Глава 6: Последняя пляска теней
Табор превратился в самую настоящую крепость у которой вместо стен и бойниц было отчаяние. Выжившие цыгане — старики с трясущимися руками, женщины с глазами пустыми и слепыми, как колодцы, подростки, внезапно ставшие взрослыми, — сносили обгоревшие кибитки, вязали колючие ветви шиповника в баррикады. Мешки с солью, припасенные для коней, рвали, рассыпая белой каймой по земле. Золу липы, собранную после летних костров, смешивали с собственной кровью: «Кровь цыгана — клей для души», — бормотала слепая Варва, растирая пепел ладонями, щедро добавляя свои слезы. Из этого адского замеса они выложили круг — неровный, дрожащий, но непрерывный. Последний рубеж.
- Первая часть
Ляна стояла в центре ритуального круга.
Её платье, когда-то яркое и разноцветное, теперь почернело от копоти и крови. Волосы, спутанные в колтуны, она расплела пальцами, вплетая в них серебряные монеты. «Чтобы смерть услышала звон», — сказала бы бабушка, будь она жива. Но Ляна не собиралась умирать. Не сегодня.
— Танцуй, — прошипела Варва, тыча в неё костлявым и кривым пальцем. — Твой танец — ключ. Ты — ветер. Ветер может погасить даже адское пламя.
И девушка закружилась, так как никогда до этого, отдавая всю себя без остатка последнему танцу.
Первый шаг — удар пятой в землю, будто вбивала могильный гвоздь в гроб всех тех, кого любит. Второй — взмах руками, словно рвала невидимые цепи, что сковывают все человечество закаленной сталью страха и ненависти. Её тело изгибалось, как клинок в руках мастера: резко, неистово, без права на ошибку.
Она не танцевала — сражалась.
Каждым движением вырезала из воздуха имена погибших: Марта, мальчик с разбитой спиной, девчонка, чьи кудри горели, как солома, даже староста, чья жадность дала право духу на месть. Губы девушки шевелились, но вместо песен лился свист — тонкий, пронзительный, как крик ястреба, увидевшего как его гнездо разоряет глупый человек.
Демон пришел на третий круг.
Мору вырос из тени самой Ляны, его когти впились в край защитного круга. Соль зашипела, зола вспыхнула синим пламенем. Чудовище отпрянуло, завыв. Его шкура дымилась, глаза на брюхе слезились.
— Ты… моя… — проревело оно, и голос был как скрежет бесчисленного количества крышек на гробах. — Ты звала… болью…
Ляна не остановилась. Она ускорилась, рванув на себе остатки платья. Лоскуты ткани — чёрные, красные, золотые — взметнулись в воздух, превратившись в стаю воронов. Её тело, иссеченное царапинами и шрамами, сияло в огненном свете, как жаждущий крови ритуальный нож. Она била каблуками в землю, выбивая искры, кружилась так, что казалось — вот-вот разорвется на части. Но это был не танец смерти. Это был танец свободы.
Рявкнув, демон рванул к кругу снова.
Соль взорвалась фейерверком из множества огней, что словно белый фосфор прожигали плоть монстра насквозь, зола липы жгла его меняющееся лиц, но он прорвался. На сантиметр. На волосок. Коготь, длинный как коса, пронзил барьер… и задел её плечо. Мгновенно закипевшая кровь девушки брызнула на золу.
Круг вспыхнул.
— Теперь! — закричала Варва. — Отдай ему всё!
Ляна прыгнула в последнем пируэте, выхватив из-за пазухи пятый гвоздь, что по преданиям должен был пронзить сердце Христа.
— Ты хочешь правды? — отчаянно завыла она, вонзая гвоздь себе в ладонь. — Возьми её! Возьми все!
Кровь хлынула в круг, смешиваясь с солью, золой липы и слезами несправедливого страдания. Демон взревел, но в этот раз не от наслаждения или триумфа, а от боли. Соль превращалась в стекло, зола — в лезвия. Ляна, истекая алым, продолжала танцевать, словно забыла обо всем. Каждый её шаг отпечатывался на земле кровавыми слезами, брызги крови, что еще мгновение назад толкало её горячее сердце, орошали землю.
— Я… Ляна… дочь ветра… — её голос срывался, но ноги всё кружили, кружили. — Я… ложь… которая… сильнее твоей… правды!
Мору рванулся к ней, но круг сжался, как удавка. Глаза на его теле лопались, истекая гноем, шкура трескалась, обнажая кости древнее пирамид и витые канаты стальных мышц, которые были не в силах сломать... нет, сломить хрупкую девушку.
