Может быть, и после появилось зло у Тропина, уже в армии. Степь. Проволока. За ней пустыня. Днем в зыбком горизонте зеленело камышом озеро, и оттуда доносился еле слышимый гомон птиц. Он, Шурка Тропин, в свободные часы уходит в жаркую, таинственную степь. Уходит в одних сапогах, в трусах, в шляпе зеленой. Он давит сапогами всякую вредную живность, бьет сурков, а потом долго смотрит, как те мучаются и кричат глазами. Откуда же зло такое?
– Остановка «Сады», – объявляет водитель автобуса.
Нелепо выходить здесь, но еще нелепее ехать дальше. Тропин-Азиат пробирается на выход через заднюю дверь. Выпрыгнул. Все. Автобус ушел на аэродром. «Пусть ловят, – злорадно думает он о тех молоденьких милиционерах. И нравится в эту минуту себе. – А ну, кто кого».
Под сердцем ноет. Но он идет уверенно, с вызовом в главах, мимо садоводов, возвращающихся домой, мимо милиционера, разглядывающего проходящие машины, и круто сворачивает в молодой березовый лесок.
Серые сумерки быстро густеют. Опускается ночь. Он знает, что пешком далеко не уйдет. Знает и то, что, если он попросится на какую-нибудь машину, его не посадят. Шоферы боятся останавливаться ночью.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Возвращаться в город опасно. Если б не шрам на щеке. Это еще было в ФЗО, когда они дрались с поселковыми. Кто-то ударил его старой доской по голове. Доска скользнула по лицу, и в щеке осталась заноза, а он вгорячах не почувствовал. Потом щека распухла, и врачи не знали отчего, пока не сделали рентген. Разрезали опухоль и долго смеялись, удивлялись, как могла там оказаться щепка. Когда сняли швы, остался рубец с метками от ниток. Рубец походил на жука. Попробуй спрячься.
«Может, расцарапать рану? Глупо».
Пошел вдоль дороги лесом, потом свернул от тракта на тропинку и стал выбираться в сторону мраморных разработок, там, он знал, есть пещеры в скалах у речки. Можно переждать.
Взошла луна. Лес то кончался, то попадались мелкие синеватые под луной кусты, поля пшеницы и ржи, то вновь смыкались над головой березы, горели светляки под ногами, иногда вспархивали какие-то птицы, а он шел. В полночь увидел слабые огоньки деревни. Перешел мост. Где-то на околице тосковал аккордеон. Тропин миновал деревню. У крайнего дома увидел под плетнем белые комья, приблизился – гуси спят. Взял одного, свернул шею и унес с собой. Гусь не пискнул. Стая не проснулась.
Тропин устроился по-царски в узкой закопченной пещере, где до него кто-то жил, – пахло дымом, хвоей, грибами. В дальнем углу на лапнике солома.
Утром его разбудил пионерский горн. Он не обрадовался такому соседству, быстро собрался и кинулся от этого места.
Было еще прохладно. Тропин карабкался вверх, цеплялся за мокрые от росы кусты, оскальзываясь кожаными ботинками на сосновых иголках. Потом ему показалось, что ушел достаточно далеко от людских мест, спустился к реке, разомкнул заросли совсем мокрого тальника. Присел и общипал гуся. Выпотрошил, перья собрал и закидал их листьями, камнями. У самой воды на песке развел огонь. Обмазал гуся глиной и зарыл в угли. Достал из портфеля механическую бритву, побрился.
Здесь речка была узка, шумлива. Пробиваясь в гранитных скалах, она кое-где вырывалась ненадолго, утихала, тогда в ее зеленую воду засматривались могучие сосны, после она снова кипела в камнях, кидалась на гладкие валуны, которые, кто знает, сколько веков лежат на ее пути.
Тропин не вытерпел, устроил стол из камней, выложил на газету хлеб, кусок буженины, что приготовил себе в дорогу, отыскал на берегу ржавую консервную банку, вычистил ее и вскипятил чай, бросив на заварку земляничных листьев, и сел у костра. Он, конечно же, не переставал думать о том убитом им таксисте. Думал холодно, расчетливо: «И чего вцепился в эту «Волгу», как в свою собственную? А эти жорики отцепить его не сумели. Продали, стервы, а? Меня продали, сволочи, – скрипел он зубами. – Ну, подождите, еще вспомните Шурку-Азиата. Тесна земля».
