Ветер завывал за окном, как брошенная собака, а в подъезде пахло сыростью и чужими ужинами. Дверной звонок взорвался трелью, резкой, как нож в тишине.
Оля, сидя на кухне, вздрогнула, едва не выронив чашку с остывшим чаем. Она сидела в старой футболке Пети, той самой, с выцветшей надписью "Iron Maiden", которую он так и не забрал. Часы показывали полдесятого вечера — время, когда гости не приходят. Особенно без звонка.
— Кто там ещё? — пробормотала она, поправляя растрепавшиеся волосы. Босые ноги шлёпнули по холодному линолеуму, когда она пошла к двери. Щёлкнула замком, приоткрыла — и тут же пожалела.
На пороге стояла Нина Григорьевна, свекровь, с чемоданом в одной руке и сумкой, набитой, судя по виду, всем её гардеробом. Лицо её пылало, губы сжаты в тонкую линию, а глаза — два уголька, готовых прожечь дыру в Олиной душе.
— Где Петя?! — рявкнула Нина Григорьевна, не здороваясь, не снимая пальто. — Почему ты, Оленька, тут одна стоишь, а сына моего нет? Я три часа в поезде тряслась, а он даже не встретил! Где он, я спрашиваю?
Оля замерла, чувствуя, как кровь стынет в жилах. Она открыла рот, но слова застряли, как ком в горле. Нина Григорьевна, не дожидаясь ответа, протиснулась в прихожую, швырнув чемодан на пол с таким грохотом, что соседская собака за стеной залаяла.
— Я тебе звоню, звоню, а ты трубку не берёшь! — продолжала свекровь, тыча пальцем в воздух, будто Оля была не невесткой, а обвиняемой на суде. — Что за бардак в доме? Это что, так теперь живёте? А Петя где, я спрашиваю? Спит, что ли, в десять вечера?
Оля отступила к стене, её ладони вспотели. Она смотрела на Нину Григорьевну — на её аккуратно уложенные, но уже седеющие волосы, на строгое пальто с потёртым воротником, на морщины, которые, казалось, углубились от гнева.
Свекровь всегда была такой: громкой, властной, с голосом, который мог стены пробить. Но сейчас в её глазах мелькала не только злость — там была растерянность, почти страх.
— Нина Григорьевна, — начала Оля, стараясь, чтобы голос не дрожал, — Пети… Пети здесь нет.
— Как это нет? — Свекровь прищурилась, её брови взлетели вверх, как два крыла хищной птицы. — Ты что мне тут сказки рассказываешь? Где мой сын?
Оля сглотнула. Момент истины наступил, как пуля, которую не остановить. Она знала, что правда разорвёт эту женщину, как рвёт бумагу нож. Но молчать было нельзя.
— Он ушёл, Нина Григорьевна. Месяц назад. К… к другой.
Слова упали в тишину, как камни в колодец. Нина Григорьевна замерла, её рука, сжимавшая ремень сумки, дрогнула. Лицо побелело, а потом покраснело, словно кто-то повернул невидимый рубильник.
— К другой? — переспросила она, и голос её стал низким, почти зловещим. — Ты что несёшь, Оля? Ты думаешь, я поверю в эту чушь? Это ты его выгнала, да? Ты! Я всегда знала, что ты не пара моему Пете!
Оля почувствовала, как внутри что-то ломается. Она хотела закричать, но вместо этого только сжала кулаки.
Петя, Петя… Твой Петя, Нина Григорьевна, год сидел на диване, пил пиво и орал, что я всё делаю не так. Твой Петя разбил мне сердце, а теперь живёт с Людой, которая, между прочим, старше его на десять лет и пахнет дешёвыми духами. Но вслух она сказала только:
— Я не выгоняла. Он сам ушёл. К Люде. Вы её знаете, она в магазине работает, на углу.
Нина Григорьевна ахнула, прижав руку к груди, будто её ударили. Она отступила на шаг, наткнувшись на чемодан, и чуть не упала. Оля инстинктивно протянула руку, но свекровь отмахнулась, как от мухи.
— Люда? Эта… эта крашеная? — Нина Григорьевна почти задохнулась от возмущения. — Да как он посмел? А ты… ты что, даже не боролась за него? Сидела тут, чаи гоняла, пока мой сын с этой… с этой… — Она не договорила, задохнувшись от гнева.
