Потихоньку ушли от Василия думы тяжёлые. О Николае думал реже. Зинка приезжала только на выходные, хотелось ей стать городской.
Когда привезла к ним Софья с друзьями Леночку, Зинка ожила. Уж больно нравилась ей эта городская современная молодежь. Несмотря на то, что одеты были они плохонько, все равно было видно – другие они, не похожи на их деревенских.
Вот и сейчас приезжала она домой и поучала родителей: мол, устарели ваши понятия. Лидия злилась, спорила, а Василь не спорил – так, значит так.
Бежит времечко.
Вот и у них на прииске сплошные новшества. Приобрели новый землесос, покончили с ручной промывкой. А ещё вернулись с фронта мужики, приехали новые мастера и инженеры. Отходили старые работники на задний план.
С одной стороны, это обижало, а с другой – появилось время для дел личных. Вот и захаживал Василь в ясли, навещал малышку Леночку. И не думал он, что так заинтересует она его, так привяжет. Но то ли возраст делал его сентиментальным, то ли давило лёгкое чувство вины – ноги несли и несли его в детсад.
Как выросли свои дети, он не заметил. Тогда прииск забирал все силы, а вот сейчас с удивлением наблюдал он изменения в ребенке. Осенью застала его Полина ползающим вместе с Леночкой по полу – обучал.
И девочка его уж знала, радовалась его приходу, "целовала" в щетинистую щеку слюнявым ротиком.
– Ох, кучеряха ты моя. И откудова ресницы у такой малявки?
Мечтал – подрастет, забирать он ее будет. Пущай по дому топает. А сейчас ничего для нее не жалел, да и яслям по мере возможности помогали всей бригадой. Полина полностью взяла заботу о малышке на себя. Василь был ей благодарен.
От Лидии – мало толку. Она периодами уходила в себя, всё о чем-то думала, заговаривалась и хмурилась. Василь в больницу ее везти не спешил, потому что порой всё и налаживалось – жена, как жена.
В ноябре протянула она ему письмо. Штамп официальный. Василь письмо вскрыл аккуратно. И вскоре уж писал Софье: нет, не сестра нашлась, нашелся Юрий Копров.
В трудное послевоенное время опять обострилась проблема беспризорности. Справиться с ней было нелегко. Юрка попался транспортной милиции. При нем была метрика. Быстро определили, что бежал он из детского дома, туда сообщили, а ещё ответили на официальный запрос по нему. Василю повезло.
В 1947 вышел ряд постановлений о борьбе с детской безнадзорностью. Городские управления и райотделы милиции мобилизовались. Юрий попался, когда взяли группу детей в подвальном помещении заброшенного дома. Часть детей, конечно, разбежалась, взяли – единицы.
– Копров, ты ж нормальный парень вроде. Зачем ушел?
Ольга Алексеевна не злилась. Она уж забыла, что такое –злиться на детей, она злилась на взрослых. А сейчас просто делала строгий вид. Попала Ольга в опалу, понизили. Теперь детдомом заведовала ее коллега, хорошая женщина, но не такая, как Ольга.
На очередном областном совещании Ольга Алексеевна вдрызг разругалась с заведующей отделом народного образования, раскритиковала работу городской комиссии по борьбе с безнадзорностью, назвала их бездельниками. Это был перебор. Вскоре вызвали ее в область, разбирались. Городские власти ее уже боялись, она требовала и требовала того, что дать они не могли.
Снабжение детдома в столь голодное время ухудшилось в разы. Снабженческие организации задерживали выдачу фондов, выделенных для детских домов, заменяли одни продукты другими. Вместо мяса и яиц обычно выдавали яичный порошок, вместо овощей и фруктов — пшено. Обувь и одежда практически не выдавалась. Не хватало элементарного – умывальников, посуды, белья. Но главное – дети голодали. Начались побеги.
– Копров, ты ж нормальный парень вроде. Зачем ушел?
– Зачем-зачем? – он не смотрел ей в глаза, отвернулся. Его только привезли, весь помятый, теребил грязными руками шапку. Ольга – единственный человек, перед которым ему было стыдно, – Жрать хотели, вот и побегли. Все, ну и мы...
– Нажрались?
Юрка опустил голову, уставился в пол, молчал.
– Где остальные? Троих только взяли.
– А я откуда знаю? Чё я к ним приставлен что ли? – он втянул носом.
– Ладно. Тогда подробнее. Кто из наших с тобой был в этом подвале? – Ольга взяла в руки чернильницу, перо, приготовилась писать.
– Я вам не стукач.
Ольга стукнула чернильницей об стол так, что он подскочил.
– Ты не стукач, нет. Ты – предатель. Ты друзей своих в лютый холод на улице оставил, а сам здесь будешь греться, щи наши хлебать. А они пусть там, пусть здохнут там от вшей и голода на этих трубах!
– Я не сам. Меня – менты... И не сдохнут они. Мы похлёбку варили. Чего Вы?
У двери – возня. Расплющенные носы уже торчали в стекле над дверью.
– Люда Егорова с тобой была? А Кеша Виноградов? Он же маленький, Юр. Ему семь всего. Это вы уж лбы здоровые, на улице выживете, а он пропадет. Пойми ты, дурень?
Наконец, нехотя Юрка начал называть тех, кто был с ним. Некоторые после побега отделились сразу. Многие дети ехали искать мать и отца. Другие рвались в Москву или на юг, прослышав о том, что там легче пропитаться. Их ловили в поездах, под вагонами, на разъездах.
Ольга отправила его на помывку, понимая, что если захочет Юрка, то опять умчится и удержать его у них нет никакой возможности. Только холода и могут удержать. Некоторые беглецы возвращались в детдом сами, стояли в лохмотьях за воротами детдома. Их запускали, отмывали, лечили вшей и коросты. Но через некоторое время дети бежали опять – детдом бедствовал.
Поисками детей занималась милиция и общественность. Справиться с детской бедой удалось лишь спустя несколько лет, по мере налаживания послевоенной мирной жизни.
А через две недели после поимки Юрки, к нему приехали. Вернее, не совсем к нему. Молодые ребята искали девочку – Любу Александрову. Таковой в детдоме не числилось.
– Юру позовите из третьей группы, – крикнула кому-то в коридор заведующая.
Это была женщина небольшого роста с короткой стрижкой в сером пиджаке, звали ее Татьяна Никифоровна.
Это были Соня с Володей. Они приехали сюда на поиски Любы.
