Семейные ужины у нас всегда были чем-то между праздником и испытанием. Та самая овальная скатерть, только ради гостей закупленная, сервировка — как для журнала, и все друг у друга на виду. Бокалы тонюсенькие, крошки вытираются тут же, на лету. Но атмосфера... вот она ни разу не тонкая. Даже когда смеются, разлитые в воздухе слова часто звучат тяжеловато.
Я — Лариса. Мне чуть за пятьдесят, уже выросла дочь, подрастает внук, а в душе и радость, и тоска одновременно. На этих встречах я люблю наблюдать: кто что сказал, кто как улыбнулся, где мелькнула тень на лице. Это привычку — ощущать всё острее, чем другие. Чужое слово — как иголочка в пальце.
Вот и вчера. Гости как раз разошлись: муж, Виктор, — шумный, уверенный, всегда центр. И она — их общая с институтских времён подруга, Татьяна. Тонкая, хрупкая, голос — будто шпилька: кажется, улыбается, а резкость всё равно проскакивает.
Я приготовила на ужин цыплёнка с чесноком. Было приятно наблюдать, как все молча уплетают — значит, удалось. Но разговор, конечно, опять скатился к вечной теме: кто как лучше переделывает старый дом. Я высказываю мысль — осторожно, как всегда. Муж перебивает, не дослушав:
— Ларис, ну кто ж так делает? Ты посмотри у Татьяны — у неё всё по уму, углы выведены!
Татьяна кивает, улыбается:
— Ох, Ларисочка, ну это же сущая ерунда, конечно, каждому своё, но… — и скругляет ладошкой, а у меня в груди будто пустили по стеклу царапающий гвоздик.
Все смеются — не зло, не с насмешкой, а так, как будто это нормально. Даже дочка криво ухмыляется: ну что ты, мама, ну сиди спокойно.
Я молчу. Просто сжимаю салфетку в руке, ногти оставляют следы.
Для всех это игра. Для меня — снова и снова шанс стать лишней, некстати, чудачкой.
Вечер продолжается; я наливаю чай, воду, ловлю взгляды. Виктор внимательно слушает Татьяну, бросает фразы через меня, будто я — случайно включённый фрагмент интерьера.
И так — не первый раз, и не второй.
Наверное, можно было бы просто махнуть рукой. Только почему внутри — такое ощущение, что меня медленно, но верно, перестают замечать даже самые близкие?..
Я научилась ходить по дому неслышно, как кошка, чтобы не тревожить чей-то покой, не вторгаться в чужую тишину. Может, это способ остаться невидимой? Или наоборот — надежда быть наконец-то замеченной. На следующий день после ужина я убираюсь на кухне, кручу в руках кружку — ещё вчерашний след помады на ободке. Как будто, стерев его, я смогу стереть и то, что было — колючее, неуловимое, оставшееся после разговора.
Виктор появляется на пороге неожиданно, шумный, как обычно.
— Лариса, а ты видела, что Татьяна столешницу поменяла? Она сказала, что сама всё организовала — вот молодец, вот характер!
Молчу. Кладу чашку на место аккуратно — не спеша, будто в этом и есть весь смысл дня. В голове гулко: "Вижу, слышу, но не я молодец. Не я характер."
Он продолжает говорить хвалебно о другой — как будто и не нужно подбирать слова в моём присутствии. А ведь это не впервые. Я вспоминаю:
— Помнишь, как мы год назад решали, где в нашем доме повесить шторы? Я тогда предложила зелёные, как твоя мама любила. А вы с Татьяной минут десять объясняли, что так искажает цвет стен — и решили без меня. Смех, хлопки Виктора по плечу, а я — как будто исчезла.
Я стала всё чаще ловить себя на том, что сижу на лавочке во дворе, слушаю весенний вальс ветра, и не спешу возвращаться домой. Может, так проще — когда никто не спорит, не оценивает, не пробегает глазами слишком быстро.
Соседи кивают приветливо. А я — отвечаю молчаливо, почти растворяясь в этой апрельской серости.