Неожиданно, совсем рядом где-то послышались ребячьи голоса, свист и топот. И на противоположный берег, на кромку скалы, высыпал пионерский отряд. Ребята замерли, глядя вниз, на бурлящую воду, на скалы и на него, Тропина. Где-то взлаяла собака. Он быстро спрятался за выступ скалы и нащупал в кармане пистолет. Резко обозначились скулы, напряглись мускулы, взбухло и заметалось в груди сердце. «Неужели все?» Прижался спиной к скале. Но вот ребята снова загалдели, голоса стали удаляться. За ними растаял заливистый лай собаки.
Он – человек – был страшен. В его серых маленьких глазах медленно утихал страх, а кулаки все не разжимались, и не проходил озноб. Надо было уходить. Он быстро собрался, завернул в газету недожаренного гуся вместе с глиной и углубился в лес.
К полудню он вдруг наткнулся на туристов. Захотелось подойти, попросить воды напиться, но, увидев две машины с палатками, торопливо свернул в сторону. Потом забрался в глухой ельник, сел, оторвал у гуся ножку, съел ее почти сырую и снова пошел.
Он держал свой путь на Север. Думал уйти подальше и остановиться в какой-нибудь глухой деревушке, переждать там лето, пока ищут. Шел день и еще два дня. И еще день, а к вечеру в проредь леска увидел дорогу. Одна за другой проходили машины. Он устал, стер до крови ноги. Мучили жажда и голод. Просидел в кустах до потемок. Наконец ему повезло. Одна из машин остановилась, остановились за ней и остальные. Он осторожно раздвинул кусты, выглянул, побежал и забрался в кузов последней машины. Прополз меж ящиков к кабине, лег на спину и растянулся на сене. Было тихо, мягко. Робко проклевывались звезды. Скоро он уснул.
А машины эти шли всю ночь в город. Тропин не знал этого, спал. Но ему опять повезло. Он проснулся от паровозного гудка, испуганно приподнялся и узнал свой родной город в туманной дымке. От удивления и растерянности выругался и выпрыгнул.
***
Виктор нашел общежитие и постучал в дверь с номером 13. За дверью кто-то на кого-то кричал, и похоже было, что дрались кастрюлями. Такой там стоял грохот. Двинул кулаком в дверь. Послышались шаги. Дверь открыл щупленькии парень в тренировочных обвисших штанах и желтой майке, тот, что покупал пирожки.
– Ба! Мсье, пришел! Чего стоишь, проходи!
– Добрый вечер! Да я не один... Жить пустите?
– Женатик, что ли?
– Да нет. Вот щенок у меня...
– Ну, проходи. Да брось ты свои мешки.
Посреди пола лежала швабра, обмотанная тряпкой, и садовая лейка, очевидно приспособленная для орошения пола.
В комнате с желтыми обоями три железных койки и старый диван, облитый в углу чернилами. На одной койке лежал огромный парень с черным бритым затылком, рядом на тумбочке полуметровая дубина колбасы и полбулки хлеба. Парень отщипывал то и другое и читал «Роман-газету». На второй койке лицом к стене, укрывшись простыней до конопатых плеч, лежал еще один, с взлохмаченной рыжей гривой.
– Клим, перестань храпеть! – щупленький наклонился над ухом спящего: – Р-р-р-ав... Ав...
– Ребята, я – Виктор. А вас как?
– Я – Вова Якупов, – огромный парень перестал жевать колбасу и добродушно протянул руку с койки, потом показал на спящего: – А это наша знаменитость, Клим Раннев – довоенного выпуска. Вес у него семьдесят восемь кэгэ. Имеется сберкнижка. Копит на машину. Если придется деньги занимать – кланяйся его левой ноге. Пока не женат...
С койки Клима в Якупова полетела подушка.
– Вы, кончайте опылять квартиру! Кто пол моет? Я, – оборвал тот, что открывал дверь, и повернулся к Зубакину, – Куличков! – сказал он и опустил щенка. – Топай, братец.
Куличков провел Виктора во вторую комнату:
– Вот тебе койка. А это мое лежбище. Но вот сюда прошу не притрагиваться, – показал на чертежную доску с книгами. – Ну, а в остальном располагайся, как тебе приглянется. К кому в бригаду направили?
– К Илье Куличкову.
– Худовато тебе будет у Ильи Куличкова.
– Это почему?
– Очень просто. Хохмачи и привыкли вкалывать.
– Отлично, и меня научите!
– Кто знает? Ну ладно, ты вытряхивай свои мешки, а я помою пол, потом поджарю картошки, и за круглым столом продолжим нашу аудиенцию.
Виктор вытряхнул все из рюкзака на кровать и подошел к Вове Якупову.
– Вова Якупов, ты можешь показать мне магазин?
– Айда, сейчас оденусь.