— Нет… — застонало чудовище. — Я же… бессмертен…
Ляна, лишившись сил и своей крови, падая прошептала:
— А я… свободна. Амин.
Взрыв света поглотил всё.
Когда пелена спала, на земле остались лишь обугленный круг да алый лоскут, прибитый гвоздём к почве. Ни Ляны, ни демона. Только ветер, подхвативший пепел, танцевал над табором, как она когда-то. Ветер словно отдавал последнюю дань памяти храброй девушке.
Варва упала на колени, ощупывая холодную землю.
— Она… обманула смерть?
Но ответом была лишь тишина. Та, что наступает после бури. После правды. После лжи. Тяжелая тишина, в которой слышно совесть и свои мысли.
Выжившие выползли из укрытий. Деревенские, оставшиеся в живых, стояли по ту сторону пепелища, не смея переступить черту. А в небе, там, где рассеялся дым, повисла радуга — кривая, словно усмешка умирающего.
Глава 7: Дорога из пепла
Деревня проснулась от стыда. Солнце, вставшее над пепелищами, осветило не только руины, но и лица. Лица деревенских, которые теперь избегали смотреть друг другу в глаза. Мужики, еще вчера оравшие «сжечь их!», тихо сгребали угли сгоревших кибиток. Женщины ставили у дороги кринки с молоком и хлебом, завернутый в чистые тряпки — как извинение, которое нельзя произнести вслух, но очень хочется, что бы его приняли. Иначе что-то внутри начинало скрести гнилым когтем. Но цыгане не брали даров. Они молча проходили мимо, будто эти подношения были призраками, недостойными их рук.
— Простите… — пробормотал рыжий Федя, протягивая Варве одеяло.
Слепая старуха повернула к нему лицо, изъеденное морщинами:
— Ты просишь прощения у меня или у своей совести?
Он опустил руку и развернулся. Одеяло упало в пыль. Никто не видел слезу, что скатилась по его щеке.
Табор собирался быстро, как всегда.
Кибитки, уцелевшие чудом, подбивали досками от сгоревших. Дети, с лицами взрослых стариков, вязали узлы на потрепанных тканях. Женщины пели — не веселые песни дорог, а монотонный напев, похожий на заклинание против боли. Золото, уцелевшее в пожаре, блестело на фоне рваных платьев: серьги вдевали в уши младенцам, монеты вплетали в гривы коней. Бедность и роскошь снова обнялись, но теперь это объятие напоминало поминки на древнем погосте.
Ляны нигде не было.
Её кибитка сгорела первой, но на том месте, где она танцевала последний танец, лежал ржавый гвоздь. Бабушка Марта, чье тело так и не нашли, словно растворилась в легендах. Варва, сидя у потухшего костра, рассказывала детям:
— Она обманула мору. Отдала ему правду, спрятав ложь в сердце. Теперь демон заточен в гвозде, а Ляна…
— Она стала ветром? — перебила девочка с обожженными руками и любопытными глазами.
— Нет, родные мои. Ветер свободен. А она стала тенью, которая гонится за нашей совестью.
Деревенские, слыша эти разговоры, крестились. Но теперь крест казался им тяжелее топора или камня на шее.
К вечеру табор тронулся в путь.
Кибитки скрипели, кони фыркали, а на земле оставались следы — не от колес, а от слез, которые цыгане не проливали. Они уходили, не оглядываясь, но в воздухе висели невысказанные слова: «Мы прощаем. Но не забудем».
Староста Вадим, сын Сергея, стоял на холме, сжимая в руке синий платок с вышитыми змеями — тот самый, что нашли у Григория. Он так и не решился подойти. Лишь когда последняя кибитка скрылась за горизонтом, он бросил платок в реку. Ткань развернулась, поплыла, как маленький ужик, и утонула, унося с собой начало всей истории.
А цыгане уже пели. Тихо, словно боясь разбудить тех, кого потеряли:
— Дром, дром, панэ дром…
«Дорога, дорога, только дорога…»
Впереди светила вечерняя звезда. Сзади, в сумраке, кто-то шептал, что видел Ляну — мелькнувшую у леса, с алыми губами и гвоздём вместо кулона. Говорили, она смеялась. А потом исчезла, оставив на тропе пучок полыни.
— Она жива, — сказал влюбленный в неё юноша, поправляя упряжь. — Потому что лгать умеет даже смерти.
Табор растворялся в закате, как всегда.
Без прощаний, без обещаний вернуться. Только следы на дороге, которые ветер сотрёт к утру. И где-то в обозе, в старом сундуке, звенел тот самый гвоздь. Напоминая, что даже в конце пути есть место для обмана, который спасает.
