Семь лет назад мы с Димой расписались в районном ЗАГСе: два свидетеля, кольца из жёлтого золота, ресторан-«итальянец» с шариками цвета фисташки. Я была уверена, что наш брак станет тихим и надёжным, как деревянное крыльцо родительского дома: поскрипывает, но держит. Мы никогда не устраивали сцен, не разбрасывали обвинения, не сворачивали носки в комки ярости. Всё у нас укладывалось в график: понедельник – работа до шести, вторник – тренажёрка для него, йога для меня, среда – суп, четверг – покупки. Два раза в год отпуск: автобус до моря или санаторий у реки. План, который мог бы продлиться до седины, если бы по дороге не стерлись краски.
Я заметила тусклость, как замечают трещину на любимой чашке: сначала в ней задерживается губа, потом глаз, потом трещина занимает всё поле зрения. Дима перестал гладить меня ладонью по спине по утрам, перестал снимать пушинку с волос, перестал спрашивать, как прошёл день. Иногда – будто вспомнив старую комедию – произносил «как работа?» и сразу же кидал взгляд на приставку: я понимала, что это не вопрос, а звук, который надо произнести, прежде чем залипнуть в экран. На столе между нами стояла чаша с мандаринами, мы очищали их молча, расстилали корки, и запах цитруса не перебивал глухое ощущение что мы – два пассажира на разных полках плацкарта.
Я списывала всё на усталость, но усталость длилась год, два. Мы откладывали тему ребёнка: он говорил «не время», я говорила «давай поживём для себя». Для себя мы почти не жили: работы росли, как грибы после дождя. Его отдел оптимизировал заказы, мой отдел считал бюджеты. Вечером мы приносили домой по куску тишины и прикладывали их к общей стене беззвучия.
Весной нашу фирму объединили с другой, в открытом офисе стало больше лиц. В понедельник за соседний стол посадили нового менеджера – Илью. Илья первым делом поставил на стол небольшую сиреневую суккуленту, потом – бутылку воды, потом – кружку с картинкой «Как кофе делает меня супергероем». Я сдвинула монитор, чтобы не мешать, мы обменялись сухими приветствиями. Через час он повернулся и сказал:
– Кажется, вы носите самые интересные серёжки в этом кабинете.
Я удивилась: на мне были крошечные серебряные капельки, которые никто, кроме Димы в первый год, никогда не замечал. Илья не показался льстецом; его глаза были серьёзны, будто он анализировал деталь чертежа. Я поблагодарила, мы вернулись к таблицам. На обед он не пошёл, а в пятнадцать ноль-ноль поднёс к моему столу бумажный стаканчик.
– Знаю, что бухгалтерия пьёт без сахара, – сказал и ушёл.
Кофе пах ванилью и каким-то лёгким перцем. Я впервые за долгое время почувствовала, как внутри грудной клетки вскипает крошечный глоток тепла, как когда-то в юности после чужой записки «ты сегодня красивая».
На следующий день Илья спросил, как зовут моего кактуса. Я ответила, что растение безымянное. Он покачал головой: «У каждого должно быть имя. Даже у серого скотча». Мы придумали имя вместе – назвали её Паскалией, потому что в Excel у нас бесконечные формулы, а Паскаль был терпеливым.
Вечером, пока большинство расходилось, Илья задержался, чтобы закончить отчёт. Я собирала бумаги в скоросшиватель, он предложил помочь. Мы наклонялись одновременно к одному листу, пальцы столкнулись, я чуть отдёрнула руку. Он тихо извинялся. Внутри меня что-то запротестовало: «стыд? чувство вины?» – немного, но больше – непривычная живость, кусочек электричества, которого не хватало в доме.
Следующие недели стали отсчитываться не задачами, а моментами, когда Илья кивал мне через стол, подмигивал, шептал: «Паскалию пора полить». Он замечал, когда я поднимала волосы, говорил, что ключицы у меня выглядят так, будто освещены изнутри. Эти слова не были банальными – они звучали, как доброе заклинание, а я каждые пять минут ловила себя на том, что улыбаюсь в монитор. Я смотрела в зеркало, разглаживала волосы, красила губы более ярко. На работе я будто летела – задачи решались быстрее, отчёты сами складывались.
Дома же контраст усиливался. Дима приходил поздно, клал пакет с пельменями: «Сваришь?» Я варила. Он ел, разувшись прямо в кухне. Я пыталась рассказать, что у нас новый заказчик или шутку про Паскалию, он пропускал фразы, отвечал «угу» и уходил к приставке. Я садилась рядом, просила показать, что за уровень: «Дим, можно мне попробовать?» – он махал джойстиком: «Позже, тут сохраниться надо». Позже никогда не приходило.
