Начало тут
Дни в больнице тянулись бесконечно, каждый похож на предыдущий, как две капли воды, от которого уже сводило скулы. Звонки от Виктора, и без того редкие и сухие, как прошлогодний гербарий, сошли на нет почти полностью, оставив после себя лишь тягостное недоумение. Поначалу Зина списывала это на его вечную занятость, на мифические авралы на его никчемной работе, которыми он так любил прикрываться всю их совместную жизнь. После она немного расслабилась, в конце концов, у нее было достаточно времени, чтобы проанализировать их совместно прожитые годы, и прийти к выводу, что она и сама не прочь уже закончить это. Потом начала беспокоиться, набирая его номер снова и снова, слушая лишь равнодушные длинные гудки или короткое, как приговор, «абонент временно недоступен». А потом, за пару дней до выписки, когда она, наперекор всему, уже почти поверила, что худшее позади и скоро она вернется в привычную, пусть и неидеальную, жизнь, он позвонил сам.
Голос его в трубке был чужим, каким-то отстраненно-металлическим, как будто с ней разговаривал автоатветчик, а не жилой человек, и каждое слово падало в оглушительную тишину палаты, как камешек в пустое, гулкое ведро. Он не стал ходить вокруг да около, не подбирал утешительных выражений, просто сообщил, будто сводку погоды зачитывал: он уходит. Такая вот ирония судьбы — опередил ее же саму. Устал, сказал, от ее болячек, от ее кислого лица, хочет пожить для себя, пока не поздно, а она, Зина, в эту его новую, счастливую жизнь никак не вписывается. Да, и вещи он уже почти собрал, так что встречать ее из больницы не будет, незачем создавать лишние неловкие сцены.
Одно дело собираться уйти, а другое — сделать это. Бог весть, решилась бы она на такой шаг вообще или нет в конце-концов, но новость эта ее совсем не успокоила и не обрадовала, а, напротив — ох, как задела за живое. Мир для Зины в тот момент сузился до размеров больничной койки, а потом и вовсе схлопнулся, как проколотый воздушный шарик, оставив после себя лишь гулкую, ледяную пустоту и привкус пепла во рту. Слова врачей о необходимости покоя и положительных эмоций теперь звучали как злая, изощренная насмешка судьбы. Возвращение домой, которое она еще недавно ждала с затаенной, пусть и слабой, надеждой, превратилось в неотвратимую перспективу встречи с руинами ее собственной, такой бездарно прожитой жизни.
Таксист, мужчина неопределенного возраста с лицом, которое, казалось, давно забыло, что такое улыбка, и руками, привычно, почти сросшимися с баранкой, действительно попался из молчаливых. За всю дорогу от серых, казенных больничных ворот, за которыми остались недели тягучей, беспросветной тоски, до ее обшарпанной пятиэтажки на такой же серой, непримечательной окраине, он только раз хрипло буркнул, не слишком ли быстро едет, да и то, скорее, для проформы, чем из реального беспокойства о пассажирке. Получив в ответ едва заметный, усталый кивок пассажирки, он снова уставился на дорогу, и в его профиле, отражавшемся в боковом стекле, не дрогнул ни один мускул. Его молчание, впрочем, было ей на руку. Зинаида Петровна и сама не горела желанием разговаривать, да и о чем? Слова, если бы они и нашлись, застряли бы где-то в горле тугим, колючим комком, как не проглоченная таблетка. О чем говорить, когда мир рухнул, оставив после себя только дымящиеся развалины и звенящую пустоту внутри?
