Наверное, в каждом браке, который длится дольше десятка-другого лет, наступает момент, когда сквозь уют и привычку вдруг прорывается что-то острое, до боли непривычное. У нас с Сергеем такой момент настал почти на пороге нашей тридцатипятилетней годовщины, и знаете – это было больно, как от занозы, но и до отрезвляющего вздоха необходимо. Мы, Людочка и Сергей, всегда были дружной парой, душевной такой. Дом наш всегда был полон — то наши дети с внуками нагрянут, то друзья на огонёк завернут. И мне это нравилось. Я, Людмила Степановна, всю жизнь видела себя хозяйкой радушной, эдакой хранительницей очага, у которой всегда найдется и лишняя тарелочка щей, и слово доброе для каждого, кто за порог ступит. Только вот со временем порог этот стал каким-то слишком уж широким, а доброта моя – бесконечной дорогой, по которой, не стесняясь, ездили все кому не лень. И больше всего, почему-то, этим пользовалась родня Серёжина – его старшая сестра Надежда и вся её орава.
Я не сразу поняла, как это произошло. Поначалу, когда Надюша только-только овдовела, мне её было искренне жаль. Мы тогда и Серёжа, и я, сами предложили ей пожить у нас, пока она в себя не придет, пока дети подрастут. Приютили, согрели. А потом она замуж снова вышла, за человека, скажем так, не обремененного лишней активностью, и понеслось. Их двое, плюс её трое детей от первого брака – уже пятеро взрослых лбов. А потом ещё и дети их стали приводить своих друзей, а подросшие внуки — своих, таких же голодных и шумных подростков. Дом наш, который мы с Серёжей годами строили, обустраивали, лелеяли каждый уголок, превратился в какой-то перевалочный пункт. Без предупреждения, без спроса, нахрапом. Звонок за час до приезда: «Люда, мы тут едем мимо, заедем на денёк-другой, может, до конца недели застрянем. Стол накроешь? Дети голодные!». И голос у Надежды такой, будто не на милость просится, а дань взымает. Мол, ты же наша, ты же обязана.
А я… я обязана? Да, я всегда любила готовить, принимать гостей. Но годы-то идут. Мне уже почти шестьдесят, не девочка. Спина ноет, руки устают. А эти визиты были такими, что после их отъезда я, бывало, дня три приходила в себя. Горы немытой посуды — притом что посудомойка есть, но ведь в нее сложить надо, а это так сложно. Сплошные объедки в тарелках – будто свиньям еду кидали. Вещи раскиданы по всем комнатам, где они только ни побывали, от гостиной до спален, куда им заходить, вообще-то, не полагалось. Холодильник пустой, а ведь продукты на всех, да ещё и на их предпочтения – это ж как минимум пара десяток тысяч из семейного бюджета на ветер. А потом, когда я уже без сил падала на диван, Сергей, мой благоверный, говорил: «Ну, что ты, Людочка? Они же родня! Наши! И ты так вкусно готовишь!». И улыбался. Улыбался, видя мои покрасневшие от усталости глаза и трясущиеся руки. И это было самое обидное.
Он, Сергей, человек хороший. Добрый, нежный, хозяйственный в меру. Но вот с родственниками – всегда был «слепым». Наденька, младшая сестра, была для него священной коровой. «Она же сама, одна, всех вырастила!» – это был его вечный аргумент, хотя она давно не одна, и дети её уже давным-давно сами детей заводят. Он искренне не видел, что это не «визиты», а натуральная оккупация.