Воскресенья проводили как в тумане. Я предлагала музей, парк, поездку к друзьям – он уставал «заранее». Мы шли в супермаркет, покупали еду на неделю. Возвращались, он включал футбол, я разбирала пакеты, закладывала стирку. Никаких скандалов, ничего острого. Просто жизнь, из которой вытекли соки. Я не обвиняла: наверное, мы оба подгнили, как мандарины, лежавшие слишком долго.
Однажды воскресным утром я стояла у окна и увидела своё отражение: домашние штаны, футболка с пятном, волосы собраны. На лице – серый фон. Где яркая помада, которая улыбалась Илье? Я поняла: я превращаюсь в мебель. Не Дима делает меня мебелью, а моя собственная привычка: не выдвигать ящики души без крайней необходимости.
В понедельник на работе Илья подошёл к моему столу, положил фигурку бумажного журавля.
– Ты сегодня не улыбаешься, – тихо сказал.
– Просто понедельник, – ответила.
– Понедельник – это начало, – он усмехнулся. – Внутри каждого дня можно спрятать салют.
Я спрятала журавля в карман, первое желание – отпроситься и побежать домой, взглянуть на себя в зеркало, найти ту яркую помаду.
На обед Илья позвал прогуляться. Кафе с витражами, играла акустика. Мы говорили о кино, о городе, он рассказал о своём разводе – три года назад, «мы тоже тихо разошлись, как море от берега». В его голосе была спокойная грусть, но не обида. Меня тронула эта честность: без обвинений, без нытья. Он спросил о моём браке, а я сказала: «Дима хороший. Просто мы потеряли разговоры». Он снял очки, посмотрел пристально:
– Разговоры теряют те, кто перестает видеть. Я тебя вижу.
От этих слов что-то больно и сладко кольнуло в животе. Но внутри сразу вспыхнула стена: нельзя отвечать взаимностью, нельзя предавать Диму, нельзя разрушать стабильность. Я сказала вслух:
– У меня муж. – Как будто напоминала не ему, а себе.
Илья кивнул, будто ожидал. Положил руку на стол, не пытаясь коснуться. – Я уважаю. Мне просто нравится говорить с тобой.
Мы вернулись к офису. Я дышала холодом, считала шаги. Вечером дома попыталась разбудить разговор. Села рядом с Димой на диван.
– Дим, как ты думаешь, мы счастливы? – спросила, глядя на экран, где бегали виртуальные солдаты.
Он отставил джойстик: – Откуда вопрос?
– Просто. Давно не обсуждали.
– У нас всё нормально, – пожал плечами. – Кризисов нет, долгов нет. Что ещё надо?
Я попыталась: – Может, стоит поужинать в ресторане? Или поехать куда-нибудь?
– Сейчас самый сезон отчётов, – он потянулся. – Давай потом.
«Потом» – это наш семейный календарь. Я кивнула, пошла в ванную, включила воду. На полке увидела ту же блеклую расчёску, крем от морщин. В зеркале – моё лицо, на которое снова надели серую маску.
На утро Илья прислал в мессенджере ссылку на песню. Просто песня – лёгкая, но слов в ней было достаточно, чтобы я почувствовала: кто-то посвящает мне два с половиной минуты своего внимания. Я слушала её в наушниках и улыбалась. В этот момент я не изменила мужу. Я изменила своему равнодушию к себе.
Следующие недели я начала носить другую одежду. Вместо серой юбки – изумрудные брюки, вместо бежевого свитера – рубашка в голубую полоску. Коллеги подшучивали: «Мода?» Я смеялась, говорила «весна в душе» – хотя весна на дворе поздняя осень. От Ильи не было ни одного неподобающего жеста: он держал дистанцию, но его взгляд скользил по мне, когда я вставала к кулеру. И взгляд делал больше, чем самые громкие признания.
Однажды Дима пришёл на обед в офис – раньше почти не заходил. Мы с Ильёй как раз обсуждали отчёт, наклонились над монитором. Я услышала позади шаги, обернулась: муж стоял с коробкой пирожных.
– Решил заскочить, – сказал. – Принёс «Наполеон».
Я представила, как сейчас Дима увидит вспыхнувшее во мне – крошечное сияние внимания. Наш взгляд встретился. Я улыбнулась, будто ничего не происходит. Илья вежливо поздоровался и вернулся к столу. Дима поставил коробку, поцеловал меня в щёку, спросил: – Всё хорошо? – Я кивнула, но внутри кольнула игла: мне неприятно, что он задаёт вопросы только когда чувствует угрозу.
Вечером дома он спросил: – Что за новый коллега? Вы близко сидите.
– Простой коллега, – ответила. – Мы вместе считаем таблицы.
