Надежда стояла у плиты, помешивая картошку в старой алюминиевой кастрюле. За окном уже сгущались ноябрьские сумерки, а в доме было зябко — котельную в совхозе включали только с декабря, если вообще включали. На подоконнике дребезжало старое радио, передавая вечерние новости, которые она уже не слушала. Что там говорили про кризис, про реформы — до их забытой деревни все эти слова доходили только холодом в трубах и задержками зарплаты.
Телефонный звонок разрезал тишину кухни, как нож по маслу. Надежда даже вздрогнула, хотя и ждала его. Галина звонила всегда в одно время — когда дети поужинают, а муж усядется перед телевизором.
— Надя, — голос сестры был натянутый, усталый. — Мама опять плохо себя чувствует. Давление скачет, жалуется на сердце.
Надежда прикрыла глаза. Вот оно. Началось.
— И что врач говорит?
— Да какой врач! Участковая приехала, послушала, сказала — возраст. Надь, ты же понимаешь, у меня дети, Серёжа на работе пропадает. А ты одна, тебе проще.
Тебе проще. Эти два слова Надежда слышала уже который год подряд. Тебе проще — потому что нет мужа. Тебе проще — потому что дети выросли и уехали. Тебе проще — потому что ты живёшь одна в доме, где зимой приходится топить печку дровами, а летом таскать воду из колодца.
— Галя, я же работаю. Отчёты сдавать надо, а они и так недовольны, что я...
— Мам, не капризничай, — перебила Галина, и в её голосе прозвучала та интонация, которой она, наверное, разговаривала с детьми. — Подумаешь, бухгалтерия. Что там у вас в совхозе делается — одни долги. А мама — она же родная.
Надежда посмотрела на остывающую картошку, на облупленные стены кухни, на свои руки, которые дрожали от усталости или от злости — сама не понимала. Шестьдесят три года, а чувствовала себя загнанной лошадью.
— Когда привозить? — спросила она тихо.
— Завтра утром. Спасибо, Надюш, ты у нас самая лучшая.
Трубка замолчала, а Надежда так и стояла с телефоном в руке, глядя в никуда. Самая лучшая. Самая удобная, хотела бы сказать. Самая одинокая, поэтому и самая подходящая для того, чтобы тащить на себе все семейные тяготы.
Она выключила плиту и села за стол. Картошка остыла, но есть всё равно не хотелось. Хотелось только одного — чтобы хоть раз, хоть один раз Галина сказала не "тебе проще", а "давай вместе".
Мать приехала
Машина Галины исчезла за поворотом, оставив после себя только облако выхлопных газов и мать на крыльце с потрёпанной сумкой. Анна Васильевна стояла, опираясь на палку, и недовольно оглядывала двор.
— Дорога какая ухабистая стала, — проворчала она, переступая порог. — И холодина тут у тебя. Галочка говорила, что топишь уже.
Надежда закрыла дверь и помогла матери раздеться. Семьдесят восемь лет, а всё такая же — всегда найдёт, к чему придраться. Дом холодный, суп не такой, подушка жёсткая.
— Печку затоплю сейчас, мам. Садитесь пока на кухне, там теплее.
— Какая там теплее! — Анна Васильевна тяжело опустилась на стул и поморщилась. — У Гали-то натоплено, как в оранжерее. А здесь...
Надежда молча пошла растапливать печь. Дрова были сырые, дымили, никак не разгорались. Она раздувала угли, пока не закружилась голова, а мать всё продолжала ворчать из кухни.
— И что это за ужин? Картошка да огурцы из банки. У Гали хоть мясо на столе было. А ты что, экономишь на родной матери?
— Мясо дорогое стало, мам, — отозвалась Надежда, стараясь сдержаться. — Зарплату третий месяц задерживают.
— Ах, зарплату задерживают, — передразнила мать. — А что же ты тогда работаешь? Бросила бы эту канитель, всё равно совхоз развалится скоро.
