Солнце лупило по макушке, будто молотком, а море лениво лизало песок, шипя, как рассерженная кошка. Я стоял на балконе нашего номера, сжимая перила так, что пальцы ныли, и смотрел, как она — моя Таня — смеётся внизу, на пляже, поправляя соломенную шляпу. Её смех, звонкий, как колокольчик, долетал до меня, но теперь он резал слух. Рядом с ней был он. Вадим. Высокий, с этой дурацкой ухмылкой, будто он знает что-то, чего не знаю я. И, чёрт возьми, он действительно знал.
— Как же она светится, ты только посмотри! Двадцать лет брака, а она… вот так… — пробормотал я сам себе.
Вчера мы приехали в этот курортный городок. Я думал, море нас спасёт. Сгладит углы, которые мы наточили за годы: её вечные придирки к моим поздним возвращениям с работы, мои упрёки за её привычку молчать, когда злится.
Но вместо примирения я получил… это. Вадим, её «старый друг», которого она «совершенно случайно» встретила в баре отеля.
Случайно? Ха! Я видел, как она поправляла волосы, когда он говорил. Как её глаза блестели, когда он шутил. И как он, этот выскочка с загорелой кожей и татуировкой на плече, смотрел на неё — будто она была не моей женой, а его трофеем.
Я спустился на пляж, где они сидели под зонтиком. Таня, в своём голубом сарафане, который я ей подарил на годовщину, выглядела моложе своих пятидесяти. Её каштановые волосы, слегка тронутые сединой, выбивались из-под шляпы, а кожа, уже чуть загорелая, сияла, как персик под солнцем. Она всегда была красива, моя Таня. Даже сейчас, когда я готов был разнести этот пляж к чертям.
— Юра, ты где пропадал? — Таня повернулась ко мне, её улыбка была тёплой, но я заметил, как она быстро отвела взгляд. — Мы тут с Вадимом болтаем о старых временах. Помнишь, я рассказывала про театральный кружок в институте?
— Не особо, — буркнул я, плюхаясь на шезлонг. Песок обжигал ноги, но я не шевельнулся. — Ты, Вадим, надолго тут?
Он откинулся назад, щурясь на солнце. Его белая рубашка была расстёгнута и я невольно подумал, что он нарочно выставляет напоказ свой подтянутый торс. Ну конечно, он же «тренер по йоге». Таня упомянула это вчера за ужином, когда я чуть не подавился оливкой.
— Да как пойдёт, — ответил он, растягивая слова, как жвачку. — Может, задержусь. Море, знаешь, затягивает.
— Затягивает, — повторил я, чувствуя, как в горле пересыхает. — А ты, Таня, что скажешь? Тоже… затягивает?
Она замерла, её пальцы, унизанные тонкими браслетами, дрогнули на стакане с коктейлем. Я знал этот жест — она нервничала. Но вместо того чтобы ответить, она рассмеялась. Слишком громко. Слишком фальшиво.
— Ой, Юра, ну что ты начинаешь? — Она махнула рукой, будто отгоняя муху. — Вадим просто друг. Мы сто лет не виделись!
— Сто лет, — эхом повторил я, глядя ей в глаза. Там, за её лёгкой улыбкой, я видел тень. Не мою, не её — нашу. Тень двадцати лет, где были ссоры, примирения, её слёзы, мои обещания. И теперь — этот Вадим, который сидел тут, как король на троне, и пил её коктейль через соломинку.
Вечером в ресторане отеля было шумно. Официанты сновали с подносами, звенели бокалы, а за окном шуршало море, будто переговаривались волны. Я заказал рыбу, Таня — салат, а Вадим, конечно же, присоединился к нам, хотя я его не звал.
Он сидел напротив, потягивая пиво, и рассказывал истории о своих путешествиях. Таня слушала, подперев подбородок рукой, и её глаза ловили каждое его слово, как бабочки — свет.
