Я познакомился с Машей во время затянувшегося семинара по digital-маркетингу: кофе закончился, стулья скрипели, а она сидела впереди и терпеливо кивала крупным, красным, как сигнал, наушником с черепушкой на чашке. После лекции мы вместе шли до метро, и она с таким увлечением рассказывала о том, чем «Побег из Шоушенка» слабее «Реинкарнации», будто размазывала по воздуху нутро любимой истории. Тогда я честно признался, что «Шоушенка» смотрел, а «Реинкарнацию» – нет и, вероятно, не посмотрю: мне всегда казалось, что ужасы нужны для любителей боулинга кетчупом.
Она запрокинула голову, как будто ловила дождь между высотками: «Ты ещё скажи, что сладкое не ешь, потому что зубы выпадут». Я отшутился, но внутри уже шаркнула ложкой о дно кастрюли тревога: если ей настолько нравится хоррор, а я их обхожу, что будет дальше?
Дальше был обмен телефонами, кофе на ВДНХ, прогулки с мороженым, первый поцелуй на пустой детской площадке, куда мы забрели из-за грозы. Спустя две недели я уже спал у неё на Савёловской: стены обклеены постерами «Чужого», «Лабиринта Фавна», «Оно». На рабочем столе ноутбука заставка – кукла Билли из «Пилы», чуть приоткрывает рот, когда Маша вводит пароль. У неё даже кружка с рентгеном чёрепа. Но она так заразительно смеялась над моими шутками про офисное болото, так внимательно слушала, когда я говорил о семье, так легко принимала отсутствие чётких планов на будущее, что я решил: постеры – это фон, а главное – само ощущение с ней. К тому же она нигде не настаивала: «Не хочешь – не смотри, я и одна получу удовольствие». Голос её был тёплый, в нём не было сарказма.
Первый тревожный звонок прозвенел, когда она принесла домой Blu-ray «Ведьмы из Блэр». «Это ж классика, короткая, культовая. Снимали почти без бюджета, зато атмосферу – ух!» Я откусил от пиццы и ответил честно: «Маш, я реально не могу. У меня потом неделями кошмары. Это не стыд, это физиология, как аллергия – начинаю потеть, сердце колотится». Она присела рядом, взъерошила мои волосы: «Тогда без проблем. Устрою себе сольный киносеанс, а ты в наушниках засмотришься своим сериалом». Сказала так легко, что я почти поверил: всё ок. Но когда она укрылась пледом, выключила свет и надела крупные, красные, как сигнал, наушники, в которых исчезало её дыхание, я ощутил себя чужим в собственной квартире: я же должен быть рядом, должен делить интересы, иначе кто я – тряпка? Слово «тряпка» пришло чужим голосом из школьного физкультурного зала, где одноклассники смеялись, что я не прыгнул с вышки в бассейн.
Я попытался отвлечься сериалом, но краем глаза ловил дрожание картинки на её экране. Дыхание убыстрялось, как перед бегом. Через полчаса я прятался в туалете, будто там звук ужимается. Потом тихо открыл Google: «Как полюбить фильмы ужасов», «Почему пугает хоррор». Читал: «Это безопасный способ пережить опасность», «выброс адреналина полезен». Я думал: круто, но если организм считает это реальным тигром, какая польза? Сидел в холодном, кафельном запахе хлорки и слушал собственный пульс.
Ночь провели вместе, но я спал рывками. В четыре утра Маша шевельнулась, прижалась, сонно буркнула: «Снилось, что я в палатке, а за стенкой что-то шаркает. Шикарно!» Она хихикнула и сразу уснула. Я смотрел в темноту: в моём сне палатка уже порвалась, и шаркающее нависло надо мной лезвиями.
Утром я соврал: «Выспался отлично». Она предложила на выходных сходить на «Зловещих мертвецов 2K ремастер». Я сказал: «Ууу, да, класс». Сердце ёкнуло: может, я натренируюсь, если буду постепенно? Подумал: главное – не показать страх, иначе она увидит тряпку. Школьный голос повторил: «Па-ба-ба. Боишься?» Я согласился.