Она смотрела на мелькающие за окном улицы — серые коробки домов, мокрый асфальт под колесами, серое, низко нависшее небо, готовое вот-вот разразиться мелким, нудным дождем. Все было однообразным, безликим, до боли напоминавшим такие же серые, казенные стены больничной палаты, где каждый звук, каждый шорох отдавался в голове гулким эхом. Город жил своей обычной, будничной, суетливой жизнью, совершенно не замечая ее маленькой, личной трагедии. Куда-то спешили озабоченные прохожие, уткнувшись носами в воротники, не поднимая глаз; равнодушно гудели машины, проносились мимо, обдавая такси волной грязных брызг; безразлично мелькали вывески магазинов, зазывая яркими, но фальшивыми огнями. Ей казалось, что она смотрит немое, затянутое кино о чужой, безразличной ей жизни, к которой она больше не имела никакого отношения.
Осень уже не просто намекала на свое присутствие легкой прохладой и первыми желтыми листьями, а полноправно хозяйничала в городе, срывая с деревьев последние остатки летнего убранства. Листья, пожухлые, скрученные, какие-то сиротливые и жалкие, кружились в воздухе, гонимые порывами стылого ветра, и оседали на мокром, блестящем от недавнего дождя асфальте. Они ложились не праздничным ковром, а скорее разбросанными, никому не нужными обрывками старых писем, которые кто-то второпях выбросил за ненадобностью. Пахло прелой листвой, сырой землей и выхлопными газами — обычный осенний городской коктейль, от которого першило в горле и слезились глаза. Яркие, почти кричащие краски увядания — багрянец, золото, рыжина — не радовали глаз, не согревали душу, как это бывало раньше, в другой, прошлой жизни. Сейчас от этого буйства предсмертных красок становилось только холоднее, тоскливее. Оно лишь подчеркивало общее ощущение распада, неотвратимости финала, близости долгих, серых холодов и такой же долгой, беспросветной, тоскливой зимы, которая ждала ее впереди — как в природе, так и в ее собственной, искалеченной судьбе.
Тетя Маша, соседка с первого этажа, вызвавшаяся проводить ее, всю дорогу участливо вздыхала и причитала, как тяжело теперь Зине придется одной, без мужской поддержки. Зина только молча кивала, стараясь не смотреть на ее сочувственное лицо. Из машины она выбралась с трудом, опираясь на подставленную соседкой руку. Ноги, отвыкшие от нагрузки за недели постельного режима, казались чужими, ватными. Сердце — этот негодный орган, чуть не сыгравший с ней злую шутку, — забилось чаще, напоминая о своей ненадежности. «Никаких стрессов, Зинаида Петровна, покой и только покой, — звучал в ушах голос седовласого профессора, напутствовавшего ее при выписке, — И побольше положительных эмоций». Зина мысленно усмехнулась. Положительные эмоции. Где ж их взять, когда мир вокруг трещит по швам, как старая чашка? В аптеке, что ли, спросить, вместе с таблетками от давления?
Подъезд встретил их знакомым запахом сырости и кошачьей мочи. Лифт, как обычно, не работал. Тетя Маша, отдуваясь и сетуя на коммунальщиков, помогла ей подняться на третий этаж. Каждый пролет давался с трудом. У двери собственной квартиры Зина на мгновение замерла, переводя дух. Ключ в руке, холодной и влажной, слегка подрагивал. Что-то было не так. Какое-то шестое чувство, обострившееся за время болезни, подсказывало: в квартире что-то изменилось. Воздух за дверью казался другим — спертым, нежилым, как в давно покинутом доме.
— Ну, ты это, Петровна, держись, — тетя Маша неловко похлопала ее по плечу, стараясь заглянуть ей в глаза. В ее взгляде читалась смесь жалости и какой-то… опаски. Чужие болезни, особенно серьезные, всегда пугают. Люди инстинктивно сторонятся их, словно боятся заразиться несчастьем, — ежели что понадобится — стучи, не стесняйся. Хлебушка там, или еще чего…
Зина молча кивнула, с трудом выдавив из себя слабую улыбку. Благодарность комом стояла в горле. Дверь за соседкой тихо щелкнула, отрезая ее от внешнего мира. И сразу же навалилась тишина. Не та привычная, уютная тишина, когда знаешь, что муж, Виктор, где-то рядом: в соседней комнате смотрит свой дурацкий футбол или дремлет на диване, прикрыв лицо газетой. А другая тишина — звенящая, тяжелая, как могильная плита. Тишина пустоты.