— …а в Непале, представляете, я жил в ашраме целый месяц! — Вадим размахивал руками, будто дирижировал оркестром. — Там учишься слышать себя. Своё сердце.
— Своё сердце, — пробормотал я, втыкая вилку в рыбу так, что тарелка звякнула. — А у нас тут, знаешь, больше о семейных ужинах думаешь. О детях. О жизни.
Таня кашлянула, её щёки слегка порозовели. Она всегда краснела, когда чувствовала неловкость. Я знал её лучше, чем она сама. Знал, как она морщит нос, когда врёт. Как теребит браслеты, когда хочет уйти от разговора. И сейчас она теребила их так, будто хотела сорвать с запястья.
— Юра, ну хватит, — тихо сказала она, но её голос был острым, как нож. — Мы просто отдыхаем. Разве нельзя?
— Можно, — ответил я, глядя на Вадима. — Только вот… с кем?
Он поднял брови, будто я сказал что-то смешное, и отхлебнул пива. А я почувствовал, как внутри что-то ломается. Не хрустит, не трещит — просто тихо ломается, как старая ветка под ногой.
Ночью я не спал. Таня лежала рядом, её дыхание было ровным, но я знал — она притворяется. Она всегда так делала, когда хотела избежать разговора.
Утром я решил поговорить. Не кричать, не устраивать сцен — просто поговорить. Но когда я спустился к завтраку, Таня уже сидела с Вадимом за столиком у окна. Она ела круассан, он что-то рисовал на салфетке, и они смеялись. Снова.
Я остановился в дверях, чувствуя, как пол уходит из-под ног. Это был не просто флирт. Это было что-то большее. Что-то, что она не хотела мне показывать.
— Таня, — позвал я, и мой голос прозвучал громче, чем я ожидал. Головы за соседними столиками повернулись. — Нам надо поговорить.
Она подняла глаза, и я увидел в них не вину, не страх — усталость. Глубокую, как море за окном.
— Юра, не здесь, — тихо сказала она.
— А где? — Я шагнул ближе, чувствуя, как кровь стучит в висках. — На пляже? С ним? — Я кивнул на Вадима, который смотрел на меня с этой своей проклятой ухмылкой.
— Юра, перестань, — Таня встала, её голос стал твёрже. — Ты делаешь из мухи слона.
— Из мухи? — Я рассмеялся, но смех был горьким, как кофе, который я не допил. — Ты привела его сюда, Таня! На наш отдых! На наше море!
Вадим поднял руки, будто сдаваясь. — Слушай, мужик, я не хотел…
— Не хотел? — Я повернулся к нему, и всё, что копилось во мне, вырвалось наружу. — Ты тут сидишь, пьёшь коктейли, рассказываешь свои байки, а я что? Смотрю, как моя жена…
— Юра! — Таня хлопнула ладонью по столу. Круассан подпрыгнул. — Хватит! Я не твоя собственность! И если тебе так важно, то да, я устала! Устала от твоих подозрений, от твоего молчания, от того, что ты видишь во мне только… только жену!
Я замер. Её слова ударили, как пощёчина. Не потому, что были резкими, а потому, что были правдой. Я смотрел на неё — на её дрожащие губы, на её глаза, которые блестели от слёз, — и понял: я теряю её. Не из-за Вадима. Из-за себя.
К вечеру мы остались вдвоём. Вадим уехал — Таня сама попросила его уйти. Мы сидели на балконе, глядя на море, которое теперь казалось не ласковым, а холодным, чужим. Она молчала, я тоже. Но молчание было другим — не злым, не тяжёлым. Просто… пустым.
— Я не хотела, чтобы так вышло, — наконец сказала она, глядя куда-то вдаль. — Вадим… он просто напомнил мне, какой я была. До детей, до ипотеки, до твоих бесконечных совещаний. Я… я хотела почувствовать себя живой.