Надежда замерла с кочергой в руках. Бросила бы работу. Легко сказать. А на что жить? На чьи деньги отопление платить, еду покупать, лекарства матери? Галина переведёт? Сомнительно.
— Не так-то просто, мам. Не везде пенсионеров берут.
— Пенсионеров! — фыркнула Анна Васильевна. — Да ты же ещё молодая! Вон Гали муж говорит, что в городе на любую работу возьмут, только желание нужно.
Надежда уже не отвечала. Затопила печь, поставила чайник и начала стелить матери постель в маленькой комнате рядом с кухней. За окном завывал ветер, дом скрипел и оседал, как старик, которому трудно дышать.
— Подушка какая-то плоская, — заметила мать, ощупывая постель. — И одеяло тонкое. Хорошо, что тёплый платок с собой взяла.
Надежда стояла в дверях и смотрела, как мать устраивается, ворча и недовольствуя каждой мелочью. И вдруг поняла, что ей совсем не жалко эту сгорбленную женщину в вязаной кофте. Жалко было только себя — уставшую, никому не нужную, вечно виноватую во всём.
— Спокойной ночи, мам.
— И тебе не хворать, — буркнула Анна Васильевна, уже укрываясь одеялом.
Надежда закрыла дверь и прислонилась к ней спиной. Завтра утром — на работу. Вечером — лекарства, ужин, жалобы. Послезавтра — то же самое. И неделю. И месяц. Пока Галина не решит, что пора забирать мать обратно.
Срыв в кабинете
Утро в совхозе встретило Надежду холодом и недовольными лицами. В бухгалтерии было так же зябко, как и дома — отопление экономили и здесь. Надежда сидела за своим потрёпанным столом, разбирая накопившиеся за вчерашний день бумаги, когда в кабинет вошёл главный агроном Петр Михайлович.
— Надежда Николаевна, а где отчёт по кормам? Обещали на понедельник, а уже среда.
Надежда подняла голову от документов. Глаза болели от бессонной ночи — мать всю ночь ворочалась, стонала, просила то попить, то таблетку.
— Я сегодня закончу, Петр Михайлович. Вчера не смогла...
— Не смогла? — он прищурился. — А что, дела поважнее нашлись?
— Мать заболела, пришлось...
— Ах, мать заболела! — в кабинет заглянул директор, Иван Сергеевич, услышав разговор. — Надежда Николаевна, мы вам не детский сад содержим. Работа есть работа.
Надежда почувствовала, как внутри что-то сжимается в комок. Эти лица, эти упрёки, эта вечная необходимость оправдываться.
— Я всегда работу делаю качественно, — сказала она тихо.
— Качественно, но не в срок, — отрезал директор. — А сроки — это святое. Тем более сейчас, когда проверяющие каждый день могут нагрянуть.
— Я понимаю, но...
— Никаких "но"! — Петр Михайлович стукнул ладонью по столу. — У всех есть семьи, у всех проблемы. Но работу никто не отменял.
— У всех есть семьи, — тихо повторила Надежда, и что-то в её голосе заставило мужчин замолчать. — У всех есть семьи. А у меня есть мать, которая всю ночь стонет, потому что сестра её подбросила, как ненужную вещь. У меня есть дом, в котором печку топить надо самой, дрова колоть самой. У меня есть зарплата, которую вы третий месяц задерживаете, но лекарства для матери покупать нужно каждый день!
Директор отступил на шаг, явно не ожидав такой вспышки от покорной бухгалтерши.
— Надежда Николаевна, вы что, с ума сошли?
— Может, и сошла! — голос у неё дрожал, но она не могла остановиться. — Может, с ума сошла от того, что всю жизнь всё на себе тащу! И дома, и здесь! А все только указывают да недовольствуются!
Повисла тишина. Где-то скрипнула дверь — это секретарша выглянула посмотреть, что за шум. Надежда села обратно за стол и закрыла лицо руками.