Она медленно прошла в комнату. Их единственная комната, служившая и спальней, и гостиной, и даже столовой, когда приходили редкие гости. Первое, что бросилось в глаза, — пыль. Пыль лежала тонким слоем на полированной крышке старого серванта, на экране телевизора, на подоконнике. Солнечный свет, скупо пробивавшийся сквозь давно не мытые окна, безжалостно выхватывал из полумрака следы запустения: неубранную чашку с засохшими остатками чая на журнальном столике, стопку неглаженого белья, сиротливо лежавшую на спинке стула, едва заметную паутинку, протянувшуюся от карниза к углу. Виктор, видимо, совсем забросил домашние дела. Или…
Сердце, которому врачи строго-настрого запретили волноваться, снова сделало предательский скачок и замерло. Какая-то ледяная струйка пробежала по спине. Она не сразу пошла к шкафу. Сначала прошла на кухню. Там тоже царил беспорядок: гора немытой посуды в раковине, пустые консервные банки на столе, крошки на полу. Так не бывает, когда Виктор один. Он, конечно, не был образцовым хозяином, но элементарный порядок поддерживал. Или она просто забыла, как он живет без нее?
Вернувшись в комнату, она подошла к платяному шкафу — старому, еще родительскому, свидетелю всей их совместной жизни. Рука сама потянулась к резной ручке. Дверца со скрипом, напоминающим хриплый плач, отворилась. И Зина застыла, как будто ее ударили чем-то тяжелым по голове.
Правая половина шкафа, та, где всегда висели костюмы Виктора — два выходных, один повседневный, — его немногие, но тщательно отглаженные рубашки, аккуратно сложенные на полках свитера и футболки, была пуста. Абсолютно. Голые, сиротливо покачивающиеся от ее движения вешалки из тонкой проволоки. Даже его старый, вытертый до блеска банный халат, который он так любил накидывать по вечерам, исчез. Она провела рукой по шершавой поверхности полки. Пыль. И здесь тоже пыль.
Она механически открыла ящики комода. Верхний, где он хранил документы, носки, какие-то нужные ему мелочи, — пуст. Только несколько старых квитанций за квартиру сиротливо желтели в углу. Нижний ящик, в котором обычно лежал его нехитрый набор инструментов — молоток, отвертки, плоскогубцы, — тоже зиял пустотой.
Она, как во сне, прошла в ванную. На полочке над раковиной, где всегда стоял его стаканчик с зубной щеткой и бритвенными принадлежностями, — ничего. Только ее собственная щетка и тюбик с пастой. Его старых, разношенных тапочек, которые обычно стояли у его стороны кровати, тоже не было на месте.
Как будто его и не было здесь никогда. Как будто все эти почти тридцать лет совместной жизни ей просто приснились. Дурной, затянувшийся сон.
На кухонном столе, придавленный сахарницей, лежал сложенный вчетверо листок, вырванный из школьной тетради в клеточку. Зина не сразу его заметила. Рука, потянувшаяся за ним, дрожала так, что листок едва не упал на пол. Почерк Виктора. Аккуратный, почти каллиграфический, без единой помарки. Как будто он писал не прощальное письмо, а заявление на отпуск.
«Зина. Извини, если сможешь. Так дальше продолжаться не может. Я устал. Просто устал от всего этого. Мне еще не так много лет, я тоже хочу пожить нормально, для себя, а не для больниц и лекарств. А такая жизнь… ну, сама понимаешь, с больным человеком… это не для меня. Вещи свои я забрал. На развод подам сам, как только смогу. Не ищи меня. И не звони. Витя».