Я кивнул, хотя каждое её слово жгло, как соль на ране. — А я? Я для тебя кто?
Она повернулась ко мне, и в её глазах было столько боли, что я чуть не отвернулся. — Ты мой дом, Юра. Но дом… иногда в нём становится тесно.
Я не знал, что ответить. Хотелось кричать, ругаться, но вместо этого я взял её руку. Она не отстранилась. Её пальцы были холодными, несмотря на жару.
— Мы разберёмся, — сказал я, и это было не обещание, а надежда. — Но вместе, Таня. Без него.
Она кивнула, и в её взгляде мелькнула искра — та самая, которую я видел двадцать лет назад, когда она смеялась на заднем сиденье моего мотоцикла.
Море шумело, как будто подбадривало нас. И я подумал, что, может, оно всё-таки нас спасёт.
***
Утром море уже не шумело так ласково. Оно ворчало, как старик, которому надоели наши разборки. Я сидел на том же балконе, где мы с Таней вчера пытались склеить то, что трещало по швам. Её рука тогда была холодной, но я держал её, думая, что это что-то значит. Что мы всё ещё можем.
Но сегодня утром я увидел её снова — с ним. С Вадимом. Они шли по набережной, и её смех, тот самый, что когда-то был моим, теперь принадлежал ему. Она даже не оглянулась.
— Какого чёрта, Таня? — шептал я, глядя на пустой шезлонг, где ещё вчера лежала её соломенная шляпа. — Ты же обещала…
Но обещания, как оказалось, таяли быстрее, чем лёд в её коктейле. Я видел, как они скрылись за пальмами, где начинался узкий тропический сад, ведущий к маленьким бунгало.
Она не вернулась к обеду. Не вернулась и к ужину. И я, как дурак, сидел в номере, глядя на её недопитый бокал вина, который она оставила на столе. Вино было красным, как кровь, и я подумал, что это, наверное, и есть моя жизнь сейчас — вытекает капля за каплей.
Ночью она вернулась. Дверь скрипнула, и я услышал её шаги — лёгкие, но неуверенные, будто она боялась, что я не сплю. Я и не спал. Лежал, уставившись в потолок, где тени от вентилятора крутились, как мои мысли. Она вошла в комнату, и я почувствовал запах — не её духов, а чего-то чужого, терпкого, как сандал. Запах Вадима.
— Юра? — её голос был тихим, почти шёпотом, но в нём не было вины. Только усталость. — Ты не спишь?
Я сел на кровати, свет луны падал на её лицо, и я заметил, как её щёки горят, как волосы растрепались, будто она только что вырвалась из чьих-то рук. Она была в том же голубом сарафане, но теперь он казался мне чужим, как платье, надетое для другого.
— Где ты была? — спросил я, хотя знал ответ. Мой голос был хриплым, как будто я проглотил песок.
Она вздохнула, скинула сандалии и села на край кровати, глядя в пол. — С Вадимом. Мы гуляли.
— Гуляли, — повторил я, и слово это было горьким, как прогнивший фрукт. — До полуночи? В его бунгало?
Её пальцы дрогнули, она сжала край простыни, но не ответила. Молчание было громче любого крика. Я встал, чувствуя, как пол под ногами качается, как палуба тонущего корабля.
— Таня, ты серьёзно? — Я шагнул к ней, и она наконец подняла глаза. В них была не та усталость, что вчера, а что-то новое — дерзость, смешанная с болью. — Ты мне вчера говорила про «вместе», а сегодня… что? Ты с ним там… что делала?
— Юра, не начинай, — она встала, её голос стал резче, как ветер перед штормом. — Я не ребёнок. И я не обязана отчитываться за каждый шаг!
— Не обязана? — Я почти кричал, но тут же сбавил тон, потому что горло сжалось. — Я твой муж, Таня. Двадцать лет! Дети, дом, всё, что мы строили… а ты с этим йогом…
— Он не просто йог! — оборвала она, и её глаза сверкнули, как молния. — Он… он видит меня, Юра. Не жену, не мать, не ту, кто готовит тебе ужин, а меня! Понимаешь?