Дверь тихо открылась, в кабинет вошёл наголо стриженный мальчик лет тринадцати с быстрым настороженным взглядом.
– Здрасьте, – выдохнул он.
Соня приглядывалась, но никак не могла признать – он или не он? Прошло почти десять лет.
– Здравствуй! – поздоровались они.
– Юр, тут девочку ищут, говорят, что ты с ней сюда попал, – сразу объяснила ему заведующая. Все дети ждали близких, нельзя было обнадеживать.
– Юр, а ты меня не помнишь? – спросила Софья.
Юрка мотал головой.
– А ты из какого города сюда попал?
– Не помню. Документы потерялись.
– Да-да, нам уже сообщили. Я ищу сестру. Она в приемнике вместе была с мальчиком Юрой Копровым твоего возраста, я тоже маленькая была, но хорошо это запомнила. Люба Александрова. Ты не помнишь такую?
Юрка внимательно смотрел на Соню, а потом опустил голову – замотал: нет.
– Юр, ну вспомни. Может всё-таки..., – она обернулась к заведующей, – А можно посмотреть ваших детей постарше. Девочек. Пожалуйста. Возможно, моя сестра тут.
– Да, можно. Сейчас соберём всех в актовом зале. Не волнуйтесь...
Притихшие дети смотрели с надеждой ей в глаза так, что защемило сердце. Потом неслышно расходились по коридору, оглядывались, ещё надеясь, что это именно их ищут и просто не признали, но есть еще шанс.
– Эй вы! – услышала окрик Соня.
К ней шел Юра Копров.
– Ее тут нет, – сказал он твердо.
– Что? Что ты сказал?
– Говорю, Любы вашей тут нет. Вернее, Люды.
– Люды? Почему Люды?
– Не знаю. В общем, пошли вон туда, я расскажу.
Они вышли на холодную веранду, Соня присела на рубленую скамью, Володя остался в дверях, Юрка стоял перед ней.
– Я, вроде, помню, что она Любой сначала была. А потом кто-то записал ее Людой, вот так и начали звать.
– Постой, но она же хорошо говорила. Ей уже четыре года было...
– Голодали мы. Не говорила она потом.
Соня слушала, меж бровей складка, глаза наполнялись слезами.
– Говори, Юр.
– Ну, чего говорить -то?
– А фамилия?
– Я не знаю. Вроде, Егорова. Так везде в документах, – он смотрел в пол.
– Она Егоровна, это отчество. И что? Где же она? Она..., – по всему этому разговору можно было догадаться только об одном – в живых сестры нет. Но так страшно было сказать это слово – "умерла", – Она умерла, Юр? – выдохнула Софья.
Он взметнул глаза, замотал головой.
– Нее, нее. Живая. Только в бегах она. Блондается где-то. Сам не знаю где они ща. У нас хорошее место было: трубы, тепло. Но нас менты погнали ... Меня и ещё двоих наших замели. А Людка убежала, я точно видел. У нее пальто такое светлое. Холодное только, не перезимует она в нем.
Он болтал, вспоминая свободное времечко, как вдруг собеседница его обхватила и начала целовать. Он упёрся руками ей в грудь, не привык к такому, не ожидал. Она схватила его за локти, трясла.
– Юра, Юрочка, Юра! Спасибо тебе, спасибо, дорогой мой. Жива, значит, жива.
– Так может и не она это..., – сомневался рядом стоящий Володя, – Погоди радоваться.
– Она, она! – продолжала держать и обнимать Софья Юру, – И Юрку я узнала. Он это. Точно узнала. Юр, ты это, ты!
Юрка ничего не понимал. Что он, это он, он знал. Что его родителей уж нет, знал тоже. Ещё он понимал, что Людку – Любку найти сможет только он. Эти не найдут – толку не хватит. А помочь этой странной красивой девушке ему отчего-то очень хотелось.
Он уже рассуждал здраво:
– Спросите директрису, когда приедет Ольга Алексеевна. Она поможет. С ней и решайте.
Юрка направился в комнату – он готовился к очередному побегу. Надо было найти подругу.
***
По лесистому склону он пробирался к своему селу. Предыдущую ночь ночевал в старой завалившейся заброшенной шахте - пещере. Запалил возле нее костер, натаскал лапнику, спал спокойно, без опаски.
В последнее время начал он бояться своей собственной тени. С весны жил у бабёнки на краю заброшенной деревни. Заскочил к ней на телегу в сенокос, забрал косу, сам начал косить, ворочать сено, помог привезти в дом. Серафима была с проблемой – не больно умная, видать. Жила с матерью – старой, но хитрой бабкой. Та свой прок в мужичке сразу просекла, остался он в доме.
Летом копал им огород, ремонтировал дом. Делал все нехотя, но умело притворялся. Надо было переждать.
В деревне люд был любопытен, но документы с него никто не спрашивал. Власти тут никакой не было, а мужиков после войны, оставшихся без домов, без жен, хватало. Удивлялись только, как это молодой да красивый Иван на Серафиму повелся: ей уже к сорока, умом обделена с детства, конопата, толста, собой нехороша и неопрятна.
А по весне бабка заартачилась – на работу начала отправлять, вопросы лишние задавать, денег за постой требовать. Хватит, дескать, за наш счёт кормиться. Сказала, что в правление пойдет, поинтересуется – что он за фрукт такой?
Осталась бабка без накоплений, которые прятала в наволочку глубоко в шкафу. Постоялец исчез однажды утром, прихватив с собой и деньги. Сначала она билась головой о пол, ругала на чем свет стоит дочь, а потом начала молиться у икон, что живы остались – не убил и то хорошо. Видать – беглый какой. Но идти жаловаться побоялась.
А Иван, точнее Николай, снабженный теперь деньгами, ехал ближе к родному дому. Там он уж побывал, но показался лишь матери. Понял, что в родных краях его ищут, что каждая собака знает, что он в розыске – сдадут. Нужно было уехать подальше.
Год промаялся он, протаился то там, то тут, стараясь нигде не задерживаться. Вот только у Серафимы и задержался. И понял, что без денег жить и скрываться просто невозможно. Всё чаще думал он о том золотишке, которое отдал тогда отцу – это и документы новые, и крыша над головой. И чем дольше думал, тем больше приходил к выводу, что отец ему должен. Это золото ему снилось, казалось, что оно решит все проблемы.