Виктор, конечно же, знал, где магазин, нужно было только спуститься с пятого этажа и завернуть за угол дома. Просто ему хотелось узнать вкусы ребят, поговорить с Якуповым, который уже успел ему приглянуться.
– Что пьют ребята? – спросил Виктор, разглядывая витрину «Вино – соки».
– В основном водку. Только Клим чисто виноградное. Забота о личном здоровье.
– Ладно, на деньги и купи хлеба и всякой закуси, чтоб не стоять обоим.
– У меня есть деньги, – сказал Вова.
– Кажется, новоселье-то у меня?
– Ну, тогда давай.
Разошлись в разные отделы.
– Девушка, мне четыре «Столичной», – попросил Виктор.
– У вас, наверное, свадьба? Может быть, шампанского дать из холодильника? – лукаво улыбнулась девушка. У нее тонкая шея и блестящий ободок в высокой пышной прическе. «Симпатичная», – подумал Виктор.
– Нет. У меня новоселье. И, если можно, дайте две шампанского, только холодного.
– С удовольствием.
– Вот спасибо! Вы завтра работаете?
– Да.
– А в парк вас пригласить можно?
– Можно, после восьми... – Ее зеленоватые глаза, подведенные синим карандашом, смеялись. – У вас было две жены или одна?
– У меня их было десять, а на одиннадцатую я объявил конкурс.
Девчонка засмеялась, а Зубакина потянули за рубашку.
Вова Якупов подошел с пакетами и трехлитровой банкой томатного сока.
– Здравствуй, Нина!
– Здравствуй, Вова!
– До свидания, Нина!
– До свидания, Вова!
– Пойдем к столу, я все уложу в рюкзак, – сказал Вова, когда отошли от прилавка. – Ты не очень... Это девчонка Соловья, то есть Прутикова.
– Что за фрайер? Пардон, ты мне объясни, за какие заслуги присвоили ему этот титул? И кто он?
– И с ним потише... По-моему, он шарит по темным улочкам. Многие его боятся. В общем, сволочь! Но монтажник – артист! Уступает только Куличкову. Живет на нашей площадке. Носит поповскую прическу. Впрочем, сам увидишь.
– И много здесь таких?
– Да есть!
– И вы не можете их прижать!
– А кому охота?
– Вот так всегда, кому охота, – укоризненно сказал Виктор. – А как эта Нина, любит его?
– Куда там! Любовь – как рыбалка: клюет – закидывай удочку, не клюет – сматывай. Соловей – нет. Из-за него ребята к ней не подходят.
– Какие страсти! А что ты будешь делать? – Виктор щелкнул по крышке банки с томатным соком.
– Коктейль «красотка Мэри».
– Это что-то новое. А чем вы занимаетесь вечерами?
– Танцами, картами, водкой, девчонками, прогулками и вздохами при луне...
– Чем же еще?
– Илюшка учится на четвертом курсе политехнического. Клим собирает библиотеку приключений и шпионажа, еще занялся любовью – пропадает где-то по ночам, а я – ничем.
– Молодец, ты и меня научишь!
– Чему? – удивился Якупов, вынося из магазина охапку свертков.
– Заниматься ничем.
В рюкзаке глухо позванивали бутылки. Поднялись на пятый этаж, толкнули дверь с номером 13. В центре комнаты стол, покрытый газетами. На столе две бутылки вермута, стаканы и сковорода с жареной картошкой.
– Уже выфрантились. А мы что?
– И мы тоже, – поддержал Якупова Виктор и полез в чемодан за свежей рубашкой.
Сели. Илья плеснул в стакан томатного сока и по широкому ножу долил до краев водкой.
– Эх, водонька! – вздохнул Якупов.
– Я – шампанское, – сказал Клим.
– Ребята, выпьем «красотку Мэри» вот за этого мсье, – предложил Илья.
Выпили.
– Ну, так кто ты и откуда? – спросил Илья.
– Я? Как видите – я. Прибыл из творческой командировки. Ну, а об остальном я как-нибудь расскажу в другой раз, а то будет очень весело...
– Почти ясно. Кто против?
Выпили томатного сока. Дружно взялись за вилки.
В руках Клима появилась гитара. В открытый балкон было видно, как за узкой речкой, за старой сосновой рощей и дальше за аэродромом на всхолмке тускнел закат. Клим дергал струны гитары и говорил песню:
А меня ругает мама, Что ночами дома нету...
Кто-то открыл дверь. Вошли двое. Один длинный, узкоплечий, но с коротковатыми и кривыми ногами, второй с гитарой в руках, в распахнутом вороте рубахи на волосатой груди крест со спичечную коробку, золотой, каштановые волосы вьются до плеч. Ему лет двадцать восемь. На висках редкая проседь. На тоскливом лице черные глаза. На черном грифе гитары длинная кисть руки с взбухшими венами и перстнем.