Я замер, её слова резали, как бритва. Я хотел ответить, но в голове крутился только один образ: Таня и Вадим в том бунгало, где свет от фонарей падал на деревянный пол, а её сарафан соскользнул с плеч, как занавес перед началом спектакля.
Я видел это так ясно, будто сам там был — её пальцы, скользящие по его загорелой коже, его руки, обнимающие её талию, и её смех, который теперь был не моим. Это не было похоже на кино, где всё красиво и размыто. Это было реально, грязно, больно. Как нож, который она вонзила, сама того не замечая.
На следующий день я застал их в кафе на набережной. Таня и Вадим мило беседовали друг с другом. Это была не просто беседа старых друзей. Это была близость, от которой у меня внутри всё сжалось.
Я подошёл, не думая. Стаканы на соседних столиках звякнули, когда я хлопнул ладонью по их столу.
— Таня, это что, теперь официально? — Мой голос дрожал, но я не мог остановиться. — Ты с ним, а я что? Зрителем буду?
Она отшатнулась, её рука отдёрнулась от Вадима, как от огня. Вадим же только ухмыльнулся, откинувшись на стуле, будто всё это его забавляло.
— Юра, прекрати, — Таня встала, её щёки пылали. — Ты устраиваешь сцены, как будто я преступница!
— А ты не преступница? — Я шагнул ближе, чувствуя, как кровь стучит в висках. — Ты с ним там… в бунгало, да? Не ври мне, Таня. Я же вижу!
Вадим поднял руки, как вчера, будто сдаваясь. — Слушай, Юра, давай без этого. Мы просто…
— Просто? — Я повернулся к нему, и всё, что копилось, вырвалось наружу. — Ты влез в мою семью, в мою жизнь! Ты думаешь, я слепой? Я видел, как ты на неё смотришь, как она… — Я запнулся, потому что горло сжалось, и я не мог договорить.
Таня схватила меня за руку, её пальцы были горячими, почти обжигающими. — Юра, хватит! Ты хочешь правду? Да, я была с ним. И мне… мне было хорошо. Впервые за годы я почувствовала себя не твоей тенью, а живой!
Её слова ударили, как волна, сбивая с ног. Я смотрел на неё, на её дрожащие губы, на её глаза, которые теперь были не моими, и понял, что теряю её окончательно. Не потому, что она была с Вадимом. А потому, что она уже не хотела быть со мной.
Той ночью я ушёл из номера. Бродил по пляжу, где песок был холодным, а море пахло солью и предательством. Я представлял, как Таня возвращается в бунгало Вадима, как её сарафан снова падает на пол, как его руки касаются её кожи, а она смеётся, забыв про меня. Это не было просто изменой. Это было как будто она вычеркнула меня из своей жизни, оставив только пустую оболочку.
Утром я вернулся. Таня сидела на балконе с заплаканными глазами.
— Юра, я не знаю, что мне делать и не хочу тебя терять! — наконец сказала она, не поднимая глаз.
Я молчал. Хотелось крикнуть, что она уже всё решила, что она выбрала его, но вместо этого я просто сел рядом. Море шумело, но теперь оно звучало не как надежда, а как приговор.
— Я тоже не знаю, — сказал я наконец. — Но я не могу так, Таня. Не могу смотреть, как ты… с ним.
Она кивнула, и её пальцы, унизанные браслетами, задрожали. — Дай мне время, Юра. Пожалуйста.
Я не ответил. Время — это всё, что у нас осталось. Но я не был уверен, хватит ли его, чтобы вернуть то, что мы потеряли. Или чтобы понять, что мы уже не те, кем были двадцать лет назад.
