Я ищу уборщиц так же, как ищу скрепки: объявление, фильтр «аккуратность / ответственность», быстрый звонок. Нам важнее бухгалтерия, продажи, тик-токи — пол блестит лишь фоном. Поэтому, когда кадровик Люся запихнула ко мне в календарь «12:50 – Панкратова М. Э. (техперсонал)» — я вздохнула: потеря сорока минут в разгар отчётного вторника.
Мария Эдуардовна оказалась женщиной лет под пятьдесят: короткая стрижка, пальто цвета мокрого песка, перчатки нитяные, будто собиралась в храм. Протянула трудовую и молчала. Я привычно задавал вопросы: был ли опыт, почему ушли с прошлого места, как относится к дневным сменам.
Она отвечала тихо и ёмко:
Опыт — двадцать два года, включая детскую больницу и архив университета.
Причина ухода — лечебное учреждение «оптимизировали», штат сократили.
Смены — любые, «лучше после шести, тогда я не мешаю движению».
Глаза у неё были странно светлые, будто всё время ловили отражение ламп и бросали его обратно.
Я заметил строчку в резюме: «инвалидность III группы». Спросил, корректно ли уточнить диагноз.
— Обсессивно-компульсивное расстройство, — так спокойно, как другие говорят «насморк». — Знаю, что многих пугает. На работе проявляется в… высоком внимании к деталям.
Я кивнул: «внимание к деталям» звучало, как реклама «Фэйри». Грех отказываться: штатная уборщица недавно ушла в декрет, а клининговые компании заламывали ценник.
Мы пожали руки. Её ладонь оказалась тёплой и сухой, но она всё равно незаметно вытерла пальцы влажной салфеткой.
Наш офис — два этажа open-space, переговорки-аквариумы и кухня размера вагончика. Обычно к девяти на рецепции пахнет вчерашним латы, мусорные ведра выпирают салфетками, а на стеклянных столах следы от кружек рисуют архипелаги.
В день выхода Панкратовой я вошёл и не понял, где нахожусь. Пол светился, как выставочный. Ресепшен — ни крошки, экран лифта без отпечатков. Даже коврик для обуви лежал ровно, без заломов.
— Новенькая была с шести, — прошептала Люся, будто боялась испортить глянец звуком. — Сказала, не хочет мешать трафику.
Коллеги собирались клочками, нюхали воздух: действительно ли тут работали люди? На кухне в сушилке чашки стояли по размерам, ручки — все вправо, губка лежала на ребре, как под линейку.
На столе для фрукто-снэков каждый банан был обёрнут индивидуальной салфеткой. Пост-ит: «Чистыми руками — чище день. Улыбнитесь». Подпись: «М. П.».
Кто-то засмеялся, но съел банан так, чтобы не оставить волокон.
Вечером, уходя, я машинально глянул в коридор — выключил ли свет? На четырнадцатом этаже горела дальняя переговорка. Я вернулся, открыл дверь.
Мария Эдуардовна, на коленях в наколенниках, зубной щёткой вычищала шов между плитками. На столе — таймер: 00:17:42.
— Вы ещё здесь? — прошептал я, будто нарушал молитву.
— Немного задержалась, — улыбка без извинений, скорее гордость. — Замаслился цемент, хотела снять. Ночью проще: никто не ходит.
Часы показывали 22:30.
— Вам ведь никто не платит за «ночью», — напомнил я.
— Мне достаточно, — отмахнулась. — Главное, чтобы было по-настоящему чисто.
В глазах её вспыхнул азарт. Таймер пискнул; она сбросила и поставила на десять минут: перерыв. Но тут же достала ватную палочку и полезла в щель под розеткой.
Я поплыл вверх в лифте и вдруг почувствовал лёгкий страх. Чистота за такие часы — это ведь не старательность, это литургия, в которой нет «достаточно».
На третий день дизайнер Петя написал в общем чате: «Кто решил протереть мой монитор изнутри? Объявляю благодарность!»
SMM-щица Агата ответила гифкой: «Боженька среди нас».
Сотрудники приносили Марии Эдуардовне кексики, но она брала их в перчатке, завернув в салфетку, и уносила домой. Видели — потому что камера в коридоре.
Флора офиса поменялась: вместо урн с комковатыми шариками бумаги — аккуратные пакеты, завязанные узлом-бабочкой. Кто-то предположил, что она гуглит японское фурошики.
В туалете на полочке лежали хлопковые полотенца с именными бирками. Мария сама вышила крестиком «M, W, P…» — инициалы департаментов. Протирать руки одноразовой бумагой стало неприлично.
Каждое утро она встречала нас лёгким поклоном: «Добра». Синие перчатки щёлкали резинкой. Часики на кармане считали двадцатиминутный цикл до следующей задачи.
Её присутствие чувствовалось акустически: щелчок распылителя, скрип швабры, мягкое урчание пылесоса-робота, которому она дала имя «Фил». Коллеги стали говорить тише, словно боялись взвихрить пыль, которой уже не было.
В конце месяца охранник пожаловался: уборщица «бродит» до трёх ночи, он не может закрыть смену. Я пообещал разобраться.
Подкараулил Марии Эдуардовну в 1:50. Она натирала воздуховоды ватным диском, стоя на стремянке. Под глазами — лёгкие полумесяцы, но взгляд бодрый.
— Вы же истощитесь, — сказал я.
— Усталость — иллюзия нерегулярности, — ответила почти философски. — Пока цикл не завершён, тело не просит сна.