Оля смотрела на неё и чувствовала, как внутри растёт странное спокойствие. Она устала. Устала от криков Пети, от его вечных "ты должна", от его лени, от его запаха перегара по вечерам.
Устала от Нины Григорьевны, которая всегда видела в ней только "не такую" невестку. Но сейчас, глядя на свекровь, она вдруг увидела не только гнев, но и боль.
Нина Григорьевна любила Петю больше жизни. Он был её единственным сыном, её гордостью, её смыслом. И теперь этот смысл рушился, как карточный домик.
— Я боролась, — тихо сказала Оля, глядя в пол. — Год боролась. А потом… потом он просто собрал вещи и ушёл. Сказал, что я ему надоела. Что я… — Она замолчала, чувствуя, как слёзы подступают. Не сейчас, только не сейчас.
Нина Григорьевна молчала. Всё в этой квартире говорило о том, что Петя здесь больше не живёт.
— Ты врёшь, — наконец выдавила свекровь, но голос её уже был не таким уверенным. — Ты просто… ты его довела! Я же говорила, Оля, что ты слишком холодная, слишком… — Она замялась, подыскивая слово. — Слишком гордая!
— Гордая? — Оля вдруг рассмеялась, и смех этот был горьким, как полынь. — Это я-то гордая? Да я полы мыла, пока он на диване валялся! Я за него кредиты платила, пока он с друзьями пиво пил! А теперь я ещё и виновата, что он к Люде сбежал?
— Почему ты мне не сказала, что он ушел? — тихо спросила она.
— Я пыталась, звонила вам, но вы не брали трубку. А потом… потом я просто не хотела вас расстраивать.. — Оля пожала плечами.
— Оля, я думала, ты его не любишь и живешь с ним только из-за квартиры — вдруг сказала свекровь, глядя куда-то в угол.
— Я любила его, — сказала Оля, не оборачиваясь. — Очень. Но любовь… она не всегда спасает.
Нина Григорьевна молчала. Чайник щёлкнул, и Оля поставила перед свекровью чашку с дымящимся чаем. Та посмотрела на неё, как на чужую, но потом взяла чашку, обхватив её ладонями, будто греясь.
— Что теперь? — спросила она, и в голосе её не было уже ни гнева, ни обвинений — только усталость. — Что мне с ним делать?
Оля села напротив, глядя на пар, поднимающийся из своей чашки. Она не знала ответа. Но впервые за месяц ей показалось, что она не одна в этом хаосе. Впервые она почувствовала, что Нина Григорьевна — не враг, а просто женщина, чьё сердце тоже разбито.
— Не знаю, — честно ответила Оля. — Но… может, начнём с чая?
***
Утро в квартире Оли было серым, как застиранная простыня. Свет лился через тонкие занавески, высвечивая пыль, танцующую в воздухе. Нина Григорьевна, переночевавшая на старом диване в гостиной, сидела за кухонным столом, сжимая кружку с чаем. Её пальцы, унизанные старомодными кольцами, нервно постукивали по керамике. Лицо её было хмурым, как небо перед грозой, а глаза покраснели — то ли от бессонницы, то ли от слёз, пролитых в темноте.
Оля, в той же футболке с выцветшей надписью, варила кашу, стараясь не смотреть на свекровь. Тишина звенела, как натянутая струна, готовая лопнуть от малейшего движения. Нина Григорьевна вдруг отодвинула кружку и резко встала.
— Я иду к этой… к Люде, — заявила она, и голос её был твёрд, как асфальт. — Посмотрю ей в глаза. Пусть скажет, как она моего сына увела!
Оля замерла, ложка в руке дрогнула. Она хотела возразить, сказать, что это плохая идея, что скандал ничего не решит, но слова застряли. Пусть идёт, — подумала она. — Может, ей станет легче, если она выплеснет всё.
— Нина Григорьевна, может, не надо? — всё же выдавила Оля, но свекровь уже натягивала пальто, не глядя на неё.
— Надо, Оля. Надо, — отрезала она, хлопнув дверью так, что стёкла в окне задрожали.
Магазин на углу был тесным, пропахшим хлебом и моющим средством. За кассой стояла Люда — яркая, как дешёвый лак для ногтей, с крашеными рыжими волосами, уложенными в небрежный пучок. Её губы, накрашенные алой помадой, растянулись в улыбке, когда она пробивала пачку молока для пожилой покупательницы. Но улыбка эта испарилась, как вода на раскалённой сковороде, когда в магазин ворвалась Нина Григорьевна.
