случилось что?
— Юрка пропал! — всхлипнула Майка и тут-же головой дернула — ни к чему малышне ее слезы видеть, и так вон некоторые уже глаза трут — за друга испугались.
— А ну, без паники! — Вадька ее по плечу хлопнул, малышню за собой повел, к кострищу. А Майка, утерев слезы, шмыгнула за деревья туда, где видела последний раз Юрика.
Дошла до границы веревочной — и обмерла, чувствуя, как в горле сердце колотится: аккурат за бечевкой на ветке синела Юркина шапочка.
«В лес ушел!» — прошибла голову ужасная мысль.
Юрик был тощеньким и щуплым, как воробей. Поговаривали, что мамаша его, уборщица при местном кинотеатре, падка на беленькую и мужиков. Правда это или нет, Майка не знала, но Юрку оберегала, заботилась о нем, как о ней самой когда-то заботилась покойная Татьяна Алексеевна.
Вот и сейчас душа ныла. Каждый дорог, каждого охота пожалеть да приласкать — а Юрика больше всех. Ежели случится с ним что — вовек Майка себе этого не простит.
Снова затрещал валежник — вышел на поляну Вадька, а за ним егерь со своей овчаркой.
— Ну чего, не нашелся?
— Вот. В лес ушел! — протянула Майка ему Юркину шапочку и всхлипнула, не в силах слезы сдержать.
Вадька ее тут же за плечи обнял, платок протянул, успокаивать стал:
— Я малы́х к остальным отвел. Галина Борисовна согласилась их взять с собой. До города доберутся, если не найдется, в милицию позвонят, чтоб подмогу прислали. А пока — вот! Найда ученая, мигом по запаху найдет мальца! Не хнычь, Майка! Сейчас вот найдется — лично лози́ной ему всыплю! Сказано ведь было — за границу не выбегать!
Однако и умная Найда помочь не смогла: только понюхала шапочку — так сразу расчихалась, гавкнула и назад отошла, к ноге хозяина.
— Тьфу ты, холера! — хлопнул по колену Вадька, сам понюхав шапочку. — За версту табаком несет!
Отправив егеря с собакой восвояси, Вадим из рюкзака пару фонарей достал и один Майке протянул:
— Стало быть, вдвоем нам придется мальца-то искать — пока остальные до города доберутся, пока милиция прибудет — замерзнет мальчонка!
Майка кивнула, цепляя фонарик на карман пальто:
— Только давай я звать буду, Вадька! Он робкий, пугливый, на чужой голос может и не выйти!
Дорога шла под уклон, петляя между деревьями, то взмывая, то спускаясь в низину. Майка пробиралась сквозь чащобу, то и дело выкрикивая имя своего первоклашки. Горло саднило от непрестанного крика, а колючие кустарники цеплялись за одежду, впиваясь в грубый драп пальто.
Осенью темнеет быстро. Уже сгустились сизые сумерки, подул ледяной ночной ветер — а Юрка так и не думал отзываться. Лишь по пути встретились под кустом фантики от карамелек — «Рачков», которыми угощала Майка своих первоклашек, да на берегу маленького лесного ручейка валялся листок из школьной тетрадки — по-видимому, выпал из кармана Юркиной курточки.
Развернула Майка бумажку — и слезы из глаз покатились: на исписанном листке в клеточку — портрет ее. Видно, с душой рисовал, весь оранжевый карандаш истратил. И трогательно подписал в уголке: «Мая Никалаевна». Выходит, для нее рисовал, старался. Да только отдать не успел...
Майка портретик разгладила, в карман положила — и дальше, на поиски, ведомая Вадькой. Непременно найдут они Юрку, и обязательно она спасибо скажет за подарок!
* * *
На лес уже опустилась самая настоящая ночь, а Юрка так и не нашелся. Куда мог сбежать семилетний малыш, дальше школьного двора доселе не бывавший? Или... И Майка почувствовала, как в сердце заползают клубы нового страха. Или увел его кто?
— Вадь... — робко пискнула Майка, сжимая холодными пальцами руку товарища. — А ты в леших веришь?
— Еще чего выдумала! — дернулся Вадька, освещая фонарем очередной, поросший травой холм. — Ты еще скажи — русалки пацаненка утащили! Поумней ничего не придумала, Майка?! — рванул вперед и зашагал быстрей.
Майка пристыжено опустила глаза. Вот уж сказала так сказала — леший! Малышне расскажи — на смех поднимут: учительница — и в такую дурь верит! Скорей всего, Юрка заигрался, вот и заплутал. А сейчас прячется где-то, продрог небось, бедолага!
Но прошел еще час, потом второй, а мальчишки так и не было. Как сквозь землю провалился. Майка уже и кричать не могла, только сипела.
Вадька тоже приуныл. Хоть и пытался шутить, но Майка видела — храбрится, а сам не на шутку переживает, дергается. Ее расстраивать не хочет.