На той неделе было особенно тяжко. Нагрянули без предупреждения. Привезли своих троих детей, внучку одну, и, внимание, – Надеждина младшая дочь, Катя, привела свою подружку «просто на пару дней». Шесть человек, помимо нас двоих. И они же приехали не для того, чтобы помочь или разделить с нами радость общения. Нет, они приехали «отдохнуть». Надежда, распластавшись на диване, командовала: «Людочка, а компот есть? А рыбка у тебя та, вкусная? А что у тебя сегодня на ужин?». Её муж, вечно сонливый Олег, кряхтел, переключая каналы. Дети носились, Катя с подружкой зависали в телефонах, игнорируя всё вокруг. Внучка — милая девочка, но маленькая, с непривычки ревела по ночам и будила всех. А на меня все смотрели, как на обслуживающий персонал, который обязан предугадывать их желания.
Я бегала с утра до ночи. Варила, жарила, пекла. В субботу утром встала в пять утра – надо было тесто поставить на пироги, которые Катя «очень хотела» на завтрак. Усталость просто выворачивала наизнанку. Я чувствовала себя выжатым лимоном, а они сидели, хохотали, смотрели телевизор, даже не предлагая убрать крошки со стола или помочь помыть чашки. Их визиты уже не радовали – они пугали. Я ждала их отъезда, как избавления. Каждый раз.
И вот, наконец, понедельник. Они отбыли. Словно стая саранчи, правда. После себя оставили – ну, вы уже догадались. На кухне — гора грязных сковородок, кастрюль, тарелок. Раковина ломилась. В комнатах – фантики от конфет, пустые пачки от чипсов, куча использованных полотенец на полу, грязные стаканы на тумбочках. В ванной – мокрые полотенца, тюбики из-под зубной пасты, которые даже не удосужились закрыть. И холодильник! О-о-о, это отдельная песня! Не просто пуст – он был пуст демонстративно. Ни одного яичка, ни кусочка сыра, даже хлеба – ничего! Они смели всё. Просто всё подчистую. Я стояла на кухне, опершись о край раковины, и смотрела на это всё. На эти крошки, на пятна жира, на немытую посуду. Сердце сжималось от обиды и горького бессилия.
А Сергей? Сергей сидел в гостиной. На диване, который, между прочим, мне только вчера пришлось оттирать от пролитого Надеждой сока. Он сидел, развалясь, смотрел новости, и по его лицу разливалось довольство. Устал, мол, он, бедненький, за эту неделю… Он не убрал ни одной крошки. Ни разу не помог на кухне. Не спросил, почему я такая бледная. Он просто – был доволен.
И тут что-то внутри меня разорвалось. Это была не просто обида. Это было – нет, не так – ЭТО БЫЛА БЕСКРАЙНЯЯ, РАЗДИРАЮЩАЯ ДУШУ ЯРОСТЬ, смешанная с таким отчаянием, что дыхание перехватило. Я повернулась, прошла мимо всего этого хлама, мимо Серёжи, даже не взглянув на него. Зашла в ванную, включила кран с ледяной водой и плеснула себе в лицо. Дважды, трижды. Слёзы жгли глаза. Долго я так не выдерживала.
Я вышла на кухню, взяла тряпку, сгребла в неё все фантики и крошки, смела остатки на столах. Все, что осталось от их трапезы. Дошла до гостиной. Он сидел, смотрел, жевал что-то. Поднесла тряпку прямо к его носу.
– Твои родственники… – начала я, и голос мой дрожал так, что я сама себя испугалась. – Твои родственники как саранча.
Он повернул голову, недоумевающе приподняв бровь. Отложил пульт.
– Что это с тобой, Люда? Чего ты трясешься?
Я чуть ли не кричала, но голос упорно отказывался подчиняться, предательски срывался на шёпот, полный боли:
– Готовь им и корми их сам! Или пусть не приезжают! – Последние слова вырвались почти рыком. Я стояла перед ним, гневная, но, Господи, какая же я была несчастная в тот момент! И мой взгляд – он был таким, каким он никогда его не видел. В нем была боль, усталость и решимость, которая не давала мне упасть. – Слышишь? САМ! Или пусть не приезжают. Совсем.
Сергей опешил. Он привык, что я ворчу, жалуюсь, но никогда еще не видвигала ультиматум. Да еще и с таким лицом. Он вдруг, наверное, впервые за много лет, увидел не просто жену, а человека на грани. Поперхнулся, откашлялся.