Сначала он надеялся на немцев. Что теперь он свой, как и Пашка, с которым попали они к немцам и доказывали свою им преданность. Но потом оказались вместе с русскими пленными в работниках у польского фермера. Николай терпел недолго, бежал.
Вот только история его всплыла. Когда пришли наши, Пашка, гнида, его выдал с головой, а потом Пашку наши же и расстреляли. Николай такого конца не желал, поэтому думал, как спастись. Каждый день обдумывал день завтрашний.
И всё больше тянуло его домой.
***
Зинаида после полудня спохватилась, что нет в доме воды. На улице мело и вьюжило, мокрый липкий снег замутил воздух. Люди спрятались по хатам. На учебе ее выдались выходные, мать приболела, она откровенно скучала. Ближайшая подруга ее тоже уехала. Зина бегала к Полине в ясли, нянчилась-играла с детьми, с маленькой Леночкой. А вечерами смотрела на заснеженные крыши, грустила, ждала отца, кормила его ужином, слушала о делах на прииске. С ним хоть немного было веселее, чем с больной тоскующей по юности матерью.
Она шла с ведрами, низко наклонив голову. Время не вечернее, но небо заволокло темными тучами, сплошным потоком летело снежное мокрое месиво – в трёх шагах ничего уж не видно. Она набрала воды, подхватывая колодезное ведро теплой варежкой. Зашагала аккуратно, чтоб не упасть с тяжёлыми ведрами обратно. И вдруг мелькнула сзади тень, кто-то сильный подхватил одно ведро.
– Помочь, сестрёнка?
Зина оглянулась и чуть не потеряла равновесие – перед ней стоял человек, очень похожий на брата Николая. Только старше, с темной щетиной на щеках, колючим недобрым бегающим взглядом и надвинутой на брови нездешней круглой шапке. Он подхватил ее за локоть, не дал упасть.
– Не падай, не падай. Я это. Не привиделось, я...
– К-коля? А как же...
– Отца дома нету?
Зина замотала головой, слова ещё не шли.
– А когда будет? Скоро? – спросил Николай.
– К вечеру.
– Пошли, – он направился вперёд по расчищенной тропе, – Пожрать есть чего? Жрать хочу.
– Там мама, – крикнула сквозь вьюжность Зина, но Николай ничего не ответил, шел, наклонившись от ветра, к дому.
Не сразу, но все же Зина поняла – мать о том, что Николай жив, что где-то неподалеку, знала. Она бросилась к нему на шею, забыв про болезнь. Он – в снегу, она – в тонкой ночной рубашке. Потом прямо в этой рубашке заметалась по кухне. Успокоилась, когда уж Зина одернула ее, взялась накрывать стол сама.
Зина молчала, она приходила в себя от неожиданности.
– Тебя же ищут, да?
– Не бойся, не найдут. Отогреюсь и уйду.
– А куда?
– На кудыкину гору. Самовар поставь. Как живете-то?
И Зина от страха начала рассказывать какую-то ерунду. Про невестку соседей, про Сашку, друга бывшего Кольки, про то, что квартирантка их теперь заведует детсадом. Что там есть девочка, которую забрал отец, что у нее померла мать в Свердловске, а она подруга дочки Егора Александрова.
Николай ел быстро, жадно, слушал болтовню сестры. А Зина болтала, потому что так и не решила, что же делать дальше. Ей было страшно. Она и не думала, что так испугается собственного брата. Она смотрела в окно, хотелось, чтоб пришел отец, но до его прихода было ещё долго. Слишком долго ей придется быть с братцем.
Мать сидела в уголке, смотрела на сына ласково, но как-то отрешённо, как на призрака. Потом тоже начала говорить. О себе, о здоровье, о врачах, жаловалась на отца.
– Совсем чужим стал. Своих детей забыл, а с чужой тешкается. Ещё и красит как работяга им там качели какие-то. Разве его это дело красить-то?
– Мам, да перестань. Не один ведь он красил. И когда это было-то? И никого он не забыл.
– Забыл, забыл. Ему б о семье подумать, о жене нездоровой, а он упёрся в эту чужую девку. Никому не нужная, только ему, видно. Как медом ему там намазано.
– Может и никому, – пожимал плечами Николай.
– А Анна-то твоя – сволочь какая. Только ты ушел, за анжинером в город умотала. А потом вернулася с пузом. Забрали ее анжинеришку на фронт, да там и сгинул. Одна мальчишку ростит, – завела любимую песню Лидия.
Особенно стало страшно Зинаиде, когда надумала она выйти и вдруг услышала грубый окрик брата:
– Куда?
– Так дров занесу.
Брат смотрел отчужденно, из-под бровей. Зина дёрнула плечом, усмехнулась, как будто говоря – нашел кого бояться. Но дров набрала из поленницы быстро. Было ясно – теперь он ее не отпустит.
Он наелся, перешёл к печи, привалился в угол и задремал. Но от каждого Зинкиного шороха, звона убираемой посуды, просыпался, поглядывал сквозь прищур.
– Коленька, Коленька..., – мать тащила одеяло, – Ты б на печку,... Мы бы баньку ... Похудел-то как ...
Зина поняла, что и мать побаивается его. Убеги она, а что с матерью тогда? Зина взяла в руки спицы, она вязала Леночке носки, села на кухне, чтоб Колька видел. Вязание не шло, но стук спиц успокоил.
Этот мужик, развалившийся в углу, вызывал неприязнь. Он дурно пах, от него веяло злобой. Сейчас совсем не верилось, что это тот самый старший брат, который катал ее на санках с горы.
Ладно, придет отец и всё решится. Вот только как? Для бати вопрос с Колькой – страшный и больной вопрос.
Но решилось всё раньше. Николай проснулся резко, встряхнул головой. Посидел с минуту и засобирался. Мельком взглянул на ее вязание, велел собрать провианту, начал натягивать сапоги.
– Ну, вот что, Зинка. Отцу скажешь, что жду его у Анисовой хаты в полночь. Один пусть приходит, не шуткует. Так и передай. А сама кому сболтнешь – язык подрежу. Поняла?
– Очень надо! – подняла подбородок и сжала губы Зина.
– Коленька, Коленька, не уходи! – бросилась ему на грудь мать, но он отстранил ее руки, подхватил котомку и вышел.
Он исчез также неожиданно, как и появился. Мать бросилась на постель, начала реветь. Зина взялась за спицы, и вдруг увидела, что руки ее ходят ходуном – дрожат. Она подошла к печи, приложила ладони и держала, пока не обожгла.