Однажды вечером дочь заходит, приносит пирожки. Смотрит внимательно, морщит нос:
— Мама, ты стала какая-то... не такая. Всё в себе, всё без настроения. Посмотри на себя, поговори хоть с папой!
"Поговорю... Ну как, если его голова занята всем, кроме моих чувств?" — думаю, но только машу рукой.
И так — день за днём. Домашние разговоры касаются погоды, сметы, покупок, но не того, что у меня внутри. Внутри мало-помалу подселяется глухая обида, как кошка, которая пришла, свернулась калачиком у сердца и не даёт дышать.
Подруга Лида звонит неожиданно, будто чувствует:
— Лар, ну что, опять ты сама с собой? Давай встретимся.
Мы садимся вечером на скамейке в парке. Воздух пахнет талым снегом, прошлогодней листвой. Я вдруг, совсем несвойственно, рассказываю ей всё: про семейные ужины, про Виктора, про то, как тяжело не быть услышанной. Руки мёрзнут, голос чуть дрожит. Лида слушает молча, не перебивает. Потом смотрит прямо в глаза, без жалости, без сантиментов — как умеют только настоящие подруги.
— Лариса, а ты не думала сказать ему прямо?
— Что сказать? — спрашиваю я, будто не понимаю, хотя сама уже десять раз в голове прокрутила эти слова.
— Сказать: "Мне обидно. Я тоже человек. Мне важно, чтобы муж был на моей стороне, а не чужой."
— Если ты будешь молчать — ничего не изменится!
Лида сжимает мою руку крепко. Её уверенность будто бы разогревает изнутри.
— Попробуй. Не бойся. Побояться всегда успеешь — если быть честной с собой.
Возвращаюсь домой другой. Как будто волосы пахнут не только мартовскими ветрами, но и надеждой.
Виктор уже ждёт меня, журчит из комнаты:
— Где ты была? Ужин стынет.
А я вдруг ловлю себя на том, что больше не хочу быть прозрачной. ...Дом наполнился звуками — что-то шумит, булькает, скрипит. Суббота, семейная встреча. На этот раз — повод: день рождения у его сестры. Все в сборе — семья Виктора, их старые друзья, смеются похлеще прежнего, да и кислых обсуждений хватает.
Лариса принесла салат — тот самый, что готовит на праздники с молодости. Нарезала всё аккуратно, укроп положила венчиком — как раньше мама учила. Но стоит поставить миску на стол, как Виктор громко, на весь круг, в шутку — а для неё это не шутка:
— Вот опять зелень крошит... Сестра предупреждала: твой салат слишком острый! Лариса, ну нельзя же все блюда одинаково делать.
Просто фраза? Но за столом — дружный смех. Татьяна кивает, сестра Виктора добавляет своё:
— Ну да, мы ведь знаем, у Ларисы своё чувство вкуса...
Острота этих замечаний — не в словах, а в подтексте. Взгляд Виктора — как будто просит поддержки не у неё, а у всех вокруг. И Лариса вдруг чувствует, как в груди тяжело — не обида даже, а что-то совсем взрослое, какое-то напряжение, холодное и горячее сразу.
В этот момент на душе будто распахивается настежь: вот оно, время. Можно снова улыбнуться, сделать вид — или решиться.
— Виктор! — Голос её неожиданно крепкий, даже себе не верится. — Я хочу сказать тебе — при всех. Мне неприятно, когда ты смеёшься надо мной ради чужого одобрения. Я тоже человек. Я живу с тобой столько лет, и мне больно, когда ты публично становишься на сторону других. Почему мои чувства — хуже чужих? Почему наш дом — не наш, а общий проездной двор терпимости и язвительных советов?
В комнате — будто отключился звук. Татьяна затихла с ложкой на весу, сестра поправила прядь волос, но молчит. Виктор вдруг замешкался, опустил глаза — как мальчишка, застигнутый за чем-то нехорошим.
Дальше слова сами идут — откуда силы берутся, не понять.
— Я много лет была рядом. Поддерживала тебя и тогда, когда никто не верил, что ты выйдешь из своей болезни. Отстаивала тебя, терпела твои нервы на работе, встречала всех этих людей у себя на кухне. Я же — твоя жена. Я хочу, чтобы ты иногда был на моей стороне. Просто... стал за меня.