– Да ты что такое говоришь, Люда! Они же родня! – Вот он, этот вечный аргумент, который меня уже до тошноты выводил. – Что тебе, жалко, что ли? Тебе что, сложно было?
– Сложно?! – Я не удержалась. – Сложно, Сергей? А ты когда-нибудь задумывался, что мне сложно? Когда ты в последний раз утром в пять вставал, чтобы тесто замесить? А потом до ночи на кухне стоять, чтобы десять голодных ртов накормить, при этом ни одной благодарности не услышать, кроме твоей дежурной «Как вкусно, Людочка!»? Они за собой кружки не моют! Они жрут так, будто их месяцами не кормили! Оставляют за собой свалку! А ты? Ты сидишь и НИЧЕГО НЕ ВИДИШЬ! Ни моей усталости, ни того, как они наш дом, НАШ ДОМ, превращают в постоялый двор, который даже не уважают! – Слезы текли уже открыто, обжигая щёки. – Мне не жалко. Мне больно. И я так больше не могу. Не хочу. Я устала, Серёжа! Я дошла до ручки!
Сергей смотрел на меня, и на его лице медленно, мучительно отражалось осознание. Он видел не просто женскую истерику, а крик души. Впервые, возможно, он увидел во мне не бесконечный ресурс, а живого человека, который на пределе. Он попытался что-то сказать, но я махнула рукой.
– Мне нужна передышка. И тебе тоже.
И я ушла. Просто развернулась и пошла собирать маленькую сумку. Телефон, паспорт, сменное белье. Он сидел, ошарашенный, не зная, что и делать.
– Куда ты? – Он вскочил, голос был растерянным.
– К Машке, – сказала я, имея в виду свою лучшую подругу, которая жила в соседнем городе. – Отдохнуть. От суеты. От саранчи. А ты – наведи порядок. И жди Надю с остальными. Я сказала им, что меня не будет.
И вышла из дома, оставив его наедине с той разрухой, что они после себя оставили. Мне было больно, страшно, но в то же время – удивительно легко. Как будто тяжелый камень с души свалился.
Я провела у Маши три дня. Это были три дня настоящего блаженства. Я спала до обеда, ела, что хотела, гуляла по парку, читала. Никакой готовки на ораву, никакого мытья гор посуды. Никаких «Людочка, принеси», «Людочка, подай». Только Маша, спокойная и мудрая, слушала мои излияния, кивала, и говорила: «Молодец ты, Люда. Давно надо было. Себя беречь надо, а не чужих постояльцев». И её слова были бальзамом на мою израненную душу. За эти три дня я будто заново родилась. Отдохнувшая, набравшаяся сил, я приняла решение – так, как было раньше, больше не будет. Мой дом – моя крепость, а не проходной двор. И Сергей должен это понять.
Вернулась я поздно вечером. Двор был пуст, ни одной машины родни. В доме – тишина. Первое, что бросилось в глаза, – чистота. На кухне сиял порядок. Ни крошки, ни грязной чашки. Посудомойка, видимо, работала, и не раз. В холодильнике лежали свежие продукты – видно, Сережа купил. В гостиной – ни фантика. Постельное белье, видимо, поменяно. Мое сердце чуть ёкнуло. Значит, он справился. Значит, увидел.
Я прошла в спальню. Сергей спал. Лицо у него было усталое, но спокойное. Я присела на краешек кровати. Гладила его по волосам. И тут он проснулся. Открыл глаза, увидел меня и сразу же, вскочив, обнял. Крепко-крепко.
– Людочка, родная! Приехала! – Он держал меня так, будто боялся, что я снова исчезну. – Как я соскучился!
Я отстранилась, чтобы посмотреть ему в глаза.
– Как тут дела? Гости твои?