Он пожал плечами: – Ну, лишь бы рабочий процесс не страдал.
Я поняла: ревности не будет. Он не думает, что я могу быть интересна другому. Он уверен – я безопасна, как старая мебель. И эта уверенность кольнула больнее, чем если бы он закатил сцену.
В выходные я запланировала кино. Пригласила Диму – отказался: «Там одни мелодрамы, я устал». Я купила билет одна. Илья написал: «Тоже собирался». Мы встретились у гардероба случайно-намеренно. В зале он сел в другой ряд, а после фильма мы шли рядом до метро, обсуждая сюжет. Он не коснулся моей руки. Но когда мы прощались, он произнёс:
– Ты улыбаешься так, что город становится яснее.
Я ехала домой, держала пальцы на губах. Дома Дима спал, телевизор гудел. Я включила лампу в прихожей, рассматривала своё отражение в зеркале и шептала: «Я ещё умею жить». Это не измена, это факт.
Прошло три месяца. Я ни разу не позволила Илье проводить меня дальше станции метро. Ни разу не ответила на приглашение выпить вечерний кофе. Но каждое утро ждала его «доброе» через экран, как ребёнок ждёт тёплого молока. Я стала работать быстрее, смеялась громче, волосы лежали лучше. Коллеги называли это «переходом на новый уровень продуктивности». Я понимала: продуктивность – побочный эффект простого человеческого света.
И всё же накапливался в горле ком вины. Не перед Димой, а перед собой: мол, ты живёшь двумя жизнями – дневной, где ты цветёшь, и ночной, где высыхаешь. Пятница. Дома ужинал муж, я сидела напротив. Пельмени. Он досолил, не посмотрев на меня.
– Дима, – начала, – кто мы друг другу?
– Муж и жена, – удивился.
– Разве? – я удерживала голос. – Мы давно не держались за руки, не разговаривали. У нас нет планов.
Он отложил вилку: – Ты хочешь ребёнка?
– Я хочу чувствовать, что мы живые.
Он посмотрел на меня почти с жалостью: – У каждого период. Люди устают. Жизнь же. Разве плохо, что всё ровно?
– Мне холодно, – сказала.
Он пожал плечами: – Купи плед. Хочешь – поедем в отпуск.
Плед? Улыбка сорвалась. Я покачала головой, ушла в спальню. За закрытой дверью – долго плакала. В тот вечер я написала Илье: «Спасибо, что видишь меня». Он ответил сердцем. Утром я удалила переписку – испугалась.
Скоро корпоратив. Мы, отдел, репетировали короткую сценку – юмористическую зарисовку о бигдате. Илья играет клиента, я – аналитика. На репетиции он в образе сказал: «Я выбираю только то, что дышит». Коллеги смеялись. Я почувствовала, как краснею. В этот момент поняла: флирт перерос в опасную зону. Пора говорить с мужом по-настоящему.
В субботу утром повела Диму в кафе. Там пахнет корицей и хвоей, играет бас-гитара. Я положила ладонь на стол, сказала: – Дима, если мы так и будем жить, я стану призраком.
Он вздохнул: – Что ты хочешь? – Первый раз спросил, без раздражения.
– Хочу, чтобы ты смотрел на меня. Хочу говорить. Хочу хотя бы раз в две недели вместе выходить в город без цели. Я хочу, чтобы ты спросил, о чём я мечтаю.
Он молчал. Долго. Потом сказал: – Я не заметил, что тебе плохо. Мне казалось, если нет ссор – всё нормально.
– Нормально – это слишком мало, – прошептала. – Мы живём рядом, но не вместе.
Он смотрел мне в глаза. Впервые за долгие месяцы я увидела в его взгляде тревогу. Он взял мою руку нерешительно: – Прости.
Может, его «прости» ещё ничего не значит. Может, мы опоздали. Но я поставила точку честности. Вечером он закрыл приставку, достал из шкафа настольную игру, пыльную. Мы смешно вспоминали правила. Я смеялась и плакала, потому что ощущала две правды одновременно: Дима старается, и внутри меня всё равно горит огонёк внимания другого человека.
Я не знаю, куда выведет эта дорога. Измена – это не про постель. Измена – когда жизнь проходит мимо, а ты молчишь. Сейчас я заговорила. Я не изменила мужу. Я изменила молчанию. Дима готов слушать. Илья остаётся добрым катализатором. Я благодарна ему, но границы проведены. Если мы с мужем не найдём дорогу – будет новая глава. Без лжи. Я больше не хочу быть мебелью. Я хочу быть женщиной, которую видят дома так же ясно, как видят чужие глаза на работе. Ведь это моё право – жить, а не умирать среди мандариных и джойстиков.