Следующие дни прошли настолько спокойно, что это тревожило само по себе. Диана почти не выходила из квартиры. Иногда сидела у окна, следя за улицей. Мать пыталась вести себя как обычно — готовила, включала телевизор, говорила с ней о мелочах. Но напряжение ощущалось в каждом движении.
Вечером на третий день Диана зашла на кухню с телефоном в руке и совершенно белым лицом.
— Он прислал сообщение. Только одно.
Мать взяла телефон. На экране:
«Ты думаешь, она тебя защитит? Она тебя сожрет. Как всех остальных».
— Что это значит? — прошептала Диана.
Мать ощутила, как сжалось горло.
— Это значит, что он теряет контроль. И пугает, как умеет. Он боится.
Диана покачала головой.
— Он не боится. Он… расчетлив. Он ждал, что я испугаюсь. И я правда боюсь.
Она села, обняв себя за плечи.
— Это никогда не закончится, мам. Даже если он не появится. Он внутри. Во мне. Я уже сама боюсь жить.
Мать присела рядом, взяла ее за руку.
— Он внутри, потому что ты слишком долго находилась с ним наедине. Но теперь — нет. Теперь ты не одна. И ты не слабая, дочка. Ты ушла. Ушла, понимаешь? Это уже много. Ужасно много.
Диана подняла взгляд. Глаза влажные, но ясные.
— А если он придет снова?
— Тогда я выйду к нему. Я — не ты. У меня нет страха. У меня — ярость.
На следующий день мать поехала на встречу с женщиной из кризисного центра. Диана отказалась идти — сказала, что не готова. Мать понимала. Но знала: помощь нужна.
— Такие мужчины умеют изолировать жертву, — говорила консультант. — Они разрушители личности. Их оружие — контроль, не кулак. Поэтому действовать нужно по-другому. Доказательства, фиксация угроз, психолог.
Она дала список: телефоны, имена, адреса.
— Если она согласится, мы можем записать разговор, сделать официальное заявление с правовой поддержкой.
Мать кивала, записывала, впитывала каждое слово.
Вернувшись домой, она нашла Диану у окна. Та не двигалась, смотрела на улицу.
— Он снова здесь, — прошептала она.
Мать подошла. Внизу стоял мужчина. Тот самый. Высокий. В черной куртке. Смотрел прямо на их окна.
Мать быстро достала телефон, включила камеру. Сняла — на видео, на фото. Затем позвонила в полицию.
— Угроза жизни. Он уже преследовал. У нас заявление. Он здесь, прямо сейчас.
Диана вжалась в стену. Руки дрожали.
— Я не могу дышать… мама… он знает, где я… он не уйдет…
Мать повернулась к ней. Схватила за плечи.
— Посмотри на меня. Ты дышишь. Слышишь? Вот. Рядом. Мы вместе.
Патруль приехал через восемнадцать минут.
Мужчина к тому моменту уже отошел от дома. Но его задержали по описанию на соседней улице. Сначала он все отрицал: «гулял», «мимо проходил». Потом — молчал.
Полицейские зашли в дом. Записали данные. Предупредили: он может подать встречное заявление. За клевету.
Мать кивнула.
— Пусть подает. Я не боюсь.
После их ухода Диана сидела на полу. Не плакала. Просто смотрела в пространство.
— Он был здесь, — прошептала она. — И снова ушел. Просто ушел.
— Потому что теперь он знает: это не дом, куда можно войти. Это крепость. И здесь ты — не жертва. Ты — человек. Личность.
Диана долго молчала.
— Я хочу бороться, — сказала она наконец. — Но мне страшно.
— Страшно — это нормально. Не страшно — когда поздно.
* * *
На следующий день они поехали в центр поддержки. Диана впервые говорила с психологом. Сначала — тихо, односложно. Потом — потоком. Рассказывала обо всем. Как он унижал ее, как заставлял сомневаться в себе, как говорил: «Ты не умеешь думать». Как однажды отключил интернет и закрыл окна, чтобы «не лезла в чужие жизни».