Как же страшно-то! Господи! Каким страшным казался ее родной брат!
***
В эти особенно тоскливые зимние месяцы, когда даже мерзлой картофелины добыть невозможно, вернулась Светка. Периодически она отбывала в свой табор, но вскоре появлялась опять в компании беспризорников.
Светка плакала – в таборе с голодухи умерла ее маленькая сестричка.
– А я ж баранок набрала в столовке этой, ааа... Картоохи, моркоови на рынке надыбала. Пришла, думала, покормлю ща, а она уж померла. Шанита горюет.
Шанитой Светка звала мать.
– Не реви, Рома, – тут у всех были клички, – У нас в детдоме тоже дети помирали. Ольга Алексеевна плакала, я видела однажды: спрячется и ревёт.
– Зачем прятаться? – шмыгала носом Светка.
– Не знаю. Строгая она. Не хотела, чтоб мы видели, наверное. Мы когда побежали, я подумала, что ей легче будет – еды больше останется на дележку.
– А у вас тут чего? – Светка утерла нос, спросила.
Вопрос касался одного. Обе это понимали. Вся жизнь их беспризорная крутилась вокруг одной единственной цели – пропитание. Группы беспризорников завидовали друг другу, когда кому-то удавалось устроиться получше. А отдельные личности радовались, когда удавалось примкнуть к более-менее "сытой" группе.
– Винт к рыночным умыкнул. А у них там облава. Взяли многих. Теперь у нас каждый за себя. Ром, у меня совсем жидко. Не хватит, чтоб с тобой делиться. А мы ведь завтра – на Кавказ. Македон вычислил – завтра с загона вагоны отправляют подходящие. Только надо сказать ему, что ты – с нами. Он не всех берет. Из малышни только Сажу и Кешку.
Светка отправилась на поиски Македона. Уговаривать она умела, да и Македон был к ней не равнодушен. Уговорит. Вот только о жратве переживала Людка-Любка. Не успеет Светка найти себе харчей, а у нее у самой – небольшой свёрток.
А ещё переживала Любка за Юру. Это ж надо – так попался. Она была уверена – сбежит. В детдоме было не так голодно, но они уж давно мечтали убежать на Кавказ. Там тепло, там виноград растет прямо на обочинах дороги, там хлеба – завались. Кавказ представлялся раем.
Вот только может Юрка не успеть – завтра уж поезд. Но Македон обещал ему передать место, где будут "ховаться" они, готовиться к перелезанию в вагоны и под них. Люба поджидала. И если будет он без харчей, делиться она будет с ним, а не с Ромой-Светкой. Пусть сама пошустрит.
Все волновались. Самое главное было – ночью залезть в вагоны незамеченными. Всего их было семеро. Светку тоже взяли.
В вечер побега Македон велел всем пожрать. Они скрывали от остальных свои планы, развели костер, каждый жарил – что имел. Жир капал с куска мяса Савелия, все глотали слюни, но никто не просил. Только маленькая Сажа, сестра Македона получила от Савелия кусок.
Македон промолчал, хоть и знал, чем промышляет Савелий. Мясо, поди, собачье.
Ночью ушли тихо. Ночевали они в полуподвале с единственной тонкой теплой трубой. Всю ночь кто-то бродил, переходил с места на место. Так по одному и вышли они на улицу, направились к вокзалу.
– Копру сообщил? – это была кличка Юрки, – Почему не пришел-то? – волновалась Люба-Люда.
– Сообщил. Но его нет у вас. Убег, говорят. И чего? Я ж кричать на всю Ивановскую не буду.
На вокзале, на площадке, неподалеку от перрона стоял огромный черный котел цилиндрической формы. Рядом с ним – тлеющий костер. Осенью в нем разогревали асфальт для покрытия мостовых, пришедших в негодность за время войны. В течение дня котел настолько разогревался, что не успевал остыть за ночь. Сюда часто прибегали они греться раньше.
Туда и залезли беглецы – выжидали время, когда вагоны придут на запасные пути. Светка прижималась к подруге, держала на коленях Сажу. Сейчас здесь было холодно, котел заиндевел. Хотелось вылезти к тлеющим головешкам неподалеку, но Македон запретил. Они ждали, клацали от холода зубы.
Высоко над ними раскинулась крыша из света, с вышек светили прожектора. А внизу ночь была густой и темной. Любка со дна котла смотрела на небо, в чёрное бесконечное немое пространство. Даже не верилось, что где-то есть города со множеством огней, теплые окна домов, а за ними – живут люди. Они имеют детей, заботятся о них, у них накрыт богатый стол, на столе – каравай и мясо.
Любка-Людка сглотнула слюну, представив это.
Ей было двенадцать. Смутно она то ли помнила, а то ли представляла, что и в ее жизни было такое. Казалось, помнит она рябенькое платье мамы, как шуршит оно, как пахнет, помнит сильные руки мужчины, наверное, отца. Вспоминала какие-то моменты детских игр с большой девочкой, ее наставления.
– Запомни! Запомни...
Но где это было, уже вспомнить не могла. То ль в детдоме, то ль раньше. Люба-Люда сильно болела, разучилась говорить и ходить, а потом училась всему этому заново.
Всё, что помнит она, так это то, что всегда рядом был Юрка – ее друг, брат, спаситель и кормилец. Он и был ее семьёй. И теперь, когда не было его рядом, она растерялась.
В детдоме были разные периоды. И когда стало совсем невмоготу, когда поднимали их, старших, в четыре утра, гоняли на колхозные работы, когда под ложечкой сосло от недоедания, они рванули на волю. Юрка позвал, как она откажется?
Она всё смотрела на небо и ждала, что вот сейчас, на фоне света фонарей появится его лицо. Он успеет. Да и Кавказ ей казался небольшим местом, если уж не успеет, потом обязательно приедет. Приедет и найдет ее.
Наконец, рельсы тихонько запели, послышался отдаленный звук ползущего состава. Вот и гудок, долгий, протяжный. Громыхая, приблизились вагоны. Македон велел готовиться, все привстали.
Он сел на плечи Борману, сам выглядывал из котла. Лязг тормозов, вагоны встали, стук дверей умолк и наступила тишина.