– Уехали, – голос его был сухой. – Сегодня утром. О-о-о, Люда… Ты не представляешь…
Я удивленно посмотрела на него.
– Что не представляю?
Он вздохнул, потёр лицо ладонями.
– Да всё! Всё, что ты терпела эти годы! Они ведь как приехали, так сразу на меня насели! «Сережа, а Людочка куда уехала? А что это она такая невежливая, нас оставила? А почему никто завтрак не готовит? А почему холодильник пустой?» – он передразнивал голоса родни, и я поняла, что это его сильно задело. – Я им говорю: «Люда устала, решила отдохнуть. А холодильник пуст, потому что его надо наполнять. Готовка – кухня там, ящички открой, там всё есть. А вообще, я сам накрою, раз Людочки нет». И знаешь, я думал, это будет легко!
Он помолчал. Его глаза были полны неподдельного ужаса.
– Господи, Люда! Я на этих шестерых троих детей, двух взрослых, плюс Надю с Олегом – я на них готовил завтрак! Я им яичницу, оладьи, кашу варил. Они всё сожрали за пять минут! Я потом часа полтора отмывал посуду! Отмывал, Карл! Вручную! А они сидели, смотрели на меня и требовали, чтобы я ещё что-то принес. Надежда ещё и заявила: «Братик, а мы думали, Людочка хоть компотик нам сделала, ну, тот, из сухофруктов, он же такой вкусный!» А я ей: «Надя, Людочка – не официант, а моя жена. И если вы хотите компотик, то фрукты в погребе, сахар в шкафу, вода из крана, руки свои не боись замарать». И она на меня так удивленно посмотрела, будто я с Луны свалился.
Я слушала и не верила своим ушам. Сергей, который всегда был столь терпелив с родней, сам столкнулся с их «прелестями».
– И так все три дня, Люда! Все три дня! Я метался по дому как ужаленный. Готовил, убирал, мыл, выслушивал их постоянные придирки, их возмущение, что «что-то не так», «нет домашней выпечки», «слишком мало». А самое поганое – они стали между собой шушукаться, мол, «Людочка-то какая стала, характер показала, Сергея бросила на произвол судьбы!». И всё это – при мне! Знаешь, когда Катька, эта самая младшая, с подружкой, демонстративно вывалили свои крошки на диван и ждали, что я уберу – у меня что-то щёлкнуло.
Он схватил меня за руки.
– Я понял, Людочка. Я понял, как тебе было все эти годы. Это был ад. Настоящий ад. А я… я просто закрывал глаза. Мне было удобно. Мне было плевать. Прости меня, родная. Прости меня, что я так долго не видел твоей усталости, твоей боли. Прости, что я не защитил тебя от своей родни. Они действительно… как саранча.
Эти слова были для меня дороже любого подарка. Сергей, мой Сергей, наконец-то прозрел. И не просто понял, а принял мою боль.
– А что потом? – спросила я, и мои глаза уже наполнялись другими слезами – слезами облегчения и нежности.
– А потом… – Он сжал мои руки. – Сегодня утром. Они собирались уезжать. И Надя опять: «Ну, братик, может, хоть на дорожку чем-нибудь угостишь? А то Людочка-то…» И я… я не выдержал. Я их всех собрал в гостиной. Надя, Олег, дети, Катькина подружка. Все уселись. А я стою напротив, смотрю на них и говорю.
Голос Сергея стал твердым, почти металлическим.
– Я сказал им. Сказал, что мой дом – это не гостиница, и не ресторан. Что Люда – моя жена, а не ваша прислуга. Что если они хотят приезжать, то только по предварительной договорённости – за две недели, минимум. Что никаких внезапных визитов. Что если они приезжают больше чем на день – они помогают по дому. Помогают все. И готовят, и убирают. Что наш холодильник – не бесконечный, и если что-то едят, то пополняют запасы. И что если их что-то не устраивает – то дорога им открыта в любую другую гостиницу. Я сказал, что мой брак и моя жена для меня важнее, чем их представления о «родственном долге». И что я не позволю им больше никого использовать. Ни Люду, ни наш дом.