После сессии она вышла молча. Но взгляд полностью изменился на сосредоточенный и собранный.
— Я подам заявление, — сказала она в машине. — Настоящее. Со всем, что он со мной сделал.
Мать сжала ее руку.
— Я с тобой.
* * *
Через неделю после визита в центр Диана подала официальное заявление. Она пришла в участок с копиями сообщений, фотографиями, даже с распечаткой медицинской карты — старой, но с зафиксированным ушибом, когда «случайно ударилась об угол шкафа». Полиция приняла бумаги. Без энтузиазма, но уже иначе. В документе значилось: возможная систематическая угроза.
После выхода из отделения Диана не плакала. Она молчала. Но шаг заметно потвердел.
— Не знаю, поможет ли это, — сказала она. — Но теперь он поймет: я не боюсь молчать.
День спустя пришло новое сообщение. Без угроз. Одно слово:
«Героиня».
Диана показала его матери. На ее лице отразился не ужас, а лишь глухое раздражение.
— Он думает, что я играю роль. Что я делаю это напоказ. Что все это — спектакль.
Мать взяла телефон, сфотографировала экран.
— Это тоже важно. Все фиксируем.
— Это не закончится, мама.
— Закончится, — твердо сказала мать. — Он может кидать слова, но больше не может приходить. У нас теперь юрист, заявление, психолог, доказательства. Мы не на его поле.
Вечером в дверь позвонили. Один раз.
Мать замерла. Сердце стучало в горле. Диана встала с дивана.
— Не открывай, — прошептала она. — Это он. Я чувствую.
Мать подошла к глазку. Никого. Только у двери — белый конверт. Она открыла быстро, схватила его и захлопнула дверь.
Внутри — фото. Диана со спины, несколько кадров. Снято явно издалека. С улицы. Скрытно.
На обороте — ручкой:
«Ты думаешь, она всегда будет рядом?»
Диана, увидев фото, побледнела. Осела прямо на пол.
— Он следит. Он знает, где я, когда выхожу. Он может быть везде…
Мать трясущимися руками вытащила телефон. Позвонила юристу из центра. Потом — в участок. Потом — снова в центр. Все сказали одно: фиксируйте. Сохраняйте. Давите через полицию.
— Дочка, мы не отступим. Это — последняя его попытка вернуть контроль. Он проигрывает. Он в ярости. Но именно поэтому нам надо стоять.
Диана не ответила. Только закрыла глаза.
Утром она сама вышла из дома. В магазин, на пять минут. Сказала, что «нужно попробовать». Вернулась напряженная, но целая. Значимый шаг.
На следующий день — снова. Уже на двадцать минут. Она начала дышать.
* * *
Мать возвращалась из магазина. У дома ее остановил незнакомый мужчина. Не он — другой. Среднего роста, в темной кепке.
— Вы — мать Дианы?
Мать замерла.
— Кто вы?
— Я… просто скажите ей: пусть прекратит. Он психует. Он сказал, что если она не заберет заявление, то…
— То что?
Мужчина пожал плечами.
— Я только передаю. Я тут не при чем.
И ушел. Спокойно. Как будто ничего не сказал.
Мать поднялась домой и рассказала все Диане. Та слушала молча. Потом сжала кулаки.
— Все. Это — угроза. Прямая. Через третье лицо.
* * *
Ночь казалась тихой. Слишком тихой. Мать давно уснула, но Диана все ворочалась. Что-то не давало покоя. Она встала, пошла на кухню. Взяла стакан воды и сделала пару глотков. И вдруг — щелчок.
Скрип двери. На грани слышимости.
Диана замерла.
Потом шаги. Тихие. Аккуратные. Не мамины.
Дверь в коридоре немного приоткрыта. И в щели — силуэт. Высокий. Черный.
— Диана, — прошипел он. — Я просил не делать этого.
Она не закричала. Схватила первую попавшуюся вещь — тяжелую стеклянную вазу. Когда он шагнул ближе — ударила. Сильно. Наотмашь.
Он пошатнулся, но не упал. Хрипло выругался.