«С больным человеком». Он даже не написал «с тобой». Обезличил. Словно она — это не она, а просто диагноз в медицинской карте. Инвалид. Кажется, он так и сказал ей по телефону в один из последних разговоров, когда она жаловалась на боли. «Ну что ты ноешь, как инвалид какой-то?» Тогда она не обратила внимания, списала на его обычную грубость. А он, оказывается, уже тогда все решил.
Зина опустилась на табурет. Ноги отказывались ее держать. В ушах стоял гул, как будто рядом работал мощный трансформатор. Слез не было. И крика тоже. Только огромное, ледяное ничего внутри, там, где раньше было сердце. Оно, кажется, окончательно превратилось в кусок льда.
Он нашел себе счастье. Конечно. Мужчина в его годы, «еще не старый», как он сам себя охарактеризовал, не может долго оставаться один. Это же не женщина, которая может и в одиночестве доживать свой век. Мужчине нужна забота, уют, горячий ужин. И молодое тело рядом, желательно.
Счастье, как потом донесли до нее «добрые люди» (всегда найдутся такие), обнаружилось на удивление быстро. Буквально через пару недель после ее госпитализации. В лице молоденькой студентки, какой-то дальней-предальней родственницы его сослуживца, приехавшей из провинции покорять столицу. Девочка, Катя или Маша, Зина так и не запомнила ее имя, получила в наследство от какой-то одинокой бабки крохотную квартирку на самой окраине города и, наивная душа, искала поддержки и опоры в этом большом, незнакомом и враждебном мире. И нашла. В лице «опытного, но еще полного сил мужчины» Виктора, который, видимо, быстро «охмурил» ее рассказами о своей трагической семейной жизни с вечно больной женой и нереализованных карьерных амбициях. Он, конечно, поддержит. И в быту поможет, и советом, и… всем остальным. Молодая, здоровая, с собственной жилплощадью — идеальный вариант для «второй молодости». Ее, дурынду зеленую, Зина даже не винила.
Звонки немногочисленным родственникам, на которые она решилась через пару дней, когда первоначальный шок немного прошел, не принесли никакого утешения. Тетка из Саратова, родная сестра матери, долго ахала и охала в трубку, а потом глубокомысленно изрекла: «Ну что ж ты хотела, Зиночка? Мужики, они все такие… природа у них такая. Ты ж сама виновата, запустила себя, болеть начала. Надо было лучше за ним следить, хитрее быть, как-то удерживать возле себя. А то расслабилась». Двоюродная сестра из Рязани, сама уже дважды разведенная и считавшая себя экспертом в семейных отношениях, безапелляционно заявила: «Да все они козлы, Зинка, и твой не исключение. Чего ревешь-то? Радоваться надо, что так легко отделалась. Найдешь себе еще кого-нибудь, не последняя ты на деревне». Легко отделалась. Да, конечно. Почти четверть жизни, выброшенных коту под хвост, — это так, мелочь, пустяк.
Все его оправдывали. Или, по крайней мере, находили объяснение его поступку. Он — жертва обстоятельств, уставший от больной, немолодой жены. Он имеет право на счастье. А она… она сама виновата. Не смогла, не сумела, не удержала. А то, что она всю свою жизнь, все свои силы положила на него, на этот их так называемый «семейный очаг», обстирывала, обглаживала, готовила ему его любимые блюда, носилась с ним, как с малым ребенком, когда он болел банальной простудой, забывая о себе, о своих желаниях, о своих мечтах, — это как-то осталось за скобками. Это не в счет. Это, видимо, была ее святая обязанность, а не повод для благодарности.