Сестра Виктора тихо откашлялась, Татьяна уронила салфетку, но пока никто не находится смелости пошутить.
Виктор долго молчит. В глазах — растерянность, даже испуг.
— Ты... никогда так не говорила, Лариса. Я даже не знал, что тебе это важно.
Он оглядывается, как будто впервые увидел не только гостей, но и жену свою — вместе с её усталостью и кроткой решимостью.
— Всё время думал: это пустяки… — наконец говорит тихо. — А ты терпела. Я... виноват.
И впервые за все годы — иначе звучит его голос. В нём не уверенность, а стыд, сожаление и… внимание.
Вечер продолжается напряжённо. Но слова сказаны. Прямо. Навсегда.
После того разговора за столом будто что-то в доме перестроилось. Не сразу, нет. Не так уж просто выкинуть из жизни десятки лет молчания одним вечером. Но тишина в тот вечер была уже другой — не обидной, а задумчивой. Даже воздух стал будто внимательнее, легче.
Гости вытерли руки о салфетки поодиночке, странно заглядывали в глаза, словно пытались не смотреть на Ларису, но невозможность вернуть всё "как было" вдруг повисла между ними, как в невидимой паутине. Виктор потом долго стоял у окна, смотрел на ночную улицу — привычка в нём раньше значила усталость, теперь напоминала растерянность.
В тот же вечер, когда все ушли и дом ожил только их шёпотом, Виктор подошёл к Ларисе на кухне. Не гремя стулом, осторожно взял за руку. Его пальцы — крепкие, тёплые, но неуверенные, как у мальчишки.
— Ларочка… Прости меня, — тихо, совсем не по-мужски, не командно. — Я правда не понимал. Я привык, что ты всегда подстраиваешься, и думал, тебе это легко. Ты ведь… сильная. А твою обиду даже не замечал.
Он хмурил брови, снова и снова начинал что-то говорить и обрывал, боясь сказать лишнего.
— Ты для меня важней, чем все их советы, их мнения. Если хочешь — больше не буду смеяться, не буду выносить наши дела на чужой суд. Ты ведь всегда была рядом. Я теперь тоже буду рядом с тобой. Всегда.
Сказал просто, без патетики. Как будто сам только сейчас учится быть таким — настоящим, простым, честным.
Лариса просто кивнула. Ещё не доверяя до конца переменам, но внутри зарождалась непривычная лёгкость. Не радость даже — пока робость. Но и не страх. Ей вдруг стала ясна простая и чистая мысль: не надо больше молчать, не надо держать скопленное внутри. Конфликт — не война, а возможность быть замеченной.
Дальше события развивались, как в хорошем фильме, где изменения происходят невидимо, мелкими подробностями.
Однажды родственники опять пришли в гости, стали шутить про её фирменные пироги. Виктор вдруг встал между ними и Ларисой, почти с азартом:
— А вот тут я с женой! Самые вкусные пироги на свете. Вам не нравится — для меня всё равно будут лучшие.
Гости переглянулись, а Лариса смотрела на Виктора как на чужого, нового человека. Того, которого так долго ждала. Сердце выстукивало "можно, оказывается" — можно быть не идеальной, можно сказать о своём, можно остаться собой.
Татьяна теперь смеялась иначе — не дерзко, а с лёгкой завистью. Дочь склонялась к матери чаще, чем к отцу, и даже внук однажды обнял Ларису на кухне:
— Бабушка, ты веселее стала, правда.
А Лариса в этот момент впервые не убегала взглядом в сторону. Она всматривалась в лицо мужа, тянулась к живым голосам за столом, улыбалась чаще без опаски быть высмеянной. Цыплёнка теперь готовила так, как любит сама. Даже если начинали спорить — не дрожала от страха: себе верить — важнее.
В доме стало больше света. Потому что даже конфликты теперь не разрушали — объединяли.
Теперь Лариса знала: быть услышанной страшно только первый раз. А быть собой — уже совсем не страшно.
Всем спасибо за внимание! Подпишитесь на канал.
Рекомендую рассказы недели: