Глава 1. Книга 1. Сон Эртугрула. Заря Иперии
Анатолийская земля в этот час не просто дышала зноем — она задыхалась в нём. Воздух стал густым, плотным и липким, словно pekmez — сладкая, тягучая виноградная патока, которую варят женщины Кайы по осени. Но сейчас до прохладной осени было далеко.
Полуденное солнце, безжалостный властелин степи, застыло в самом зените. Казалось, оно решило выжечь всё живое в долине пограничной реки Сакарья, заливая мир расплавленным золотом.
Камни на склонах раскалились настолько, что воздух над ними дрожал, создавая причудливые марева. В этом дрожании искажались очертания дальних скал, превращая их в призрачные крепости, которые то появлялись, то исчезали, словно дразня утомленный взор.
Даже вековые платаны, чьи корни пили воду из глубоких подземных жил, казалось, устали бороться с небесным огнем. Их широкие листья поникли, а тени съежились, прячась под стволы и предлагая путникам лишь жалкое, призрачное спасение от всепроникающего жара.
В такие часы жизнь в стойбище племени Кайы замирала. Огромная oba (кочевой лагерь), раскинувшая свои черные, просмоленные шатры у лесистого подножия священной горы Доманич, погрузилась в сонную оцепенение.
Это был неписаный закон степи: когда солнце гневается, человек должен смириться и ждать. Шатры стояли неподвижно, словно огромные черные черепахи, уснувшие на берегу времени.
Лишь неумолчный, пронзительный, почти металлический стрекот цикад разрывал эту ватную тишину. Этот звук был повсюду — он звенел в ушах, ввинчивался в мозг, становясь единственной музыкой знойного дня.
Изредка к нему примешивалось ленивое фырканье боевых коней, стоявших под навесами. Животные, умные и чуткие, тоже берегли силы, лишь изредка переступая копытами и отгоняя хвостами назойливых мух.
Но были двое, для кого покой был недоступной роскошью.
Осман, младший сын великого Эртугрула-бея, недавно покинувшего этот бренный мир ради садов Вечности, стоял на вершине холма. Это место было выбрано не случайно: отсюда, с высоты полета стрелы, вся долина простиралась как на ладони, открывая вид на опасные рубежи.
Ему едва минуло двадцать три года. Возраст, когда у других мужчин кровь в жилах бурлит, как молодой, невыбродивший şarap (вино), когда сердце требует любви чернооких красавиц, а душа жаждет легкой славы в быстрых набегах. Но Осман был иным. Тот, кто видел его сейчас, не дал бы ему столь малых лет.
Его лицо, обветренное жесткими степными ветрами и сожженное солнцем до благородного оттенка старой меди, застыло в выражении суровой сосредоточенности. Глубокая складка пролегла между бровей — печать ранней ответственности, легшей на его плечи тяжелым грузом после смерти отца.
Черные, как полированные агаты, глаза — наследие матери, кроткой Халиме-хатун — смотрели на мир не с юношеским любопытством, а с хищной внимательностью орла.
Он вглядывался в горизонт, туда, где небо сливалось с выжженной травой в единое серое полотно. Казалось, он пытался разглядеть там не просто вражеские разъезды, но саму госпожу Судьбу — Kader. Капризную, жестокую, но великую.
Осман искал знаки. Его душа, встревоженная смутными предчувствиями, требовала ответов, которых не могли дать ни мудрецы, ни книги.
Рядом с ним, примостившись на выщербленном временем сером валуне, сидел Акче Коджа.
Это был не просто старик. Это была живая история, летопись племени Кайы, воплощенная в плоти и крови. Один из самых верных и яростных alp (воинов) покойного Эртугрула, ныне он стал тенью Османа, его наставником и совестью.
Густая, белая, как снега на недоступных вершинах Улудага, борода Акче Коджи водопадом спадала на широкую грудь. Под грубой тканью рубахи все еще угадывались бугры мышц, не иссушенных временем.
Его глаза, выцветшие от созерцания тысяч рассветов и закатов, от пыли сотен битв, потеряли былой цвет, но не потеряли остроты. В них светился мудрый, всепонимающий блеск, свойственный тем, кто слишком часто заглядывал в глаза смерти.
Он был одним из тех немногих, кто помнил еще деда Османа — легендарного Сулеймана Шаха. Он помнил вкус воды Евфрата, в котором погиб великий предок, помнил долгий, полный лишений и крови исход Кайы из глубин Азии, когда монгольская орда гнала народы перед собой, как ветер гонит сухую листву.
— Все спокойно, beyim (мой господин), — наконец произнес старик. Его голос звучал глухо и рокочуще, словно камни перекатывались в горном ущелье. Он не повернул головы, продолжая сканировать взглядом западный горизонт. — Даже слишком спокойно.
— Румы... византийцы то есть, — продолжил Акче Коджа, сплюнув на сухую землю, — после той трепки, что мы задали им у Инегёля, притихли. Сидят в своих каменных крепостях, за двойными стенами, тише мыши под веником. Нос боятся высунуть.
Старик усмехнулся в бороду, и морщинки разбежались вокруг его глаз лучиками.
— Их tekfur (правитель крепости) из Биледжика, говорят, даже подумывает прислать дары. Хочет купить нашу дружбу золотыми кубками да шелками. İnşallah, этот страх продержится в их сердцах подольше. Страх — лучший страж границ, чем тысяча дозорных.
Осман медленно, задумчиво кивнул. Его взгляд был прикован к едва различимой вдали серебристой ленте реки Сакарья, что служила естественной границей между миром Ислама и дряхлеющей Византийской империей.
— Тишина, Акче-ага, бывает обманчивее любого боевого клича, — тихо, но твердо произнес он. — Иной раз она — предвестник бури, а не благодати.
Молодой бей отвернулся от горизонта и посмотрел на наставника.
— Слишком уж они тихи, эти текфуры. Не верю я им. Они словно yılan (змея), пригревшаяся на весеннем солнце. Чешуя блестит красиво, лежит смирно, мягко стелет... да больно жалит, когда наступишь. Византиец улыбается тебе в лицо, а рукой за спиной уже нащупывает кинжал. Это их порода, Акче-ага. Ложь у них в крови, как у нас — любовь к свободе.
Осман сделал несколько шагов по каменистой площадке, хрустя сухими ветками под сапогами. Его рука машинально легла на рукоять ятагана.
— А вести с Востока? От сельджукского султана из Коньи? Они доходят до нас с караванами, и каждая новость чернее ночи. Султан Масуд... — Осман с горечью махнул рукой. — Власть его стала тенью тени. Он лишь кукла на троне, нити от которой тянутся в шатры монгольских ханов. А его визири? Они плетут интриги, не стесняясь белого дня, продают и покупают верность, как овец на базаре.
В голосе Османа зазвенел металл:
— Великие бейлики вокруг нас — Караманиды, Гермияниды — все больше смотрят на собственные кошели. Они забыли о братстве, забыли о былом единстве. Devlet (Государство) распадается на куски, как старый, изъеденный молью ковер. И каждый шакал норовит урвать лоскут побольше, пока лев умирает.
Акче Коджа издал тяжелый, протяжный вздох, в котором слышалась вся усталость прожитых лет. Он знал, что Осман прав. Каждое слово молодого вождя било точно в цель. Великий Сельджукский султанат Рума, некогда гроза всего христианского Леванта, надежный щит Ислама, трещал по швам. Монгольское иго, как ржавчина, разъело его изнутри.
— Твой отец, Эртугрул Гази, да освятит Аллах его светлую душу и упокоит в райских садах Фирдоуса... — Акче Коджа прикрыл глаза, на мгновение возвращаясь в прошлое. — Он всегда говорил мне у костра: «Послушай, Акче. Сила не в размере твоего стада, и даже не в длине твоего меча. Сила — в единстве твоих пастухов и в верности сердец твоих воинов».
Старик поднял узловатый палец вверх:
— Он был мастером объединять, maşallah. Умел находить общий язык даже с теми, кто исподтишка точил на него нож. Его уважали. Его боялись. А главное — его слову верили больше, чем клятве на Коране, ибо слово Эртугрула было тверже гранита этой горы.
Осман криво усмехнулся, но веселья в этом не было.