– Приоткрыт предпоследний товарник, доски там. Туда – я, Рома и малышня. Остальные в третий отсюда. Под буфера или ... Сами решайте, только тихо чтоб. Сюда ещё дежурный придет. Должен. Вперёд, – командовал Македон.
Люба бежала за Борманом. Но вдруг увидела, что Леший залез на платформу с какой-то кибиткой. Под вагон лезть она боялась, полезла наверх. Ещё перевозились трофеи с фронта, видимо, это был немецкий прицеп на колесах. Кузов его был высок, закрыт брезентом, Леший рвал и никак не мог оторвать кусок приколоченного брезента. Потянули вместе, брезент затрещал, они забрались внутрь втроём: Люба, Леший – мальчишка лет десяти и Куча – он был помладше, примкнул к их компании, когда ушел из местной разорившейся и обнищавшей деревни, от умершей и оставшейся в избе бабки.
Прислушались – было тихо, притаились в углу, ждали, что пройдет дежурный, проверит вагоны. И вскоре и правда послышался стук по колесам, сухой старческий кашель. Они затаили дыхание. Если хоть один попадется – жди шмона всего состава.
Люба-Люда зажмурилась. И тут услышали все.
– Э, малец, ты чего это тут?
– Домой иду, – голос знакомый.
– Нече тут ходить, а ну марш отседа! А то милицию позову.
– Чё? Домой нельзя пройти? Я тут рядом живу.
Она узнала голос Юры. Не успел... Попался... Узнали его голос все. Выдаст сейчас! Устроят шмон менты... Эх, Копёр!
Но шаги дежурного удалялись, стало тихо. Любка-Людка сидела – ни жива ни мертва. Удалось забраться Юрке или нет? Или ушел он, так и не узнав, что они все тут?
И вот состав дернулся. Дернулся, как бы опробовав возможность движения и застыл опять. И тут услышали все голос Юрки. Он почти шептал, ползая где-то под вагонами.
– Людка! Людка! Людка! Тебя сестра ищет!
Она оцепенела. Послышалось?
И тут громыхая рядом полетели цистерны с нефтью. И их вагоны тоже тронулись, медленно застучали на стыках рельс. Загудел паровоз, натянулся сквозняком брезент.
– Людка-а! Тебя сестра ищет! Людка-а, – уже во всю мощь орал Юрка.
Он бежал рядом с поездом, запинаясь, озираясь по вагонам. И тут увидел голову Македона, высунувшуюся из товарного вагона.
– Людку, Людку оставьте. Ее сестра ищет. Слышь, Македон? Людку оставьте!
Ветер из-под колес рвал наотмашь его пальто, бил по лицу, сорвал шапку, а он все бежал за вагонами. И тут увидел тень, метнувшуюся впереди, совсем из другого вагона. Кто-то прыгнул, упал, перекатился, а потом подскочил на ноги, и как и он, побежал за поездом.
Он совсем задохнулся, встал, смотрел на бегущую Людку. Это определенно была она, ее светлое пальто. А Любка-Людка бежала за вагоном с одной целью, чтоб отдать, сунуть драгоценный свёрток с едой в руки Македону, и когда это получилось, встала и закричала, что было сил.
– Роме, Роме! Светке это! Светке!
И когда поезд укатил, обдав снежной пылью, оглянулась: на насыпи стоял Юрка. Сейчас она почувствовала, как сильно у нее болит плечо. Видно ударилась, когда выпрыгнула на ходу из вагона. Она обхватила его и пошла навстречу другу.
Уплыла мечта о Кавказе. Было жаль. Напала вдруг обида. Но что там кричал Юрка? Какая у нее может быть сестра? Никого же нет у нее. В документах так написано.
Так откуда?
***
Он шел по тихой спящей улице. Зимняя дорога раскисла, покрылась темными лужами. Василий надел резиновые сапоги и теперь скользил.
Когда Зина рассказала ему о Николае, поверил не сразу. Лишь перепуганный вид дочери убедил – правда.
– Зинка, рехнулась ты что ль вслед за матерью? Сколько времени-то прошло.
Сейчас он шел на встречу с сыном, и ничего хорошего от встречи этой не ждал. В кармане держал он приличную сумму денег. Чего ещё надо Кольке, если скрывается. Ясно, зачем пришел.
Выдавать сына властям он бы не решился, хоть и был всегда законопослушным, но тут уж и вовсе иудство какое-то: родного сына на расстрел толкнуть. Представлялся ему Колька сейчас потерянным, несчастным мальчишкой, которому и пойти-то некуда, кроме как к родителям за помощью.
– Знала? Знала ты, что он тут? – спросил жену строго.
Лидия кивала и выла.
– Давно-о... Давно-о. Помоги Коленьке, помоги! Сгинет ведь... Убью-уут...
Окраинная улица была не освещена. Он прошел мимо черных заборов, мертвых столбов и чужих спящих изб.
Изба стариков Анисовых пустовала. Когда-то они работали вместе. Старики давно померли, и дом их умирал тоже – завалился на бок. Василий зашёл в темный двор, присел на крыльце и закурил.
Ждал недолго. Вскоре, как тень, появился и Николай.
– Здорово, батя!
– Здорово! Жив, значит. Ну, и хорошо.
– Да-а. Жив. Только никому не в радость жизнь моя, как я посмотрю
– Живой и ладно. Живи, как знаешь. Не нам тебя судить, коль сами такого вырастили.
– Какого такого? И ты гадостей наслушался? Врут, не верь.
– Ладно, – бросил Василь окурок, – Где обитаешь, спрашивать не стану. Вот тебе мать собрала, –он протянул увесистый мешок, – А вот от меня. Ты ж за этим к нам пожаловал? Зинку перепугал..., – Василь достал деньги, протянул сыну, – Последний раз. Больше не появляйся тут – сдам.
Николай деньги взял, подсветил спичкой, рассмотрел купюры.
– Не сдашь, – сказал спокойно, – Долг за тобой, батя. И пока не вернёшь, не уйду. Эти твои подачки мне не помогут.
– Это какой же долг? – повернулся Василий.
– Как какой? А то не знаешь? Золотишко-то мое припрятал.
Василь стукнул по коленям.
– Ох ты.... Вспомнила баба... Когда это было-то? Я тогда его обратно в прииск внёс, чтоб грехи твои покрыть. Нету у меня давно уж ниче.
– Не тот ты человек, батя, чтоб вернуть золото. Не тоот, – говорил Николай спокойно и протяжно.