Суббота. Очередь в кино. Подростки в футболках с пятнами крови, специальные фотозоны с бензопилой. Маша лучится: «Чувствуешь драйв?» Я киваю, пробую поверить, что драйв. В зале приглушённый свет, сиденья высокие – не убежать. Я бегло считываю пути эвакуации: через ряд людей, через лестницу. Фильм начинается милым кадром лесного домика. Через пять минут первая сцена расчленёнки. Звук такой объёмный, будто нутро стола вырывают у меня под локтями. Я сжимаюсь в кресле, пальцы впиваются в подлокотник. Маша хлопает в ладоши: «Ну давай!» Я пытаюсь усмехнуться. Завязывается кишкомотание, и у меня в груди пульс как миксер. Я замечаю дрожь в коленях, руки мокрые. Перед глазами яблоко падает в грязь, вспоминается детство: я зарываюсь под одеяло, чтобы не слышать ночного нытья трубы, которая казалась плачем призрака. Сейчас труба вернулась в колонки, только громче.
Примерно на середине, когда экран заливает кровавый фонтан, я понимаю: если останусь, потеряю сознание или убегу в слезах. Меня придушит не персонаж фильма – меня придавит стыд собственной паники. Я наклоняюсь к Маше: «Секунду, туалет». Она кивает, не отрывая глаз. Я выхожу, сердце стучит в горло. Захожу в фойе, сел, дышу, как рыба. В туалет не иду: страшно смотреть в зеркало – вдруг там то самое шарканье. Сижу двадцать минут на коридорном диване, люди заходят-выходят, я придумываю оправдание: «Живот прихватило». Но не возвращаюсь; понимаю: она выйдет и увидит пустое кресло. Подсчитываю, что быстрее – дождаться конца или написать сообщение? Выбираю coward-вариант: пишу «Поднялось давление, вышел в туалет, прости». Секунда – доставлено, две – прочитано. Ответа нет. Сдавленный звук из зала: вопль, музыка. Я качаюсь на скамейке, колени дрожат ещё минуту, замолкают.
Фильм заканчивается, Маша выходит. В глазах смесь ошеломления и тревоги: «Ты бледный, что случилось?» Я мямлю про давление. Она ищет в сумке бутылку воды, даёт мне глоток. Вокруг весёлый гул зрителей: обсуждают сцены, смеются. Мне хочется провалиться сквозь мрамор. Она гладит по щеке: «Главное – живой». Но я знаю: вопрос не задан. Пока.
Дома я сам открываю тему: «Слушай, это был перебор для меня. Видимо, не мой жанр». Стараюсь произнести уверенно, но шёпотом: голос срывается. Маша медленно закручивает волосы в хвост: «Но ты же знал, какой фильм?» Я киваю. «И всё равно пошёл?» – удивление без укора. «Я… не хотел разочаровать». И вот этот миг: она смотрит, будто складывает паззл – там, где я полтора месяца замазывал клей, изображение проявляется. Она не говорит «тряпка», она говорит: «Дим, я люблю ужасы, но ведь не ради кишков, а ради эмоций, а эмоции классные, когда вдвоём хорошо. Если тебе плохо – какой кайф?» Я говорю: «Думаю, кайф сломан, когда один трусит». Она смеётся – короткий смешок: «Это не трусость, господи. Трусость – это врать. Ты врёшь себе, думая, что я тебя брошу, если ты честно скажешь “нет”».
Я словно проваливаюсь в ту самую детскую трубу ночного дома. Она протягивает руку: «Как насчёт договорённости? Вместо хоррора найдём что-то общее: триллер, комиксы, а я ужасы оставлю себе, с подругой». Я шепчу: «Да, но ты правда не подумаешь, что я слабак?» – и уже стыдно за эти слова. Она кладёт ладонь на мою грудь: «Моё мнение о тебе строится не на твёрдости желудка». Так просто? Я ожидаю подвоха, но в её глазах только мягкая решимость.