— Но это непроизводительно: за ночь никто не увидит, что воздуховоды блестят.
Она посмотрела сквозь меня и тихо сказала:
— Увидят. Я.
Сказать было нечего. Я предложил оплачивать переработки. Она отказалась:
— Деньги — не мой мотиватор.
Я почувствовал стыд: мы восхищались её перфекционизмом, не думая, что внутри это пожар, который нельзя тушить, иначе рухнет весь внутренний мир.
Дома я ввёл «ОКР обсессия чистоты трудоголизм» — выпало всё: «навязчивые ритуалы», «мытьё рук до крови», «угроза выгорания». Стало жутко: мы видим фасад глянца, а за кадром, возможно, трескается кожа и ломятся суставы.
Наутро я поставил на совещание вопрос о допмедосмотре. HR-директор Марфа, дама из школы «кофе-брейк-коучинг», сказала:
— Если человек счастлив своей рутиной, наша задача — не стигматизировать.
Я спросил:
— А границу кто определит?
Молчали. Потом кто-то пошутил: «Я готов оплатить ей СПА, лишь бы клавиатуру опять продезинфицировала». Смех. Несмешно.
Перед Новым годом мы вручили Марии Эдуардовне конверт: квартальную премию «За порядок». Она приняла двумя пальцами, положила в полиэтиленовый файл, подшила в папку.
— Спасибо, — кратко. — Можно я возьму две недели отпуска — чтобы вымыть вентиляционную шахту дома?
Мы растерялись. «Конечно», — кивнул я.
Через два дня она принесла каждому сотруднику по пакету: внутри – личная салфетка из микрофибры с вышитым именем и инструкция: «1. Вытирайте пыль в своём секторе семь движений по часовой. 2. Кладите салфетку в пакет-стирку к 17:00».
Коллеги приняли как игру. Первые два дня. Потом стали забывать. Мария незаметно проходила вечером за их спинами, шуршала пакетами. Одни смущались, другие шутили про «ФСБ чистоты».
Февраль. Вечер. Я задержался: отчёт, зум с Лондоном. В коридоре гудел «Фил», а рядом с серверной из щели бил запах хлорки (она обычно не использовала резких средств). Я заглянул.
Мария стояла в резиновом костюме, перчатки по плечо, маска, очки для плавания. В руках – зубная щётка и смесь белизны с содой.
— Плесень, — пояснила, снимая очки. — Её нет, но вдруг.
Вдруг. Я ощутил спазм в груди: это не трудолюбие, это борьба с невидимыми врагами, которые никогда не исчезнут.
Я хотел сказать: «Давайте-ка хватит», – но остановился. Что предложить взамен? Дома, где родные устали от запаха хлора? Психолога, который проделает дыру в её единственной уверенности?
Мария повернулась к таймеру, сбросила очередные двадцать минут и вновь опустилась на колени.
Я тихо закрыл дверь.
За год болезни в офисе не болели: пандус с санитайзером, ручки стерилюкс, коврики для обуви мененные раз в день. Финансовый отдел подсчитал: сократилось количество больничных, клиентам приятнее приезжать.
Панкратовой добавили частичный соцпакет, оплату витаминов. Она взяла деньги и купила Таймер-Pro с цветным дисплеем. Моя тревога смешалась с циничной благодарностью: корпоративные метрики растут на костях чужой навязчивости.
Я словил себя: как только мелькает мысль «надо вмешаться», тут же всплывает бюджето-отчёт «+ 12 % продуктивность».
Март, поздний. Я вызвал Марию на чай – формально: «Оценка эффективности». Реально – хотела спросить: вы счастливы?
Она пришла, держа чашку через салфетку. Села, ровно, руки на коленях.
— Вас всё устраивает? — начал я.
— Да. Чистота растёт линейно, пыль ниже санитарной нормы. Команда вежлива.
— А вы… — слова путались, — отдыхаете когда-нибудь?
— Сон – форма отдыха, шесть часов достаточно.
— Социальная жизнь?
— Общение загрязняет границы.
Я замолчал. Она заметила паузу, подняла глаза:
— Понимаю беспокойство. Но мой диагноз не прогрессирует: я в ремиссии, пока цикл соблюдён. Ваш офис становится частью цикла. Это… обоюдная выгода.
На словах «обоюдная выгода» я почувствовал себя барыгой, торгующим чужой компульсией.
Мы решили оставить всё как есть. Мария подписала новый контракт с ночной ставкой, но зарплату повысили. Планируем страховой полис психоподдержки — она не возражала, если это не нарушит график.
Одни коллеги счастливы, другие шутят про «стерильный концлагерь». Клиенты в восторге. Я – где-то посередине: восхищение, тревога, тень вины.
Сегодня утром Мария выставила на ресепшене стеклянный сосуд с белыми камнями. Табличка: «Если чисто вокруг – светлее внутри».
Я смотрю на эти камни и думаю: кто должен положить первый, чтобы стало действительно светлее? Я? Она? HR с соцпакетом?
Может, и никто. Может, некоторые истории кончаются ровно там, где начинают слегка морозить кожу. Всё сияет, хрустит, люди улыбаются, таймер тикает.
И лишь в самых тихих местах офиса шёпотом звучит вопрос: где проходит грань между похвалой и эксплуатацией? Пока мы молчим, ответ тоже молчит. И время идёт — в идеально вычищенных швах, по двадцать минут за цикл.