— Ты! — рявкнула свекровь, указывая на Люду пальцем, как судья на преступника. — Ты, бесстыжая, сына моего увела! Как ты посмела, а?
Покупатели — двое стариков и женщина с ребёнком — замерли, будто в кадре застывшего фильма. Люда побледнела, её руки, сжимавшие сканер, задрожали.
— Нина Григорьевна, вы чего? — начала она, но голос её был тонким, как нитка. — Я… я не…
— Не ври мне! — Нина Григорьевна шагнула к прилавку, смахнув с ближайшей полки пачку макарон. Та шлёпнулась на пол с глухим стуком. — Ты думаешь, я не знаю, как такие, как ты, мужчин уводят? Мой Петя был счастлив с Олей, а ты… ты его околдовала!
Люда отступила, прижавшись спиной к полке с сигаретами. Её глаза метались, как у загнанного зверя. Покупатели начали перешёптываться, ребёнок захныкал, а старик в кепке кашлянул, явно наслаждаясь спектаклем.
— Нина Григорьевна, успокойтесь! — Люда попыталась повысить голос, но он дрожал. — Это не я! Петя сам… он сам пришёл ко мне!
— Сам?! — Свекровь схватила банку с горошком и швырнула её на пол. Банка покатилась, оставляя за собой зелёные шарики. — Ты его приворожила, знаю я вас! Разоделась, накрасилась, а он, дурак, повёлся!
Дверь в подсобку распахнулась, и на пороге появился директор — лысеющий мужчина в мятой рубашке, с лицом, красным от раздражения. Его брови сошлись в одну линию, как мост через реку гнева.
— Что тут за цирк?! — рявкнул он, оглядывая хаос. — Вы, женщина, что себе позволяете? Продукты на пол кидаете? Я сейчас полицию вызову!
Нина Григорьевна повернулась к нему, её глаза сверкали, как молнии. Она выпрямилась, будто генерал перед боем.
— А ты кто такой, чтобы мне указывать? — огрызнулась она. — Эта… эта особа моего сына украла, а ты её покрываешь, да?
Директор закатил глаза, вытирая пот со лба.
— Убирайтесь отсюда, или я правда полицию вызову! — Он шагнул к Нине Григорьевне, но та не отступила, лишь сжала кулаки.
— Я уйду, когда поговорю с ней! — Она снова повернулась к Люде, которая уже едва сдерживала слёзы. — Где Петя? Говори, где он, или я тут всё разнесу!
Люда, всхлипнув, выдавила:
— Он… он дома. У меня. На Лесной, 12. Но, Нина Григорьевна, я не…
Свекровь не дослушала. Она развернулась, толкнув плечом любопытную покупательницу, и вылетела из магазина, оставив за собой шлейф гнева и запаха старых духов.
Квартира на Лесной, 12 пахла сигаретами и дешёвым кофе. Петя, в мятой футболке и с трёхдневной щетиной, сидел на диване, листая телефон. Когда входная дверь с грохотом распахнулась, он вздрогнул, едва не выронив смартфон.
— Мама?! — Он вскочил, его глаза округлились, как монеты. — Ты… ты как тут?
Нина Григорьевна ворвалась в комнату, её пальто развевалось, как плащ супергероя. Она остановилась посреди комнаты, уперев руки в бока, и её голос загремел, как гром:
— Ты что творишь, Петя?! Ты как посмел бросить Олю, семью, всё, ради этой… этой крашеной?!
Петя отступил, его лицо побледнело. Он открыл рот, но слова застряли, как кость в горле.
— Мам, я… я не… — начал он, но Нина Григорьевна перебила, шагнув ближе.
— Не смей мне "мамкать"! — Она ткнула его пальцем в грудь, и Петя попятился, наткнувшись на журнальный столик. — Ты год дома сидел, ничего не делал, а Оля за тобой, как за ребёнком, ухаживала! А ты? Сбежал к этой… к этой Люде! Да как у тебя совести хватило?
Петя сглотнул, его взгляд метался по комнате, будто искал спасения. Чёрт, знал же, что мама узнает, — подумал он. — Но не думал, что так скоро…
Он вспомнил, как месяц назад собрал сумку, хлопнул дверью и ушёл к Люде, думая, что там будет легче, проще. Люда не требовала от него работы, не ворчала, не смотрела с укором. Но теперь, глядя на мать, он вдруг понял, что сбежал не от Оли, а от самого себя.