— Извините, — пробормотала она. — Не сдержалась.
Иван Сергеевич кашлянул и неловко потоптался на месте.
— Ладно, Надежда Николаевна. Отчёт сдадите завтра. И... и зарплату постараемся на этой неделе выдать.
Они ушли, а Надежда так и сидела, спрятав лицо в ладонях. Впервые в жизни она накричала на начальника. Впервые сказала то, что думала. И странное дело — не стыдно было, а как-то... легче.
Ночной разговор
Ночью Надежда проснулась от тихого всхлипывания. Сначала подумала, что это ветер в трубе, но потом поняла — звук доносился из маминой комнаты. Она встала, накинула халат и тихо приоткрыла дверь.
— Мам, вам плохо?
Анна Васильевна лежала на спине, глядя в потолок. В тусклом свете ночника лицо у неё было осунувшееся, старое.
— Не сплю, — прошептала она. — Сердце колотится.
Надежда вошла в комнату и села на край кровати.
— Таблетку дать?
— Не надо. Не в таблетках дело. — Мать повернула голову и посмотрела на дочь. — Надя, а ты на меня сильно сердишься?
Вопрос прозвучал так неожиданно, что Надежда даже растерялась.
— С чего бы это, мам?
— Да так. Слышала сегодня, как ты на кухне с кем-то разговаривала. Голос такой... злой.
Надежда вспомнила утренний срыв в совхозе. Наверное, и дома она была не слишком ласковой.
— Устала просто. На работе неприятности.
Анна Васильевна помолчала, а потом вдруг сказала:
— Знаешь, Надюша, всю жизнь я думала, что ты самая сильная из моих дочерей. Самая надёжная. Галочка — она ведь слабенькая была с детства, болезненная. А ты — как скала. Всё тащила, всё выдерживала.
— Мам...
— Дай договорю. Я думала, что ты справишься с чем угодно. И мужа похоронишь — справишься. И детей одна поднимешь — справишься. И меня на себя возьмёшь — тоже справишься. А сегодня поняла — ты ведь тоже человек. Тоже устаёшь. Тоже хочешь, чтобы кто-то о тебе позаботился.
Надежда почувствовала, как к горлу подкатывает ком.
— Мам, что вы...
— А я всё на тебя сваливала. И Галочка сваливает. Потому что удобно — есть Надька, она всё вытерпит. — Анна Васильевна потянулась и взяла дочь за руку. — Только ты не обязанная, доченька. Не обязанная ты ни перед кем.
Они сидели в темноте, держась за руки, и Надежда впервые за много лет почувствовала, что мать её понимает. Не требует, не упрекает, а просто понимает.
— Я не знаю, как жить по-другому, мам.
— А ты попробуй. Попробуй хоть раз сказать "нет". Не развалится от этого мир.
— А если развалится?
Анна Васильевна тихо засмеялась.
— Тогда пусть развалится. И начнём всё сначала.
Отказ
Галина приехала в субботу утром, когда на улице поземка мела, а ветер выл так, что окна дрожали. Надежда как раз заваривала матери лекарственный сбор, когда услышала звук мотора.
— Мамочка моя! — Галина ворвалась в дом, румяная от мороза, в новой дублёнке. — Как дела? Как самочувствие?
Анна Васильевна сидела за столом в тёплом платке, попивая травяной чай.
— Нормально, доченька. Надя хорошо ухаживает.
— Вот и славно! — Галина сбросила дублёнку и села рядом. — Мам, у нас завтра у Серёжи день рождения. Родственники приедут, стол накрывать нужно. Так что побудьте пока ещё у Нади, хорошо? Недельку, максимум две.
Надежда замерла с чайником в руках. Недельку, максимум две. А потом что — опять день рождения? Или Новый год? Или просто так, потому что "тебе проще"?
— Галя, — сказала она тихо. — А если я скажу "нет"?