В этот момент в коридор вбежала мать. Она уже увидела, что происходит, и в ее руке уже был телефон. Она кричала в трубку:
— Взлом! Нападение! Угроза жизни!
Мужчина повернулся к двери, но Диана стояла между ним и выходом. Дышала тяжело, но не отступала. На лице — ничего, кроме решимости. Он шагнул к ней — и получил еще один удар. На этот раз кастрюлей.
Он пошатнулся и рухнул. Без сознания.
Через семь минут приехали полицейские. Они нашли мужчину на полу. Оказалось, он взломал замок отмычкой. При нем — телефон, перчатки и скрытая камера.
Это поставило точку.
Следствие пошло быстро. Сначала незаконное проникновение в жилище, потом добавили угрозу и побои. Все, что до этого не фиксировалось как система — наконец, стало ею.
* * *
Юрист сидел рядом. Диана говорила уверенно. Голос не дрожал. Когда спросили: «Вы чувствуете угрозу?» — она ответила:
— Я чувствую страх. И он реальный. Потому что человек, от которого я ушла, не воспринимает отказ как право каждого человека. Он воспринимает это как оскорбление. А я — не обязана жить в страхе.
Мужчину поместили под стражу. Суд назначил запрет на любые контакты. Психологическая экспертиза признала, что в действиях Дианы по самообороне не обнаружено превышения.
Через месяц в квартире снова стояла тишина. Но, на этот раз — по-настоящему спокойная.
Диана сидела у окна. В руках — книга. Рядом — кот, которого недавно взяли из приюта. Он терся о ее ладонь и мурлыкал.
— Знаешь, мама, — сказала она однажды, — мне больше не страшно просыпаться ночью. Мне не страшно слышать щелчок двери. Я перестала бояться своих теней.
— Ты снова обрела силу, — ответила мать.
— Нет. Я просто освободилась. И это — не одно и то же.
Весной она устроилась на работу. Начала помогать в женском кризисном центре. Рассказывать другим свою историю. Без стыда и страха. С пониманием.
— Потому что если молчать — они выигрывают, — говорила она.
А еще она снова начала рисовать. Просто так, для себя, как в детстве.
* * *
Однажды вечером Диана подошла к полке, достала старый фотоальбом. В нем — детские фотографии, снимки с выпускного, из путешествий. Мать села рядом. Листали молча.
— Я думала, что потеряна, — сказала Диана. — Что больше не найду путь назад.
— А ты его не назад нашла. Ты нашла вперед.
Диана закрыла альбом, прижала его к груди.
— Спасибо, что спасла меня. Даже когда я не просила.
— Ты просила. Просто молча.
* * *
Утром Диана собиралась на работу. Новая жизнь началась без фанфар, без пафоса. Просто — шаг за шагом.
Она надела пальто, подошла к двери. Мать смотрела на нее.
— Горжусь тобой, — сказала она.
Диана улыбнулась. По-настоящему. Расправила плечи. И вышла за дверь.
Дверь закрылась.
На плите снова стоял чайник. Он закипал — спокойно, без тревоги. На подоконнике лежала книга. А за окном светило солнце.
В этом доме теперь по-настоящему тихо.
И в этой тишине больше не скользил страх, теперь здесь поселилась жизнь. Жизнь, которая снова принадлежит ее дочери.
Автор: Наталья Трушкина
Наталена
Машка с самого детства была бестолковой, бесшабашной растрепой. Мама ее это очень хорошо понимала и держала свою девицу в ежовых рукавицах. И то не всегда успевала за ней уследить.
Все девочки, как девочки, а эта...
С утра в тугую корзиночку на Машкиной голове вплетены матерью разноцветные ленты: глаза Машины от этого сделались по-китайски загадочными. На плечиках висит коричневое отглаженное платьице и черный свеженький передник. Гольфики ажурные, с помпончиками. Воротничок и манжеты аккуратно, с ревом (потому что под маминым присмотром) два раза отпороты, на третий раз пришиты как следует – от середины по краям. Туфельки начищены. Чудо, что за девочка, хоть в кино снимай.