Депрессия навалилась на Зину не сразу, а как-то постепенно, исподволь, как тяжелый, липкий туман. Она перестала выходить из дома. Квартира, их бывшая общая квартира, превратилась для нее в добровольную тюрьму, в склеп. Дни сливались в одну бесконечную, серую, тягучую массу. Она почти не ела — кусок не лез в горло. Похудела так, что одежда висела на ней, как на огородном пугале. Иногда она часами сидела на табуретке у окна, тупо глядя на улицу, на спешащих куда-то людей, на проезжающие машины. Они все были живые, а она — нет. Она умерла вместе с уходом Виктора. Единственным развлечением и спасением от тяжелых мыслей стал старенький, еще советских времен, телевизор «Рекорд». Бесконечные сериалы, где герои жили какой-то другой, яркой, выдуманной жизнью, полной страстей, интриг, предательств и обязательных, слезливых хэппи-эндов. Она смотрела на этих красивых, холеных, успешных людей, на их шикарные квартиры и дорогие машины, и чувствовала себя еще более ничтожной, еще более одинокой, выброшенной на свалку жизни.
С работы она уволилась. Просто позвонила в отдел кадров своей фабрики, где проработала большую часть своей жизни фасовщицей на линии, и сказала, что по состоянию здоровья больше не может выполнять свои обязанности. Голос у нее был спокойный, безразличный. В отделе кадров не удивились, не стали расспрашивать или уговаривать остаться. Просто попросили прислать заявление по почте. Легко отпустили. Еще одна выбывшая единица. Незаменимых нет. А уж таких, как она, тихих, незаметных, которые никогда не скандалили и не требовали повышения зарплаты, — тем более.
Ей казалось, что это конец. Полный и безоговорочный. Тупик. Дальше — ничего. Только эта пустая, холодная квартира, пыльные окна, надоедливо мерцающий экран телевизора и воспоминания, от которых хотелось биться головой о стену. Город за окном продолжал жить своей обычной, шумной жизнью — гудели машины, смеялись люди, сверкали по вечерам разноцветные огни реклам. Но это был уже не ее город. Она была в нем чужой, лишней, невидимой. Как старая, сломанная вещь, которую вынесли на помойку и забыли.
Однажды, когда в холодильнике закончились даже самые последние, завалявшиеся остатки еды, а сосущее чувство голода стало почти нестерпимым, она заставила себя подняться с дивана. Тело было слабым, непослушным. Она натянула на себя первое, что попалось под руку, — старое, выцветшее пальто, сунула ноги в стоптанные, давно потерявшие форму ботинки. В кошельке наскреблось несколько мятых купюр — хватит на хлеб и, может быть, на пакет молока. Магазин был недалеко, всего через две улицы, на углу.
Она шла, почти не разбирая дороги, погруженная в свои обычные, тягучие, безрадостные мысли. Мир вокруг воспринимался как будто сквозь мутное стекло. Звуки доносились приглушенно, цвета казались блеклыми, нереальными. Голова слегка кружилась от слабости и недостатка свежего воздуха. На перекрестке она даже не посмотрела по сторонам — зачем? Какая разница? Просто шагнула с тротуара на проезжую часть, думая о том, что нужно не забыть купить еще и спички, а то ее старые совсем отсырели.
Резкий, оглушающий визг тормозов. Какой-то отчаянный гудок. Она даже не успела поднять голову. Удар. Короткая, ослепляющая вспышка боли, пронзившая все тело. И потом — темнота. Густая, вязкая, как болотная жижа, засасывающая ее все глубже и глубже. Кажется, кто-то кричал рядом. Кажется, пахло чем-то резким — то ли бензином, то ли жженой резиной. Но это было уже неважно. Все было неважно. Может быть, это и есть тот самый выход, которого она так долго, мучительно искала? Падающие яблоки иногда разбиваются вдребезги, не долетев до земли. Кажется, ее маленькое, никому не нужное яблоко докатилось до своей последней, роковой черты. Или это только начало чего-то нового? Мысли путались, угасали… Темнота.
Ещё больше историй здесь
Как подключить Премиум
Интересно Ваше мнение, делитесь своими историями, а лучшее поощрение лайк, подписка и поддержка канала. А чтобы не пропустить новые публикации, просто включите уведомления ;)
(Все слова синим цветом кликабельны)