— Мам, я… я не хотел, — пробормотал он, опуская глаза. — Просто… всё запуталось.
— Запуталось?! — Нина Григорьевна почти задохнулась от возмущения. — Ты семью разрушил, а говоришь "запуталось"? Оля там одна, в долгах, а ты тут… с этой… — Она махнула рукой, будто отгоняя муху. — Ты хоть понимаешь, что натворил?
Петя молчал, глядя в пол. Его плечи опустились, а руки безвольно повисли. Впервые за месяц он почувствовал, как внутри что-то щёлкнуло — не гнев, не оправдание, а стыд.
Он вспомнил Олю, её усталые глаза, её тихий голос, когда она просила его найти работу. Вспомнил, как она молча убирала за ним посуду, как платила за его кредиты. И вдруг понял, что Люда, с её громким смехом и дешёвыми духами, была лишь иллюзией свободы.
Нина Григорьевна смотрела на сына, и её гнев медленно угасал, уступая место боли.
— Петя, — сказала она тише, почти шёпотом. — Ты мой сын. Но ты… ты должен исправиться. Не ради меня. Ради себя.
Она развернулась и вышла, оставив его стоять посреди комнаты. Дверь хлопнула, как точка в конце предложения. Петя медленно опустился на диван, глядя на пустую стену. В голове крутился только один вопрос: А что теперь?
Прошёл месяц.
Время в квартире Оли текло медленно, как сироп, но уже не было таким горьким. Окна теперь чаще открывались, впуская свежий ветер, а на подоконнике появился горшок с фиалкой — маленький, но живой, как надежда.
Оля больше не носила футболку Пети. Она сложила её в коробку вместе с его старыми кроссовками и парой забытых носков, отдав всё в благотворительный магазин. Её шаги по квартире стали легче, а в глазах появилась искорка, которую она сама замечала, глядя в зеркало.
Нина Григорьевна больше не приезжала. После того скандала на Лесной она звонила пару раз, но разговоры были короткими, как зимний день. Она спрашивала про Петю, но Оля только пожимала плечами в трубку: «Не знаю, Нина Григорьевна. Он не звонит». Свекровь вздыхала, и в её вздохах Оля слышала усталость, но уже не чувствовала вины. Петя выбрал свой путь, и она больше не хотела нести его груз.
Оля встретила Юру случайно, в кофейне на соседней улице. Она зашла за капучино, а он, высокий, с лёгкой сединой на висках и улыбкой, от которой внутри что-то теплело, пролил свой кофе, пытаясь уступить ей место в очереди.
— Простите, я такой неуклюжий, — сказал он, вытирая рукавом пятно на столе. Его голос был мягким, но твёрдым, как дерево, которое гнётся, но не ломается. — Давайте я вам новый кофе закажу. В качестве извинений.
Оля рассмеялась — впервые за долгое время.
— Не нужно — ответила она, но не ушла, чтобы поболтать с ним.
Юра оказался инженером, любил старые фильмы и умел рассказывать истории так, что Оля забывала про холодный кофе в своей чашке. Он не был похож на Петю — ни ленью, ни громким голосом, ни привычкой всё откладывать на потом. Юра был… настоящим.
Они начали встречаться. Оля наконец-то выглядела счастливой.
— Как же хорошо, что всё так сложилось, — сказала она Юре, и голос её был мягким, как свет от настольной лампы. — Я боялась, что никогда не выберусь. Из этой боли, знаешь. Из прошлого.
Юра взял её руку, его пальцы были тёплыми и чуть шершавыми.
— Ты сильная, Оля, — сказал он просто. — Сильнее, чем думаешь.
Она улыбнулась, и в этот момент поняла, что Петя, его крики, его лень, его уход — всё это стало просто тенью, которая больше не заслоняла свет. Она не знала, где он теперь, с Людой или уже с кем-то ещё. И, честно говоря, ей было всё равно.
Нина Григорьевна, наверное, всё ещё ждала, что сын одумается, вернётся, исправится. Но Оля больше не ждала. Она шагнула вперёд, оставив позади разбитые чашки и пустые обещания. И впервые за долгое время ей не было страшно.