— Ну, Майка, дальше не пройти — болото! — присел на пень Вадька, доставая сигареты. — Сами не справимся! Милицию надо ждать, людей поднимать. Если живой — так найдется. А если в болоте утоп, то уж ничем мы ему не поможем, сами только сгинем... — только закончил Вадька свою речь — сползла Майка на землю с гулким всхлипом, рыдая, уткнулась носом ему в колено:
— Это я виновата, Вадька! Наташка же говорила: не надо! Дернул меня черт поход этот дурацкий затеять! — рыдала Майка, выплакивая страх за Юрочку и горькое-горькое сожаление, что не послушалась мудрую свою подругу, понесло ее, как козу по кочкам, лес осенний смотреть — и вот результат, ребенка угробила!
Неизвестно, сколько бы плакала Майка под теплой рукой гладившего ее по голове Вадьки, если бы не послышались вдали шаги — робкие, тихие. Кто-то направлялся к ним, пробираясь сквозь лесную чащу.
Вадька разом напрягся — Майку за спину себе отодвинул, а сам встал: в одной руке ружье, в другой фонарь наперевес.
А шаги все приближались. Вот уже мелькнула за деревьями длинная искаженная тень, зашевелились ветки кустарников.
— А ну стой! Стрелять буду! — гаркнул Вадька, щелкнув затвором.
«Тень» замерла, побежала, споткнулась о камень, упала и громко заревела писклявым детским голоском: «Не стреляйте! Я тута!»
— Юрик! Юрочка! — бросилась Майка, хватая в объятия худенькую фигурку, и только тогда Вадька ружье опустил.
— Ты чего тут делаешь? Мы ж тебя по всему лесу ищем! — завернул он продрогшего пацаненка в свою куртку.
— Мы в прятки играли! А потом я за веревку вышел — и заблудился! Я шел, шел, шел — а потом темно стало и страшно! Я под во-он то дерево залез и уснул! И ничего не слышал! — захлебываясь, рассказывал Юрка, пока Майка ему из Вадькиного термоса теплый сладкий чай наливала.
— И что вот с вами делать, а? Нас уже, пожалуй, полгорода ищет! — посмотрел Вадим на две прильнувшие друг к другу фигуры.
— Наверное, да! Вадь, только сейчас идти нельзя — темно, сгинуть можно. Давайте тут посидим, а? Костер разведем, чтоб позаметнее быть, и посидим — или до утра, или пока на нас милиция не наткнется! — посмотрела Майка на Вадима, а тот уже тащил со всех сторон валежник и сухостой.
— Верно говоришь! Молодец! — и подмигнул Майке, встряхивая в руках коробок со спичками.
Быстро занялись сухие ветки, затрещал костерок. Из Вадькиного рюкзака извлекли банку мясных консервов, полкаравая хлеба и луковицу.
Подогретая на костре тушенка казалась поистине царским блюдом, особенно для Юрика — тот полбанки зараз съел, двумя ломтями хлеба закусил, а затем свернулся на Вадькиной куртке. Разморенный теплом и сытостью мальчишка быстро уснул — спокойный, счастливый, улыбающийся.
— Утомился, малец! — фыркнул Вадька, вытягивая ноги к теплому огню.
Майка тоже улыбнулась счастливо. Она благодарно и восхищенно смотрела на Вадьку, такого несуразного снаружи, но такого мудрого и сильного — внутри. Если бы не он — не нашелся бы Юрка.
— Вадь, я это... Спасибо тебе! — застенчиво прошептала Майка, продвигаясь к нему ближе.
— Да ладно тебе, Майюшка... Главное, нашелся парнишка, — зевнул Вадим, и руку на плечо ей положил. А Майка прильнула к его теплому боку, уткнулась в теплую грудь — и так хорошо на душе стало, век бы так сидела!
Уже за полночь было, когда озарился лес светом десятков фонарей — нашел их поисковый отряд!
Юрку сразу в машину скорой помощи погрузили — надо же проверить, не покалечился ли ребенок за такую-то ночку, а Майке с Вадимом чаю налили, да в покое оставили — взрослые, сами по домам доберутся.
— Вот уж ночка, так ночка! — вздохнула Майка, отпивая горячий напиток из жестяной кружки — прям как в кино!
— Угу... — отозвался Вадим, закрывая глаза.
— Вадь…
— А?
— Ничего.
Майка смотрела на него — уставшего, с сигаретой в уголке губ. И думала: а ведь волосы у него — черные. И брови… Красивые, густые. Соболиные.
— Вадь…
От пережитых страхов голос дрожал, но Майка говорила твердо. Зацепилась пальцами за его рукав, взглянула в глаза, распахнула длинные ресницы.
— А ты меня на свидание позвать не хочешь?
Вадька замер… А потом рассмеялся.
— Страсть как хочу, Майюшка. Давно уж. Не знал, как сказать. В кафе пойдем? Угощу, накормлю. Хочешь?