Мы делаем шоколад с зефиром, садимся смотреть мой любимый «Бесславные ублюдки». Я смеюсь над сценами Тарантино, она комментирует монтаж. Вперемешку едим, пьём чай, и внутри меня как будто кто-то отворачивает ржавый вентиль: напряжение шипит и уходит. Позже мы обнимаемся. Она шутит: «Если тебе всё же захочется испугаться – достаточно посмотреть мою кредитку после магазинов». Я смеюсь, ныряю носом в её волосы: пахнет шампунем и чуть корицей.
В следующие дни я замечаю: она смотрит серии «Американской истории ужасов» в наушниках, когда я сплю или работаю. Раз в неделю уходит с Катькой в кино на новые «Заклятия». Возвращается довольная, как после батута: «Адреналин!». Я встречаю у двери, дарю ей тёплый плед. Она благодарит, целует. Иногда рассказывает пересказ: я слушаю как сказку из другого мира. Мы вместе придумали фильм-традицию: по воскресеньям – акционные комедии или детективы. Она смеётся громко, я смеюсь тише, но настоящее. Через месяц я чувствую, будто у меня отгрызают щепку неизвестного стыда, и на месте отрастает здоровая ткань.
Однажды она признаётся: «Я в детстве обожала пугать себя, потому что в реальности развод родителей был страшнее любого монстра. Я выбирала монстра, чтобы забыть про него». Я улыбаюсь печально: «Я выбирал покорность, чтобы не повесить на папу свои слёзы. Потом привык». Мы смеёмся одинаково грустно. Мы говорим про страхи; я обо всём, кроме одного: о том, как в кино меня накрыл стыд, когда убежал. Решаю рассказать. Она слушает внимательнее, чем лектора на семинаре. Когда заканчиваю, она шепчет: «Готова вернуться к тому фильму, но с включённым светом и паузами, чтобы ты останавливал, если надо?» Я чувствую, как внутри вспыхивает искра: быть может, я всё же смогу. Не ради доказательства мужества, а ради совместного пространства. Я говорю: «Попробуем».
Мы включаем «Ключ от всех дверей» – хоррор средней жесткости. Свет в комнате тёплый, плед укрывает ноги. Я сижу ближе к телу Маши. Первая пугающая сцена – я напрягаюсь. Маша сжимает мою руку, не глядя – как будто синхронизирует дыхание. Я говорю: «Пауза». Она ставит на паузу без вздоха. Я дышу, пью воду. Затем киваю, продолжаем. И так несколько раз. Фильм кончается, я чувствую себя выжатым, но не разрушенным. Маша улыбается: «Ты герой квеста». Я улыбаюсь в ответ – герой не фильма, а героя самого себя, признал страх и управился.
Через неделю мы снова в кино – но на мультфильме о космических котах. Держимся за руки в очереди среди десятков семей с детьми. Мы можем смеяться вместе; она может кричать от страха – без меня. Главное – мы честны. Иногда она спрашивает: «А вдруг в нашей жизни случится настоящая жуть?» Я отвечаю: «Тогда я не побегу в туалет. Я останусь рядом и буду держать твою руку. Но если кто-то на экране гонится бензопилой – извини, я пас». Она хохочет: «Справедливо».
Есть вечер, когда она возвращается грустнее обычного: с Катькой поссорились, фильм оказался дерьмовым. «Ни осталось ни испуга, ни дружбы», – шутит. Я завариваю ромашку, мы валяемся на ковре. Она вдруг серьёзно: «Спасибо, что не заставляешь выбирать». Я отвечаю: «Спасибо, что не заставляешь быть героем хоррора. Мне достаточно быть героем твоего дня». Она утыкается носом мне в ухо: «Ты герой и моей ночи тоже». В этот момент я чувствую, что школьный голос где-то потерялся, будто выключили старый спортзал, а труба из детства молчит: нет призраков, есть реальность, которую не страшно проживать вместе, даже если на её рабочем столе – кукла Билли.