Знаете, иногда мне кажется, что все эти пластинки с Close to the Edge или The Dark Side of the Moon — они как письма из параллельного мира, которые кто-то подбросил нам в почтовый ящик, пока мы спали. Мы слушали их в общагах, на кухнях хрущёвок, через шипение магнитофонов «Яуза», и тогда никто не спрашивал: «А откуда это?» Потому что звучало оно так, будто это наше. Как будто Yes или Pink Floyd писали не про Лондон или Нью-Йорк, а про наши автобусы, заполненные людьми в одинаковых пальто, про наши попытки найти смысл в очередях, на производствах и демонстрациях .
Возьмём Wish You Were Here. Там есть этот саксофон в «Shine On You Crazy Diamond» — он извивается, как дым из трубы завода, где работал твой отец.
И Запад, и Союз строили свои утопии из бетона и пропаганды, но в музыке 70-х утопия была другой: хрупкой, как звук флейты в «Selling England by the Pound», или бесконечной, как джем в «Tarkus» ELP
.
Прогрессивный рок — это музыка системного сбоя. Он родился, когда Запад понял, что его «свобода» пахнет нефтяным кризисом, войной во Вьетнаме и душевной пустотой. 2112 Rush — не просто история про антиутопию. Это крик поколения, которое осознало, что капитализм и социализм — два зеркала, отражающих одну и ту же трещину: человек против машины, мечта против плана. Гимн «Мы живём после будущего» мог бы спеть и Гагарин, запущенный в космос, как гитарный эффект, чтобы проверить, есть ли предел у эха.
А тексты? Они были полны образов, которые мы понимали лучше самих авторов. Когда Питер Гэбриел в «The Lamb Lies Down on Broadway» пел про Раэля, потерянного в подземельях Нью-Йорка, мы видели нашего соседа-диссидента, бредущего через архивы КГБ.
А в альбоме «Red» King Crimson, где гитары ревут, как сирены воздушной тревоги, слышался гул нашего собственного страха — страха перед ядерной ночью, которая могла накрыть и Оклахому, и Омск.
Знали или не знали музыканты 70-х, что их слушают через железный занавес. Но они встроили в свои синтезаторы частоту, на которой говорили все сломленные утопии. Возьмите «Космическую фантазию» из Орфея Алексея Рыбникова — да это же та же планета, что и в Aqualung Jethro Tull, только вместо нищего Бога — покорители Марса в одинаковых скафандрах.
И вот что смешно: прогрессивный рок стал мостом, который построили с двух сторон. Западные группы использовали меллотроны — инструменты, созданные из списанной военной техники. А мы слушали их на катушках, записанных с радио «Голос Америки», которое глушили наши же глушилки. Это как если бы две державы, соревнуясь в том, кто громче взорвёт бомбу, случайно сложили из обломков симфонию.
Мы имеем право считать эту музыку своей не потому, что украли её, а потому, что она родилась в том же котле истории. Когда Robert Wyatt в Rock Bottom пел «Море без берегов», он кричал о том же одиночестве, что и Высоцкий в «Натянутом канате».
Прогрессивный рок — не западный и не восточный. Он — звук эпохи, когда человечество, разделённое на два лагеря, пыталось сыграть один и тот же аккорд. И, чёрт возьми, почти получилось.
Так что если кто-то скажет, что «это не ваше», смейтесь. Потому что настоящая музыка всегда идёт из того места, где границы — лишь царапины на глобусе. А царапины можно стереть.
А ты никогда не задумывался, почему всё самое живое в роке случилось именно тогда, когда мир висел на волоске между ядерным грибом и цветами в стволах? Почему The Wall рухнул не только в Берлине, но и в музыке — как только исчезло то напряжение, эта вечная дрожь между «мы» и «они»?
Прогрессивный рок 70-х был как последний вздох перед тем, как человечество утонуло в море кредитных карт и бесконечных войн за нефть. Разве Thick as a Brick мог родиться сегодня, когда алгоритмы Spotify шёпотом подсказывают, какой бит тебе «понравится» через пять секунд?
Или Foxtrot Genesis, где каждый переход между треками — как прыжок через Берлинскую стену в поисках целого себя?
Мы слушаем старые пластинки и слышим в них крики: гитарные соло, ломающие время, как забастовки 1968-го, синтезаторы, звенящие холодом космической гонки. А что теперь? Автотюн вместо голоса, бит вместо мысли, кликбейт вместо манифеста. Может, рок умер не потому, что «выразил всё», а потому, что капитализм, победив, превратил его в сувенир — как те магнитики на холодильник с Че Геварой, которые продают в аэропорту Майами?
Или это я просто не понимаю, что мир теперь «сложнее»? Что лиры в текстах Yes («мы плывём в бесконечность») сменились рэпом про Ламборджини, потому что бесконечность кончилась — остались только кредитные договора?
Скажи, разве не смешно, что Animals Pink Floyd сегодня звучат не как предупреждение, а как инструкция? Что свиньи в костюмах, псы с поводками и крысы в подземельях — это уже не метафора, а репортаж с Уолл-стрит? Или мы просто перестали слушать, потому что соцсети забили нам уши ватой из мемов и фейков?
Мир 70-х грезил космосом, даже когда боялся апокалипсиса. А наш мир боится завтра — и поэтому крутит в плейлистах прошлое, как замкнутый круг. Может, прогрессивный рок был последней музыкой, которая верила, что будущее возможно? Или будущее теперь — это просто бесконечный ремейк в плохих наушниках, купленных по скидке в «Чёрную пятницу»?
Вопрос не в том, куда делся дух 70-х. Вопрос в том — куда делись мы, пока рок превращали в фон для рекламы кроссовок?..