– Нет у меня золота, говорю же. Было б – отдал бы, чтоб от него избавиться. Уходи. Окончен разговор. А ещё раз явишься, ментов позову. Хватит мать мучить да сестру пугать.
Василь встал, шагнул к калитке. Разговор был окончен.
– Закурить дай, бать, – окликнул его Николай.
Василий вернулся, достал пачку папирос, хоть их и сунула мать в мешок, протянул сыну.
Николай вдруг крепко взял его за запястье. Василь дёрнул руку, но Николай держал железно.
– Два дня тебе даю, батя. Два дня. Коль послезавтра ночью золото не принесешь, резать начну. Сначала девчонку твою в яслях порешу. Как там ее? Леночка, кажется. А коль спрячешь ее, так и Зинку не пожалею, выпущу жирок ее погулять. Найду везде, и в городе, и на выселках, так и знай. Дом сожгу, останешься один со своим золотом. Подумай, чё те дороже, батя. Подумай ...
Он расслабил хватку, Василь дёрнул руку, чуть не упал. Он развернулся и пошел со двора, ошарашенный тем, что услышал от сына.
И поверил. Да, поверил. Нет, не несчастным был его сын, не за помощью пришел. Он убивать пришел, мстить. Страшная сила сидела в сердце и в глазах его, такая страшная, что не поверить в слова его было просто невозможно.
Два дня было у него на решение. Что же делать? Золота у Василя осталось совсем чуток. Отдать? Отвяжется? Уедет? А если не уедет, если мало ему будет оставшегося золота?
Сдать? Но Николай хитёр. Уйдет, и тогда точно жди страшной мести.
Василию впервые в жизни стало по-настоящему страшно. Не за себя, пожил уж. За детей своих, за жену слабоумную – пустит сына в дом, не зная, что пускает смерть свою. А ему все равно: мать – не мать.
И не с кем держать совет. Разве со старым дедом Михой, с которым когда-то работал Колька. Но был дед уж совсем дряхлый.
Нет, принимать решение надо было самому.
***
Ольга Алексеевна подняла на ноги милицию. Все совпало – как раз вышло постановление о ликвидации безнадзорности, оно-то и помогло организовать поиск.
Софья и Володя не уехали, они остались тут. Сняли квартиру у доброй старушки, та тоже прониклась темой поиска. Возвращались вечером усталые и голодные, она кормила их и выспрашивала подробности.
Рынки, вокзалы, подвалы и даже прилегающие поселки были объезжены. Милицией были переданы в приемники десятки беспризорных, но Любы среди них не было. Прошла неделя, нужно было возвращаться ни с чем.
– Вы не переживайте. Поиск мы не прекратим. Да и они сами возвращаются порой, – успокаивала Ольга.
Соня уже знала с ее слов, что документы на детей, когда приехала она сюда, были в ужасающем состоянии. Многие отсутствовали. Так и Любу могли записать Людой. И возможно она назвала отчество, а приняли его за фамилию. А Соня все же очень надеялась, что ищут они именно ее сестру. Но и некие сомнения были.
Вынужденно они вернулись в Свердловск. Обоим нужно было выходить на работу и учебу.
А у Сони учеба шла хорошо. Так хорошо, что отправляли ее уж в технологический техникум. Учиться хотелось.
У Наташи дела обстояли ещё лучше – они с Семёном решили пожениться.
– Разные мы, Сонь. Он такой, – она закатывала глаза, глубоко вздыхала, – А я, – разводила руками, – Кто я?
Они опять сидели возле лодочной станции на набережной реки. Оттепель затянулась, пригревало зимнее солнце. Душа уже просила весны. А Наташка пришла с лыжами и в теплом костюме с начесом – сегодня она участвовала в городском соревновании от завода.
– Ну, обещала же тебя Марго – взять в семью, познакомить с лучшим отцовым солдатом. Сбылось все, Наташ. Иногда мне кажется, что Марго до сих пор руководит нашей жизнью – наставляет и расставляет. Вот и меня она всё учиться заставляла. Сбывается всё.
– Сонь, а ведь если мы поженимся, то и Леночку забрать сможем. Как думаешь, Володька согласится? Она ж племянница Сёме.
– Не знаю, но думаю согласится. Ему ж ещё тоже учиться и учиться.
– Привыкну к ней, а он заберёт. Тоже плохо, – грустила наперёд Наташка.
– Да не думай ты об этом, Наташ. К тому времени и своих народишь. Всё хорошо будет. Войны же нет уже. Я так рада, что вы с Семёном теперь вместе.
– Сонь, а ведь Володька на тебя не просто так глядит. Неуж не замечаешь?
– Ох! – Соня пожала плечами, – Замечаю. И в поисках он мне так помог. Без него б не справилась. И пишет он, Наташ. Только... Он же с Марго. Марго его так любила. Разве я смогу?
Наташка нарисовала лыжной палкой на сыром снегу кучерявую голову.
– Марго рядом, – показала на рисунок, – И кажется мне, что она этого тоже хочет. Ведь она и тебя любила, и Володю. Так что ...
– Мне б сестру найти, Наташ. Только об этом и думаю. Не до любви мне пока ...
***
Дед Миха тихо брёл по улице до лабаза, семенил старыми ногами. Ему навстречу вышел из-за угла Василь Петрович, бывший его начальник. Осунулся Василь, повисли прежде крутые плечи. Поздоровались.
Взгляд деда был цепок – уловил боль в глазах.
Вечером увидал Василь деда возле своего дома, стоял он, опираясь на клюку, в рыжей своей кудлатой шапке с одним опущенным ухом..
– Чего это ты, Михай? – Василь вышел за калитку, – Оттепель почуял?
– Оттепель. Кому оттепель, а кому... Руки ломит, ночами не сплю с твоей оттепелью.
– В дом пошли, чего ты, – позвал Василь.
– Да нет, зайду, размякну, потом не выгонишь. Тут поговорим. Чего случилось у тебя, Василь? Говори...
– Чего? Ничего не случилось. С чего взял-то? – Василь даже успел испугаться, уж не видел ли дед Николая?
– Пошли ко мне, – дед повернулся и заковылял по тропе.
А Василь пошел следом, уже понимая, что откроется сейчас Михаю, потому что открыться хоть кому-то надо. День остался у него на решение. Уверен был он в нем – не сдаст. Дед – кремень. Жизнью проверено. Единственный он, кто про золото знал, так ведь не сдал.