— Отец был велик, спору нет. Его имя гремело от волн Эгейского моря до снежных шапок Армении. Но я... Мне, его сыну, еще только предстоит доказать, что я достоин носить этот меч. Мне нужно выковать свое имя в огне битв, заслужить уважение не по праву крови, а по праву мудрости.
Он снова повернулся к долине, где среди деревьев белели дымки костров.
— Пока мы, Кайы, лишь одно из многих тюркских племен. Мы кочевники, гости на этой земле. Мы ищем свою долю, свой плодородный yurt (родину), где можно было бы без опаски растить детей, где наши могилы не будут осквернены врагом. Нам нужен дом, Акче-ага. Настоящий дом.
Осман замолчал, и тишина снова повисла над холмом. Но через мгновение он произнес то, что заставило старика вздрогнуть:
— Но я видел сон, Акче-ага... Сон, который не дает мне покоя ни днем, ни ночью.
Старый воин мгновенно насторожился. Его расслабленная поза исчезла, спина выпрямилась. О снах Османа в племени уже ходили легенды. Люди шептались у костров, передавая слова из уст в уста.
Все помнили тот знаменитый сон в дергяхе (обители) святого шейха Эдебали — о луне, вышедшей из груди праведника и вошедшей в грудь Османа, и о дереве, что накрыло тенью весь мир. Шейх тогда предрек рождение великой Державы.
— И что же на этот раз явилось твоему взору, Осман-бей? — голос Акче Коджи стал тихим, почти благоговейным.
— Я снова видел сокола, — медленно проговорил Осман, словно заново переживая видение. — Могучего, с иссиня-черным оперением. Его глаза горели, как два раскаленных угля из кузнечного горна.
Осман поднял руку, указывая в небо.
— Он парил высоко, там, где летают лишь ангелы. Над этими горами, над этими долинами, над каждым шатром нашего стойбища. И знаешь, Акче-ага... Тень от его крыльев не пугала. Она не несла угрозу. Это была тень защиты. Тень покровительства.
Голос Османа окреп, наполнился странной силой:
— А затем, прямо в зените, сокол вдруг обернулся знаменем. Нашим знаменем Кайы — синим полотнищем с белым луком и стрелами. И оно взвилось еще выше, так высоко, что, казалось, коснулось самого Престола Всевышнего. И люди внизу... наши люди, Акче-ага... они смотрели вверх, и лица их сияли. Umut (Надежда) — вот что я видел в их глазах. Не страх, а надежду.
Акче Коджа долго молчал. Он гладил свою бороду, перебирая в пальцах старые деревянные четки. Слова молодого бея упали в его душу тяжелыми золотыми монетами. В них была не просто юношеская мечтательность — в них звенела сталь будущей судьбы.
— Hayırlı olsun (Пусть будет к добру), — наконец выдохнул старик. — Великие сны, сынок, Аллах посылает только великим людям. Тем, кого Он избирает для свершений, меняющих ход истории.
Коджа встал, опираясь на посох, и подошел к Осману, положив тяжелую руку ему на плечо.
— Твой дед привел нас из Хорасана, спасая от огня. Твой отец отвоевал нам эту землю мечом. Возможно, Осман... возможно, именно тебе предписано сделать так, чтобы эта земля стала не просто yaylak (летнее пастбище) или kışlak (зимовье). А стала Vatan. Родиной. Вечной и нерушимой.
Слова старика повисли в воздухе, словно пророчество.
И в этот самый миг, словно сама земля решила ответить на их мысли, идиллию полдня нарушил звук. Сначала тихий, едва различимый, он быстро нарастал, превращаясь в ритмичный, тревожный гул.
Стук копыт. Множества копыт.
Осман и Акче Коджа одновременно, как два старых волка, почуявших опасность, повернули головы к ущелью. Со стороны предгорий, с той узкой каменистой тропы, что вела прямиком к византийским землям, поднималось облако пыли.
Всадники приближались быстро, почти отчаянно нахлестывая коней. Их было двое. Лошади шли тяжело, роняя хлопья пены, бока животных вздымались, указывая на то, что гонка была долгой.
Осман прищурился. Его зоркие глаза мгновенно выхватили детали: характерная посадка в седле, потрепанные в дороге кафтаны, пыльные лица.
— Конур... Аксунгар... — прошептал он.