Сестра обернулась с удивлённым лицом.
— Что — нет?
— Нет, не буду больше сидеть с мамой одна. Нет, не буду тащить на себе то, что мы должны делать вместе.
— Надя, ты что, с ума сошла? — Галина вскочила со стула. — У меня дети, муж, дом полная чаша! А ты одна живёшь, тебе что стоит...
— Мне не проще! — взорвалась Надежда, и чайник чуть не выскочил у неё из рук. — Мне не проще! Понимаешь? У меня тоже работа, тоже проблемы, тоже жизнь есть!
— Какая жизнь? — Галина смотрела на неё с недоумением. — Ты же никуда не ходишь, ни с кем не встречаешься. Сидишь дома, как затворница.
— А когда мне ходить, когда встречаться, если я постоянно за кем-то ухаживаю? Если постоянно кому-то что-то должна?
Анна Васильевна молча слушала, поворачивая голову то к одной дочери, то к другой.
— Надя, не капризничай, — Галина перешла на тот тон, каким разговаривают с упрямыми детьми. — Подумай сама — у меня семья, обязательства. А ты...
— А я что? Не человек? — Надежда поставила чайник на стол с такой силой, что тот звякнул. — Слушай меня внимательно, Галина. Либо мы договариваемся — неделю мама у тебя, неделю у меня. Либо нанимаем сиделку на двоих. Либо отвозим её в дом престарелых, где за ней будут ухаживать профессионалы.
— Ты с ума сошла! — побледнела Галина. — Дом престарелых! Мать родную!
— Тогда ухаживай сама. Я больше не буду.
Галина схватила дублёнку и натянула её на ходу.
— Ну и сестрица! Ну и дочка! — бросила она на прощание. — Увидишь, что будет, когда сама старой станешь!
Дверь хлопнула, машина завелась и укатила, оставив после себя только тишину и запах выхлопных газов.
Анна Васильевна допила чай и посмотрела на дочь.
— Правильно сделала, — сказала она спокойно. — Пора было.
Новый день
Морозное мартовское утро встретило Надежду синим небом и скрипучим снегом под ногами. Она шла по главной улице деревни к почте, и впервые за долгие месяцы на лице у неё была улыбка.
— Доброе утро, Надежда Николаевна! — окликнула её соседка Клавдия Петровна. — Что-то вы сегодня прямо сияете!
— Доброе утро! — Надежда остановилась и действительно улыбнулась. — Просто хорошая погода.
— А где ваша мамочка? Давно не видела.
— У Галины живёт. Там и останется.
Клавдия Петровна удивлённо подняла брови, но промолчала. В деревне быстро разносились новости, и все уже знали, что сёстры поссорились.
Надежда дошла до почты, отправила письмо и медленно пошла домой. Месяц прошёл с того дня, как Галина увезла мать. Месяц, в течение которого Надежда каждое утро просыпалась в тишине, пила кофе не торопясь и шла на работу без чувства вины.
Дома её ждали акварельные краски — те самые, которые она купила ещё в молодости, но так и не успела использовать. Сначала дети мешали, потом работа, потом мать. А теперь...
Теперь у неё было время. Время на себя, на свои желания, на свою жизнь.
На столе лежало заявление о переходе на неполный рабочий день. Завтра она отнесёт его директору. Не боялась больше — после того скандала Иван Сергеевич относился к ней с новым уважением.
Надежда достала краски, налила в банку воды и посмотрела на чистый лист бумаги. Что нарисовать? Может быть, весенний сад, который скоро зацветёт за окном? Или просто небо — такое же синее и бесконечное, как сегодня утром?
Она обмакнула кисть в краску и провела первую линию. Неуверенную, дрожащую, но свою. Впервые за много лет — свою.
За окном таял снег, весна наступала медленно, но верно. И Надежда знала — она больше никому ничего не должна. Кроме самой себе.