Глава 8: Ветер, что зовёт за горизонт
Современный город дышал бетоном и выхлопами. На его окраине, за ржавым забором с граффити «Цыгане — вон!», ютился табор. Не кибитки с узорами, а трейлеры и разбитые фургоны, обтянутые брезентом, да самострои из фанеры и жести. Дети в кроссовках и выцветших джинсах играли в мяч у мусорных баков, а женщины, с айфонами в руках и платками на головах, спорили, продавать ли старые ковры перекупщикам. Мужики сидели кругом рядом с костром и обсуждали, что старая схема обмана наивных обывателей уже не работает и надо придумать что-то новое.
Но вечером, когда зажигались костры из досок с ближайшей стройки, всё менялось. Из динамиков лились гитарные переборы, а старики, поправляя кепки, начинали: «Помните Ляну? Ту, что мору обманула…».
Баваль, девушка с алыми губами и кулоном в виде гвоздя на шее, слушала эти истории, закусив сигарету. Её трейлер пах травами: пучки полыни висели рядом с зарядками от телефонов. Она торговала «магией» в социальных сетях — раскладывала карты за крипту, отправляла «обереги» по почте. «Лохотрон и развод, инфоцыганство...», — говорили в городе. Но Баваль знала: иногда ложь лечит.
— Бабушка говорила, пятый гвоздь — не просто артефакт, — шептала она клиентке, втюхивая ей камень с дыркой. — Это метафора. Право врать, чтобы не сломаться.
Клиентка, блондинка с губами-ниточками и наивными глазами, платила двойную цену.
Но той ночью кошмар прошлого напомнил о себе.
К табору подъехали «гости» — местные бритоголовые с битами и арматуринами, крича: «Понаехали!». Баваль вышла вперед, как когда-то Ляна. Губы алые, взгляд — лезвие, а в сердце огонь.
— Хотите правды? — крикнула она, доставая гвоздь-кулон. — Вот ваша правда! Смотрите, если сможете!
И закружилась.
Это не был танец. Это был бунт.
Джинсы и косуха превратились в оружие. Каблуки били в старый, потрескавшийся асфальт, будто вбивали гвозди в крышки гробов. Руки взлетали, как птицы из капканов, волосы — черное знамя. Даже подростки с битами застыли.
— Мы не воры! — голос Баваль едко резал ночь. — Мы — зеркало. В котором вы видите своё отражение!
Толпа отступила. Не из-за страха, а из-за стыда.
Позже, у костра, Баваль рассказывала детям смешанной крови — цыганско-русской, цыганско-армянской и Бог еще знает какой — историю о Ляне.
— Она не умерла. Она — как Wi-Fi. Не видишь, но сигнал ловит. — Дети задорно смеялись. — И если очень верить, она придет… в образе тётки с алой помадой.
Старики качали головами, но в глазах светилась гордость.
Утром табор снова уезжал.
Если они пришли один раз, то и придут второй. И кто знает,получится ли настолько удивить их танцем, что они отступят.
Трейлеры, облепленные стикерами и рунами, тянулись за горизонт. Баваль, глядя в зеркало, красила губы. В кармане — ржавый гвоздь и смс: «Спасибо. Ваш камень помог — муж перестал пить». Она усмехнулась. Ложь во спасение.
На прощание она бросила в мусорный бак лепесток полыни. Для местных это был мусор. Для неё — ритуал...
Эпилог
Я держал гвоздь, подарок той цыганки из больницы. Выздоровев, я искал её, чтобы вернуть. Но дежурная медсестра сказала: «Здесь такой не было, молодой человек. Не морочьте нам голову».
Сегодня, проезжая мимо городской свалки, я увидел трейлеры. Девушка с алыми губами торговала всяким барахлом. На шее — знакомый кулон. Я не постеснялся и подошел. Вокруг внезапно закружила малышня, словно чайки увидевшие как кто-то кушает.
— Это ваше? Вы, наверное, забыли его у меня в палате. — показал я кулончик в форме гвоздя.
Она улыбнулась, как тогда, в больнице:
— Разве цыгане что-то забывают или теряют? Мы… оставляем.
И, забрав тот кулончик, дала мне камень с дыркой. Бесплатно.
Может, это тоже ложь. Но теперь я знаю: их ложь — как костыль. Для тех, кто не умеет ходить по правде.
А ветер, тот самый, что унёс Ляну, гудит в проводах. Напоминая, что таборы всё ещё в пути. И пока они движутся — надежда жива.