Я смотрела на него во все глаза. Мой Сергей. Такой спокойный, такой дипломатичный всегда. А тут – как кремень.
– И что они?
– Что? – Сергей усмехнулся. – Да всё! Надя орала, что я свинья неблагодарная, что мы их выгоняем, что она не ожидала такого от брата. Олег сидел молча, выпучив глаза. Дети что-то бубнили про неуважение. Катя так вообще сказала, что мы «отстой». Я слушал. Потом сказал: «Можете обижаться, сколько хотите. Можете вообще больше не приезжать. Но других правил не будет. Это мой дом, это моя жена, и я выбираю свою семью». И всё. Они похватали вещи и унеслись, хлопая дверями. Надя сказала, что ее ноги здесь больше не будет. И знаешь, Люда, – он посмотрел на меня с такой нежностью, – мне не стыдно. Мне, наконец-то, спокойно. Я должен был это сделать давным-давно. Я был таким слепым ослом, что не слышал тебя.
Я обняла его. Крепко, как никогда раньше. Это было не просто объятие, это было прощение, принятие, и рождение чего-то нового между нами. Он погладил меня по волосам.
– Знаешь, Люда, а давай мы съездим куда-нибудь на море? Только вдвоём. На неделю. Куда хочешь. Как в медовый месяц. Или, может, купим тебе ту швейную машинку, о которой ты давно мечтала? Всё, что угодно. Только бы ты знала, как я тебя ценю. Как я тебя люблю.
Я улыбнулась сквозь слёзы. Давно мне не было так легко и хорошо.
– Я подумаю, Серёжа. Я подумаю. А пока… просто побудь рядом.
После того дня жизнь наша изменилась. Не сразу, конечно. Надежда, как и обещала, перестала звонить. На пару месяцев пропала. Потом, когда наступали праздники, звонила кому-то из наших общих знакомых, узнавала, мол, как мы там. Сергей звонил ей сам, приглашал к себе на день рождения, но уже с оговорками: «Надя, приезжай к шести, ужин к семи, ночуем все вместе, но утром до двенадцати ты должна быть уже в дороге, а потом помоги нам прибраться». И Надежда, к моему величайшему удивлению, соглашалась. Приезжала, но уже без своей оравы. Вдвоем с Олегом. И, самое поразительное, помогала убирать посуду со стола, сама! Один раз даже привезла с собой пирог. Конечно, это было не то её коронное «я же к братику еду, пусть угощает», а совсем другая Надя. Немного обиженная, но, кажется, что-то понявшая.
Наш дом снова стал нашим. Не проходным двором, не гостиницей, а уютным гнёздышком, где мы могли спокойно отдыхать, наслаждаться друг другом, ждать детей и внуков, которые теперь стали звонить заранее: «Мам, а мы на выходные можем приехать? Что вам привезти? Чем помочь?» И вот это, последнее, было самым ценным.
Прошло почти полгода с того дня. Сережа, мой Серёжа, стал совсем другим. Он теперь сам берёт на себя инициативу, если к нам собираются гости. Спрашивает: «Людочка, как ты? Не устала? Что сегодня будем делать, если они приедут? Давай я сам накрою стол, а ты просто отдохни». Или звонит родственникам: «Да, Надя, приедем к вам сами на Пасху. Погостим пару часов и домой. Вам нужна помощь с готовкой? Мы можем привезти свой кулич».
Вот так и бывает. Иногда, чтобы спасти любовь, чтобы сохранить себя, нужно дойти до самого края. До самого, последнего слова, которое разнесёт всё в пух и прах, но зато выстроит всё заново, на совершенно иных, прочных основаниях. И знаете, это того стоило. Мой дом снова стал крепостью. Нашей с Серёжей крепостью, где царствуют любовь, уважение и тишина. И ни одной «саранчи» на горизонте.