Столкнулись глазами. Виктор понял, что это и есть Соловей.
– Нас не приглашают, но мы сядем, – сказал длинный парень, отпинывая стул и садясь на диван.
– Ясное дело, сядем, – поддакнул Якупов и неуверенно взглянул на Соловья, искоса изучающего Виктора.
– Проходи, Слава, – Илья пододвинул стул и налил граненый стакан водки. – Держи. За новоселье этого парня. Будет работать у нас. – Налил и остальным. Соловей положил гитару на кровать Клима и подошел к столу.
– Ну что ж, пить – так водоньку, любить – так королев!
– Не реально! – сказал Вова. – Графиню еще туда-сюда.
Соловей выпил, вытер губы ладонью, запил томатным соком.
– Ну ты, пацан?! – вздыбился кривоногий.
– Это ты вон своих называй пацанами, понял? А я тебе не пацан, понял? – одернул Вова.
– Бросьте вы, ребята! – морщась, сказал Илья. – А ты, Вова, не порть нам вечер. Да и чего зря чесать языками, идите вон в сквер, помашите руками. Охламоны!
– А чего он выпендривается! – огрызнулся Вова.
Кривоногий небрежно кинул в рот сигаретку, прикурил от зажигалки-пистолета, взял у Клима гитару и бабским, отчаянно-протяжным голосом запел:
– И-иэх, расскажи, да расскажи, бродяга, а чей ты р-родом, да откуда ты-ы?.. – Неожиданно прижал ладонью струны. – А кто из вас, мальчики, тайгу нюхал?
– Чё ее нюхать-то? Пусть медведи нюхают. Вот Кузьмич наш на Кремле звезду устанавливал – это да! – сказал Вова.
– Нет ли у вас на стройке того пацана, что полетел на Марс? – спросил парень.
– Не слыхал о таком.
– Жаль, о нем писали в газете...
– Да ну?! – притворно удивился Вова.
– Точно!
– Ну ты, пацан, замри! – бросил кривоногий Якупову.
– Га-ад! – задохнулся Вова.
– Вот что, парень, а сам ты на что годен? – повернувшись резко, вместе со стулом, спросил Виктор.
– Выйдем, покажу.
Виктор давнул ему рукой на плечо, и тот недоуменно притиснулся к спинке стула.
– А еще, кроме «выйдем», что? – спокойно спросил Виктор.
– Пойдем, Виктор, погуляем, – встал Вова. – Вот это мы тебя встретили. И чего они приперлись?
– Чепуха, Вова. Пойдем-ка действительно погуляем, – сказал Виктор.
Спустились и пошли по вечерним улицам к парку.
– Знаешь, Вова, еще после войны здесь был лес, мшары, болота, а вот сейчас уже огромный город. Когда я уезжал отсюда, этих улиц еще не было. Была барачная улица Социалистическая. «Улица любви». И был парк. Мы бегали на танцплощадку. Давно это было...
* * *
Зубакина еще не допускали на высоту, хотя он и был дипломированным сварщиком. До переэкзаменовки оставалась неделя, а пока он работал внизу.
– Ты что делаешь? – спросил Зубакин своего напарника, сидящего на корточках перед опрокинутым мятым ведром.
– Познаю истину. Вчера в парке на мою красивую физику опустился кулак. Во-от такой! Вроде твоего! – ответил Женька, растирая что-то на ведре в синей бумажке. – Во, Кузьмич принес, говорит, золотое средство от синяков – бодяга. У тебя зеркальца нет?
– Женька! – гулко, весело разнеслось сверху. – Кончай пудриться. Давай резак.
У Женьки нежное овальное лицо с темным пушком над губой, глаза карие, ласковые.
Женька вскочил, поймал конец брошенной веревки и, оглядевшись по сторонам, погрозил кулаком:
– Слушай, ты, Феня! Выключи приемник...
«Феня» – никто другой, как Вова Якупов, – выразительно махал руками, стоя на краю фермы.
– Ах, аюшки! – по-старушечьи взвизгнул с высоты Якупов. – Да я с таким синякатым не пойду сегодня в кино. И вообще, в партком побегу, нажалуюсь на тебя, паршивца, всю жисть мою исковеркал, измял, разлюбил... – Вова, дурачась, кокетливо изогнулся, придерживая воображаемые концы косынки.
В пролете от стены до стены качался гомерический хохот.
– Давай, давай, спустишься, я тут тебя пообнимаю... – пообещал Женька.