***
Море уже не ворчало. Оно молчало, как будто устало от наших драм. Я стоял на берегу, босой, с песком, липнущим к пяткам, и смотрел, как волны лениво катятся к горизонту. Последние дни слились в мутное пятно: крики, слёзы, Танин смех с Вадимом, её холодные пальцы, когда она просила времени.
Времени… Как будто оно могло заштопать дыру, что мы сами себе проделали.
Таня не ушла к Вадиму, как я боялся. Но и ко мне она не вернулась. Она бродила по отелю, как потерянный ребёнок, то сидя в одиночестве у бассейна, то листая книгу, которую не читала.
Я видел, как она смотрит на море, и её глаза были пустыми, как ракушки, выброшенные на берег. Я хотел подойти, обнять, сказать, что мы справимся, но каждый раз останавливался. Что-то во мне надломилось — не злость, не ревность, а вера. Вера в то, что мы всё ещё можем быть «нами».
Утро последнего дня нашего отдыха было тихим. Солнце только-только пробивалось сквозь облака, и воздух пах кофе и солью. Таня сидела в кафе отеля, за тем же столиком, где я застал её с Вадимом. Но теперь она была одна, в белой льняной рубашке, с волосами, собранными в небрежный пучок. Её браслеты лежали рядом на столе, как будто она сняла их, чтобы стать легче.
Я подошёл, не зная, что мне сказать ей. Сел напротив, и она подняла глаза — не злые, не усталые, а какие-то… ясные. Будто она наконец-то увидела себя.
— Юра, — начала она, и её голос был мягким, как утренний бриз. — Я думала всю ночь. О нас. О Вадиме. О том, кто я теперь.
Я молчал, чувствуя, как сердце колотится, как будто я бегу марафон. Она продолжила, глядя на свои руки, где ещё виднелись следы от браслетов.
— Я не хочу его, — сказала она, и её слова были как камешки, падающие в воду — тихие, но с кругами, расходящимися по поверхности. — Вадим… он был как зеркало. Показал мне ту Таню, которую я забыла. Ту, что смеялась до слёз, танцевала под дождём, мечтала о чём-то большем, чем ипотека и школьные собрания. Но я не могу быть той девочкой. И не хочу.
Я смотрел на неё, и в груди что-то шевельнулось — не надежда, а что-то глубже. Понимание. Я видел её боль, её поиск, её борьбу. И мою вину в этом. Я слишком долго смотрел на неё как на жену, как на часть дома, а не как на женщину, которая всё ещё ищет себя.
— А я? — спросил я, и мой голос был тише, чем я хотел. — Я для тебя кто, Таня?
Она улыбнулась, но улыбка была грустной, как закат. — Ты мой якорь, Юра. Но я устала тонуть. Мне нужно… мне нужно дышать. Не с Вадимом, не с кем-то другим. Самой.
Я кивнул, хотя её слова жгли, как песок под солнцем. Я понял, что она не уходит, но и не остаётся прежней. И я… я тоже не тот, что был. Двадцать лет назад я вёз её на мотоцикле, и её смех был моим ветром. Теперь этот ветер стих, и мне нужно было научиться жить без него.
— Что дальше? — спросил я, глядя на её руки, которые теперь лежали спокойно, без дрожи.
— Не знаю, — ответила она, и в её глазах мелькнула искра — не та, что была для Вадима, а другая, новая. — Но я хочу попробовать. Не ради тебя, не ради детей, а ради себя. А ты… ты попробуешь?
Я смотрел на море, на его бесконечную гладь, и думал, что, может, оно не спасло нас, как я надеялся. Но оно дало нам шанс. Не быть прежними, а стать другими. Лучше. Или хотя бы честнее.
— Попробую, — сказал я, и это было не обещание, а шаг. Маленький, шаткий, но наш.
Она протянула руку, и я взял её. Её пальцы были тёплыми, впервые за эти дни. Море молчало, но я чувствовал, как оно смотрит на нас, как будто знало, что мы ещё не закончили.