А вечером домой является чудо-юдо-рыба-поросенок! Гольфы на ногах – гармошкой! Манжеты - испачканы. На коленях прислюнявлены листы подорожника (на носу – тоже, на всякий пожарный случай). Разноцветные ленты выбились из сложносочиненной корзиночки и развеваются хвостом. Да и вообще – вся прическа такая... такая... В общем такая романтичная лохматость вполне сошла бы, если бы не колючки от бурьяна, запутавшиеся в волосах.
На кармашке черного передника расползлось жирное пятно – Машка на обеде туда положила котлету с хлебом. Она, конечно, совсем не виновата, что любит есть, когда читает. После большой перемены по расписанию стоял урок чтения. И что, голодать ей? Изменять своим привычкам? Котлетка была такая ароматная, поджаристая. Хлебушек – мягкий. Ну и...
Училка, потянув носом, вытащила у Машки котлету из кармана двумя пальцами и выкинула в урну. Маша – в рев.
- Да как так можно еду выбрасывать! Вы же сами говорили!
Класс заволновался. Память у класса отличная. Учительница Галина Петровна, молоденькая, вчерашняя студентка, совсем недавно читала ребятам грустный рассказ «Теплый хлеб». И все плакали. А Мишка Григорьев – громче всех, так ему было жалко лошадку! И сейчас он тоже орал! Галина Петровна краснела и бледнела. Урок был сорван. Она что-то там бекала-мекала – бесполезно. Учительский авторитет падал стремительно в глубокую пропасть.
Пришлось ей врать ученикам, что хлебушек она «просто положила в ведро, а вечером отнесет птичкам». Да кто ей поверит! В итоге в Машином дневнике размашисто, с нажимом, жирнющее замечание: «Сорвала урок котлетами!!!»
И на погоны – Кол! Точнее, единица, подписанная в скобочках (ед.), чтобы Маша не умудрилась исправить оценку на четверку.
После вечерней взбучки и плача Ярославны в туалете, куда ее заперли на сорок минут, стирки манжет, гольфиков и передника – вручную, под материнским присмотром, Машка дала себе зарок никогда и ни с кем не спорить. Себе дороже. Думаете, она покорилась? Как бы не так! Она просто решила все делать по-своему, не спрашивая ни у кого советов. Взрослые врут – точка. Уж сама, как-нибудь.
Вот так столовская котлета определила нелегкий Машин жизненный путь.
Отца своего она не знала. Мама рассказывала, что он геройски погиб.
- На войне? – Машка округляла глаза, которые быстро заполнялись скорбными слезами.
- Э-э-э, ну не то, чтобы... - терялась мама, — ну...
- Попал в авиакатастрофу, — на голубом глазу четко оттарабанила бабушка, мамина мама, ответ на сложный вопрос, — ушел в крутое пике!
Ну, бабушка-то знала, в какое «пике» ушел папа Маши. Но разве стоило об этом говорить маленькой девочке, как две капли похожей на своего папашеньку? Пусть вспоминает его, как героя. Героя-любовника чертова!
Красивая и смелая дорогу перешла Машиному папе, когда Наталья была на седьмом месяце. Да какая там красота: курица с длинной жилистой шеей. И ходила эта курица... как курица: вытягивая ту самую длинную шею, словно высматривая, кого клюнуть. Балерина-а-а, черт бы ее драл! И ножки у балерины были длинные, желтые, куриные. Лапки несушки, а не ноги. С Натальей близко не сравнить.
Мама Маши светилась здоровьем и полнотой. Таких женщин хочется потискать и искренне засмеяться от удовольствия:
- Ах, душечка, Наталья Петровна!
Почти по Чехову. Те же полные плечи, те же ямочки на щеках, те же румяные губки бантиком. Лет сто назад любой бородатый купчина золотой прииск к ногам Наташкиным швырнул бы: "На! Пользуйся! Дай только ручку твою облобызать!"
А теперь в моде обтрепанные цапли с куриной походкой. . .
. . . ДОЧИТАТЬ>>