С конца пролета, размахивая кулаком над седой головой, появился прораб. Хохот усилился и тотчас сник.
– Куда вы меня загоните, циркачи, анчихристы проклятые? – взмолился прораб. – Куда, а? Где Куличков? Где эта светлая личность стройки? Цирк, цирк расплодили! В парткоме слышно, как вы тут хохмочки откалываете. Якупов, Якупов, ах, укуси тебя черт за ногу! Немедленно привяжись! Слышишь, что я говорю?
– Слышу, Кузьмич, да я к вам и к этим стальным кружевам сердцем привязан, а не токмо этой цепью. Да мы за вас, Кузьмич, головой вниз, да мы...
– Ох и гад же ты, Якупов! – похвалил прораб, потом разулыбался беззубым ртом, добродушно махнул рукой, повернулся и ушел. Вверху прокатился скромный смешок.
– Как прораб? – спросил Зубакин у Женьки.
– Ничего, парень свой. Тут легенда ходит, как он никогда в жизни не привязывался, ходил, словно по канату, по семидесятимиллиметровому уголку на фермах. А однажды с какого-то горя наклюкался так, что лег на балку, обхватил ее и отключился. Вся стройка сбежалась, когда его снимали краном. А еще он сам рассказывал, как в молодости влюбился. Однажды ему надо было обрезать балку, так он сел на этот конец балки и обрезал... Ну и упал с десятиметровой высоты. Приземлился лучше космонавта, прямо-таки сел в коробку с раствором. Правда, штаны лопнули. Зато сейчас его любимая жена ябедничает ходит, будто он на молодушек заглядывается. Прямо жалко, как унижает нашего прораба...
– А что это вы Якупова все Вова да Вова?
– А как же его звать, если он в паспорте – Якупов Вова, и все. Детдомовец.
– Тебя из-за девчонки побили?
– Ну и что?
– Женька, принимай бачок, давай электроды, – попросил сверху Вова.
– А лимонадику тебе не надо? – съязвил Женька.
– Не откажусь, давай!
Женька взял ведро, положил в него пачку электродов и бутылку лимонада, привязал к веревке, на которой Якупов спустил бачок.
– Вира! – пронзительно свистнул Женька.
С противоположного конца фермы сыпались голубые искры.
– Слушай, Витя, что у тебя на руках такие рубцы? – спросил Женька, укладывая нарезанный уголок в пакет.
– Я не помню, Женя, или медведь, или собака чуть-чуть погрызли.
– Ясно! Это там?..
– Ничего тебе еще не ясно, котенок!
– Что я, маленький? – обиделся Женька.
– Я вот большой, да мне ничего в жизни не ясно.
– Не хочешь, не рассказывай. Я же не настаиваю. Пойдем вон лучше кронштейны перетаскаем. Ты идешь с нами в кино?
– Нет. Как-нибудь в другой раз.
– Чего так?
– Надо с матерью повидаться.
– Разве у тебя здесь живет мать?
– Жила.
Женька пристально глянул на Виктора и ничего не понял. Запел:
– От Махачкалы до Баку, до Баку волны плавают на боку, на боку...
В обеденный перерыв в тени у сцены на агитплощадке поели холодных беляшей с кефиром. Якупов взобрался на сцену, прошелся «умирающим лебедем».
– Давай лезгинку!
– Нет. Хотите, буду читать стихи?
– Давай!
Якупов снял желтую каску, брякнул цепью на шее, возвел скошенные, с наплывшими веками татарские глаза в небо:
– А вот:
Айда, голубарь, пошевеливай, трогай,
Коняга, мой конь вороной.
Все люди, как люди, поедут дорогой,
А мы пронесем стороной...
А вот еще:
Дни-мальчишки, вы ушли, хорошие,
Мне оставили одни слова.
Я за это рыженькую лошадь
В губы мягкие расцеловал...
– Знаешь, Витя, эх и здорово он читает! – вздохнул Женька. – Степью запахло. Ветром. Ускакать бы. Давай залезем на крышу. Видок – ахнешь! И ветер!
– Айда!
Якупов перестал читать стихи, сел на край сцены, спустил ноги. Клим и Илья лежали в тени на земле и задумчиво разглядывали в спокойном голубом небе росчерк реактивного самолета.
После работы, переодевшись, ребята пошли к трамвайной остановке, а Зубакин свернул к месту своего бывшего домика.
Постоял. Посидел у берез. Медленно встал, снял с розовой метелки кипрея паутинку шлаковаты и тихо побрел за забор, в степь.
Продолжение здесь
Начало здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Прокопьева Зоя
Серия "Любимые" здесь