Это были его лучшие разведчики, глаза и уши племени. Три дня назад он сам отправил этих братьев-воинов с рискованным заданием в самое логово врага — к стенам крепости Биледжик.
Лицо молодого вождя мгновенно изменилось. Исчезла философская задумчивость, разгладилась складка тревоги, уступив место холодной, каменной решимости. Сейчас перед Акче Коджой стоял не мечтатель, видящий сны о деревьях, а военачальник.
— Кажется, наша послеобеденная тишина закончилась, Акче-ага, — голос Османа был спокоен, но в нем прорезались те самые командирские нотки, от которых у воинов холодело внутри. — Посмотрим, с чем они вернулись.
— Haberler iyi mi, kötü mü? (Новости хорошие или плохие?) — пробормотал он, уже не спрашивая, а утверждая. — Или, быть может, это вести, что перевернут весь наш мир?
Он решительно, упругим шагом направился вниз по склону холма. На ходу он привычным движением поправил тяжелый пояс, проверяя, легко ли выходит из ножен верный ятаган. Сталь лязгнула, словно отвечая на призыв хозяина.
Акче Коджа, кряхтя, поднялся со своего камня и поспешил следом. В его старых глазах зажегся огонек — странная смесь тревоги и азарта. Он видел, как меняется Осман, видел в нем ту же неукротимую, первобытную энергию, что некогда горела в Эртугруле, но приправленную новой, пугающей дерзостью. Дерзостью, которая способна либо вознести их маленькое племя к звездам, либо сбросить в пропасть забвения.
Внизу, в обе, жизнь уже менялась. Заметив несущихся всадников и спускающегося бея, люди выходили из шатров. Женщины прижимали к себе детей, мужчины хватали оружие. Сонная дремота слетела с лагеря, как шелуха.
Осман встретил разведчиков у границы лагеря. Конур, старший из братьев, буквально свалился с коня. Его лицо было серым от пыли, губы потрескались. Он упал на одно колено перед беем, пытаясь отдышаться.
— Говори, — приказал Осман.
— Беда, мой бей! — хрипло выдохнул Конур, поднимая воспаленные глаза. — Текфур Биледжика... Твои слова были правдой. Нет никаких даров. Нет мира.
Воин сглотнул, собираясь с силами:
— Мы узнали... Они готовят свадьбу. Дочь текфура Ярхисара выходит замуж за текфура Биледжика. Они зовут тебя, Осман-бей. Зовут всё племя Кайы на праздник.
— Свадьба? — переспросил Акче Коджа, подходя ближе. — И что в этом дурного? Разве приглашение на пир — это повод гнать коней до смерти?
Конур покачал головой, и в его глазах отразился ужас узнанного:
— Это не свадьба, Акче-ага. Это могила. Мы подслушали их разговор в таверне у стен крепости. Греки сговорились. Когда начнется пир, когда мы сложим оружие и расслабимся... они ударят. Они хотят перерезать весь цвет племени Кайы в одну ночь. Твоя голова, Осман-бей — вот их главный свадебный подарок!
Тишина, накрывшая лагерь, была страшнее полуденного зноя. Сотни глаз устремились на Османа. Люди ждали. Ждали страха, гнева, крика.
Но Осман молчал. Лишь уголок его рта дрогнул в едва заметной, жуткой улыбке. Он посмотрел на запад, туда, где за горами, в своих каменных замках, враги уже праздновали победу, которую еще не одержали.
— Ловушка, говорите? — тихо произнес он, и голос его разнесся над притихшей толпой. — Они хотят превратить свадьбу в наши похороны?
Он положил руку на рукоять меча, и пальцы побелели от напряжения.
— Что ж... Vallahi (Клянусь Аллахом), мы пойдем на эту свадьбу. Но танцевать там будут не они. Волк любит, когда овцы сами открывают ворота загона. Мы преподнесем им такой подарок, который они запомнят до Судного дня.
Солнце всё так же палило, но воздух больше не казался сонным. Он вибрировал, натянутый до предела. Буря, которую предчувствовал Осман, пришла. И он был готов войти в самое её сердце.
😊Спасибо вам за интерес к нашей истории.
Отдельная благодарность за ценные комментарии и поддержку — они вдохновляют двигаться дальше.