Дома у Михая он все ему рассказал. Честно признался – не знает, что делать, признался, что сын его – человек опасный.
– Золото ведь ворованное никому счастья не приносит, – вздыхал дед.
– Как это? Я ведь благодаря ему дочку Егора Александрова нашел. Может и вторую это золото найти поможет.
– Так это потому и сработало оно, что не в жадность себе оставил, а для друга извёл. Оно ведь, золото-то, жадных не любит. Вот, кто забрал у тебя богатство, да себе оставит – тот и пострадает. Значит, говоришь, дитями грозит Колька-то? Гнило-ой... Был гнилым, а война совсем испортила.
Порешили они оставшееся золото Кольке отдать, и условие ставить, чтоб ушел навсегда. А если опять грозить будет, уж тогда и меры принимать.
К полуночи следующей пришел Василий на место встречи. Ждал долго, часа три, выкурил пачку папирос, а Колька так и не пришёл. Понимал Василий – боится Колька засады, а в душе надеялся, что сын ушел. Мало ли какие обстоятельства, хорошо бы, чтоб ушел.
Он замёрз, и уж к рассвету вернулся домой, в свою избу. Шагнул через порог и сразу почуял неладное. Мокрые следы вели в комнату.
На диване сидела Лидия в ночной рубашке и одетая Зина с Леночкой на руках. А перед ними – в сапогах и шапке с обрезом в руках Колька. В глазах дочери – страх, в глазах жены – слезы.
– Здрасьте, – пытался говорить легко Василий, – А я тебя у Анисовых жду. Чего ты тут-то?
– Домой пришел. Чего нельзя? Золото где? – он качнул обрезом.
– Так вот оно, – Василь полез в карман. Николай тут же наставил на него обрез, – Ты чего, Коль? Я ж за золотом.
Но Николай уже встал, сам полез в его карман, достал мешочек и толкнул отца к дивану.
– Чё-то мало. Остальное где?
– Извел. Нету больше. Хочешь убей, но нету. Зинку с дитем и мать только не тронь. Не при чем они.
– Где, говорю, остальное? Я сейчас Зинке колено прострелю, – он навёл обрез на ноги сестры, она сжала колени, прижалась к матери, прикрывая рукой спящую девочку.
– Коленька, зачем же? – взмолилась мать.
– Услышат, не стреляй, – предупредил Василий, он искал и никак не мог найти выход, – Хочешь, все деньги забери. Вон там они. Зин, покажи.
– Сидеть! – гаркнул Николай, – Говори, где?
Он сам, не спуская с них обрез, нашел деньги в шкафу, сунул их в карман.
– Подопечную твою специально принести велел. Сейчас об угол прибью. Где золото?
– Хорошо. Дай ещё день. Принесу, – Василию нести было нечего, но он оттягивал время.
– Нет уж. Сейчас принесешь. Иначе малявке этой мозги вышибу, – и тут он резко и неожиданно выхватил за одеяло ребенка из рук Зинаиды, та по инерции не отдала, начала удерживать, Николай толкнул ее, Зина полетела в угол, ребенок раскачивался на весу, вот-вот выпадет из кулька.
Какая-то заминка повисла в воздухе.
И тут с диким криком "Коля, не надо!" бросилась к сыну ополоумевшая от горя Лидия. Раздался выстрел – Николай выстрелил матери в грудь, растеклось пятно крови на белой рубахе. Ноги ее подкосились, почти обнимая сына руками, она начала оседать на пол, сзади ее обхватил растерянный Василий, кричала и ползла к матери Зина.
А дальше Василий помнил всё смутно. Как пытался выхватить он обрез, как не удалось ему это, как выстрелил сын ему, подмятому, на полу в плечо, как пронзила страшная боль, каким испуганным было лицо дочки, притянувшей к себе плачущего ребенка. И как потом с остекленевшим взглядом вдруг повалился на бок Николай.
Сквозь пелену увидел он старого деда Михая, с нацеленной куда-то в его сторону винтовкой, его бороду склонившуюся над ним.
– Не успел я, Василь. Прости...
И больше Василий уж ничего не помнил.
***
Софья ехала одна. Телефонограмма пришла за пару часов до отправления ее поезда.
" Приезжайте. Нашли сестру"
Она даже Наташе не успела сообщить. Уже с дороги телеграфировала Володе. Он бы поехал тоже, наверняка, но Соня не могла ждать.
Нашли сестру! Нашли сестру! И поезд стучал колесами в такт ее мыслям.
– Как Вы хороши, сударыня! Как улыбаетесь красиво. С Вас бы картины писать. Наверное, Вы очень счастливая?
Соня подняла брови. Она? Она счастливая? Да уж...
Но ответила кивком.
– Да. Я счастливая. Я очень очень счастливая. Вы даже представить не можете – насколько.
Хотелось бежать, лететь впереди поезда. Остановки казались бесконечными, а автобус не приходил вечность.
– В школе они. Утро ведь. Погуляли б, а потом пришли, – советовала нянечка в детдоме.
Ольга Алексеевна отсутствовала тоже, гулять Соня не могла, она ходила из угла в угол по вестибюлю детского дома. Не выдержала.
– А где их школа? Не подскажете.
На стене серого здания школы плакат: "Да здравствует XXX годовщина Октября!" В стенах – тишина.
– Мне б Люду Егорову позвать, – попросила Соня у уборщицы.
– А в каком она классе?
– Не знаю.
– Я – сестра. Мы с тридцать седьмого ..., – ком встал в горле.
Уборщица, глядя на нее, прислонила швабру к стене и быстро направилась по лестнице куда-то вверх.
– Жди тут, дитя.
Соня осталась стоять под лестницей, дыхание то и дело перехватывало. Она мяла шапку, трепала помпон.
И тут услышала лёгкий бег по лестнице, на площадке появилось худенькая девчушка с коротко подрезанными волосами, заколотыми с боков, в черном платье, галстуке и зелёных тапках.
Она увидела Соню и остановилась на площадке. Лицо Любы оказалось в тени, против света из окна, но Соня ее узнала. Это была Любашка. Милое детское круглое личико теперь вытянулось, повзрослело, осунулось синевой под глазами, но Соня мигом вспомнила ее.
– Любочка моя. Любочка...., – получилось тихо, протянула руку, рука ее дрожала, она ухватилась за перила и чуть не упала на колени.
Но Люба мигом соскочила вниз, подхватила ее.