— Хочу, Вадька…
И Майка застенчиво, совсем на себя непохоже, но очень счастливо улыбнулась.
Автор: Алексей Лад
---
Наталена
Машка с самого детства была бестолковой, бесшабашной растрепой. Мама ее это очень хорошо понимала и держала свою девицу в ежовых рукавицах. И то не всегда успевала за ней уследить.
Все девочки, как девочки, а эта...
С утра в тугую корзиночку на Машкиной голове вплетены матерью разноцветные ленты: глаза Машины от этого сделались по-китайски загадочными. На плечиках висит коричневое отглаженное платьице и черный свеженький передник. Гольфики ажурные, с помпончиками. Воротничок и манжеты аккуратно, с ревом (потому что под маминым присмотром) два раза отпороты, на третий раз пришиты как следует – от середины по краям. Туфельки начищены. Чудо, что за девочка, хоть в кино снимай.
А вечером домой является чудо-юдо-рыба-поросенок! Гольфы на ногах – гармошкой! Манжеты - испачканы. На коленях прислюнявлены листы подорожника (на носу – тоже, на всякий пожарный случай). Разноцветные ленты выбились из сложносочиненной корзиночки и развеваются хвостом. Да и вообще – вся прическа такая... такая... В общем такая романтичная лохматость вполне сошла бы, если бы не колючки от бурьяна, запутавшиеся в волосах.
На кармашке черного передника расползлось жирное пятно – Машка на обеде туда положила котлету с хлебом. Она, конечно, совсем не виновата, что любит есть, когда читает. После большой перемены по расписанию стоял урок чтения. И что, голодать ей? Изменять своим привычкам? Котлетка была такая ароматная, поджаристая. Хлебушек – мягкий. Ну и...
Училка, потянув носом, вытащила у Машки котлету из кармана двумя пальцами и выкинула в урну. Маша – в рев.
- Да как так можно еду выбрасывать! Вы же сами говорили!
Класс заволновался. Память у класса отличная. Учительница Галина Петровна, молоденькая, вчерашняя студентка, совсем недавно читала ребятам грустный рассказ «Теплый хлеб». И все плакали. А Мишка Григорьев – громче всех, так ему было жалко лошадку! И сейчас он тоже орал! Галина Петровна краснела и бледнела. Урок был сорван. Она что-то там бекала-мекала – бесполезно. Учительский авторитет падал стремительно в глубокую пропасть.
Пришлось ей врать ученикам, что хлебушек она «просто положила в ведро, а вечером отнесет птичкам». Да кто ей поверит! В итоге в Машином дневнике размашисто, с нажимом, жирнющее замечание: «Сорвала урок котлетами!!!»
И на погоны – Кол! Точнее, единица, подписанная в скобочках (ед.), чтобы Маша не умудрилась исправить оценку на четверку.
После вечерней взбучки и плача Ярославны в туалете, куда ее заперли на сорок минут, стирки манжет, гольфиков и передника – вручную, под материнским присмотром, Машка дала себе зарок никогда и ни с кем не спорить. Себе дороже. Думаете, она покорилась? Как бы не так! Она просто решила все делать по-своему, не спрашивая ни у кого советов. Взрослые врут – точка. Уж сама, как-нибудь.
Вот так столовская котлета определила нелегкий Машин жизненный путь.
Отца своего она не знала. Мама рассказывала, что он геройски погиб.
- На войне? – Машка округляла глаза, которые быстро заполнялись скорбными слезами.
- Э-э-э, ну не то, чтобы... - терялась мама, — ну...
- Попал в авиакатастрофу, — на голубом глазу четко оттарабанила бабушка, мамина мама, ответ на сложный вопрос, — ушел в крутое пике!
Ну, бабушка-то знала, в какое «пике» ушел папа Маши. Но разве стоило об этом говорить маленькой девочке, как две капли похожей на своего папашеньку? Пусть вспоминает его, как героя. Героя-любовника чертова!
Красивая и смелая дорогу перешла Машиному папе, когда Наталья была на седьмом месяце. Да какая там красота: курица с длинной жилистой шеей. И ходила эта курица... как курица: вытягивая ту самую длинную шею, словно высматривая, кого клюнуть. Балерина-а-а, черт бы ее драл! И ножки у балерины были длинные, желтые, куриные. Лапки несушки, а не ноги. С Натальей близко не сравнить.
Мама Маши светилась здоровьем и полнотой. Таких женщин хочется потискать и искренне засмеяться от удовольствия:
- Ах, душечка, Наталья Петровна!
Почти по Чехову. Те же полные плечи, те же ямочки на щеках, те же румяные губки бантиком. Лет сто назад любой бородатый купчина золотой прииск к ногам Наташкиным швырнул бы: "На! Пользуйся! Дай только ручку твою облобызать!"
А теперь в моде обтрепанные цапли с куриной походкой. . .
. . . ДОЧИТАТЬ>>