– Не падайте, ой. Я же не Люба, я – Люда. Или ...
Соня взяла ее за голову, повернула к себе, смотрела сквозь слезы во все глаза, чтоб насмотреться.
– Живая. Ты живая...
Люба нахмурилась, глаза ее забегали, что-то колыхнулось в памяти.
– А я тоже помню. Помню Вас... , – выдохнула.
– Живая. Ты живая..., – больше в голову Сони ничего не приходило, она никак не могла прийти в себя, обнимала сестру и твердила одно и то же.
– Соня? Вы же Соня? – Люба и сама удивилась своим воспоминаниям.
– Я – Соня, да. А ты Александрова Любовь Егоровна. А маму нашу звали Анна. Папа Нюрочкой ее называл. А тебя мы все звали Любашкой.
– Любашкой ..., – эхом повторила Люба.
Соня никак не хотела отпускать сестру из объятий. Но выпустить пришлось. Люба побежала за вещами, а Соня вдруг испугалась, что она ушла. А потом и сама улыбнулась своим мыслям. Нет, теперь уж их никто не разлучит.
Они шли по зимним улицам за руку. Соня держала сестру крепко, она никак не могла успокоиться, слезы капали на улыбку, она утирала их, останавливалась и прижимала к себе сестру.
– Господи, живая...
А Люба никак не верила своему счастью. Она сжимала ладонь сестры, немного ещё стеснялась ее, вздыхала и убеждала себя – есть, есть и у нее теперь человек родной.
Неужели правда всё это? Неужели правда?
И все, кто встречался им, с уверенностью могли б сказать – "сестры". Светлые волосы, красивый умный взгляд больших темных глаз, фигурные губы. Почти одно лицо и одна детдомовская судьба.
Через несколько дней они уже были в Свердловске. Масса хлопот по устройству Любы была еще впереди, но пришлось оставлять ее на попечении Наташи и ехать к Василию Петровичу.
Там случилась беда – он оказался в больнице. Поехали втроём: она, Володя и Семён. О произошедшем узнали только по приезде.
Василий лежал на больничной койке, рука и плечо – в гипсе, взял Соню за руку.
– Вот ведь как случилось, Сонечка. Чуть не подвел ... чуть не подвел опять ...
– Да что Вы, Василий Петрович, Вы нас с сестрой нашли. Это же счастье! И с Леночкой всё хорошо. Теперь с нами будет. Только ... только вот жаль, что жена ваша, и сын..., – Соня опустила глаза. Что тут скажешь? Она и не знала, что сын Василия в розыске.
– Да-а. Отца только вашего так и не удалось отыскать. А так хотелось бы знать, хоть где похоронен.
– Возможно когда-нибудь и узнаем. Мы будем его искать, Василий Петрович. Не сомневайтесь. Теперь уж мы вместе. И мы не одни с Любой. У нас такие друзья!
– Леночку сберегите. И приезжайте к нам. Ждать буду.
– Приедем, обязательно приедем. Вы теперь для Лены – дедушка.
– Вы к деду Михе забегите, Зина скажет куда. Он рад будет. Забегите обязательно.
Дед и правда был рад. Напоил их чаем с липовым медом, рассказал подробности. Утаил только про золото. Мол, денег требовал сын Василия.
О золоте том никто так и не узнал.
Времена опять наступали трудные. Новый виток репрессий будоражил общество. За полмешка муки – давали десятку. Что уж говорить о золоте. Сейчас оно точно принесло б большие беды каждому, кто назвался бы его обладателем.
Но жизнь текла уже бурной рекой ко временам другим. Нелегким, разным временам. Но другим. Придет время и амнистируют родителей Марго и Семена, отца Софьи и Любы.
Матерью Лены вскоре станет Софья, этим летом она выйдет замуж за Володю. Портрет Маргариты будет висеть у них на центральной стене. Вскоре у Лены появится братик Егорка.
Наташа и Семён будут долго колесить по стране, служить то там, то тут, пока не осядут в Москве. У них родится трое детей.
Любе предстоит лечение. Соня ещё долго будет биться за здоровье сестры. Но и у Любаши все наладится. Юрка останется ей другом, служить после кадетки и военного училища будет под началом Семена, а потом пути их служебные разойдутся. Любу до конца дней своих будет считать он сестрой.
Василь Петрович и Зина будут встречать их в своем доме. Правда, окончательно Василий так и не поправится. Его сердце с трудом примет все случившееся в семье.
Но это – уже другая история. Главное, никто в этих семьях больше не будет репрессирован.
***
Послесловие
Василий Петрович однажды теплым вечером выйдет посидеть на скамью перед калиткой. И вечер будет до того хорош и ласков, а закат до того красив, что захочется улететь.
Он будет потирать грудь, а сердце вдруг заноет, уколет и дёрнет.
И из-за угла неожиданно появится старый друг его – Егор Александров.
– Здорово, Василь. Болит? – он потрогает его грудь, пощупает пульс.
И Василь вдруг потрет сердце и поймет, что оно совсем и не болит.
– Не-ет. Не болит.
– Ну, не болит и ладно. Со мной пойдем, – он встанет, махнет рукой, позовет куда-то, – Пойдем!
– А куда? – Василь не поймет, но пойдет следом.
– Ко мне. Сядем, поговорим, как прежде. Долго будем говорить. Обо всем. Как дочек моих нашел, расскажешь, а я тебе о войне расскажу.
– А разве ты воевал? Тебя ж арестовали в тридцать седьмом.
– Воевал. Я в сорок третьем погиб, под Курском. В штрафбате ротой командовал уж тогда.
– Как погиб?
Егор не ответит, будет идти вперёд.
Василий остановится, оглянется на свой дом: странно – вот и сделали-то они всего несколько шагов по тропе, а дом его – уж далеко-далеко, где-то внизу, в туманной зыбке.
Он посмотрит вслед Егору – тот будет идти в горизонт не оборачиваясь.
Василь замешкается: домой ли вернуться или за другом идти? Ещё раз посмотрит в обе стороны.
– Егор! Егор, да погоди ты! – так захочется ему говорить и говорить с другом, слушать его историю и рассказывать о себе.
Егор обернется, улыбнется ему. И Василий легко и радостно, как в юности, побежит вслед за боевым своим другом.
***
✨✨✨
Если понравилась повесть, делитесь ссылкой на ее начало, друзья.
Не забывайте про лайки и комментарии 🙏🙏🙏
Пишу для вас!