Если прислушаться к эху минувшей эпохи, когда каждый аспект жизни в Советском Союзе был пронизан идеологией и контролировался государством, то в отношении восточных единоборств можно уловить не только любопытство, но и отчетливый оттенок снисходительности, а порой и откровенного презрения. В ходу было такое словечко – «каратюги», произносимое обычно с легкой усмешкой или явным пренебрежением. Это был собирательный образ всех тех, кто, казалось бы, занимался чем-то непонятным, чуждым, чем-то, что не укладывалось в строгие рамки советской спортивной системы. В отличие от мощного, прямолинейного бокса, от мужественной борьбы или от гордости советского спорта – самбо, эти восточные "танцы", как их порой называли, вызывали у многих, особенно у представителей официальной спортивной школы, глубокий скептицизм и даже некую долю иронии, замешанной на непонимании.
Основная причина такого отношения кроется в той пропасти, которая существовала между прагматичным, утилитарным подходом советского спорта и, как тогда казалось, излишне философизированной, ритуализированной и, самое главное, "слишком спортивной" сущностью японских единоборств. Ведь в СССР спорт был не только формой досуга или средством поддержания здоровья; он был мощным инструментом воспитания, подготовки к труду и обороне, а для элитных атлетов – витриной достижений социалистического строя. И в этой системе ценилось прежде всего прикладное значение, реальная боевая эффективность, способность побеждать здесь и сейчас, без лишних "церемоний" и "философских изысков".
В этом контексте, многочисленные ката, эти отточенные, но выполняемые в пустоту движения, казались чем-то совершенно нелепым. Как можно всерьез тратить часы на отработку комбинаций ударов и блоков с невидимым противником, когда существует реальный ринг, реальный ковер, где каждый удар и каждый бросок имеют вес и последствия? "Это что, балет, что ли?" – могли ехидно спросить опытные боксеры, привыкшие к обмену тяжелыми ударами. Им было непонятно, зачем тратить энергию на эти "танцы", когда можно было бы отработать убойный хук или мощный бросок. Казалось, что каратисты тренируют не боевые навыки, а некую эстетику, красивую форму, которая в реальной схватке окажется бесполезной. И эта "непрактичность", эта оторванность от реальной драки или спортивного поединка, была главной мишенью для насмешек.
То же самое касалось и стоек. Классические, глубокие, порой статичные стойки карате, которые развивали силу ног и баланс, с точки зрения "уличного" бойца или профессионального борца казались невероятно медленными и неудобными. "Пока он там колено согнет да бедро развернет, ему уже по челюсти прилетит, или он уже на лопатках окажется!" – восклицали самбисты, для которых мгновенное сближение и захват были основой боя. На тесной лестничной площадке или в пыльной подворотне, где нет места для широких амплитудных движений, эти "красивые" стойки казались абсолютно нефункциональными и даже опасными. Для советского человека, привыкшего к суровой реальности, где все было подчинено эффективности, такая "красота" была излишней роскошью.
И, конечно, "киай" – эти громкие, резкие выкрики, сопровождающие удары, которые в японской культуре имели глубокий энергетический и психологический смысл, – в советской среде воспринимались как нечто несуразное, а порой и вовсе как признак трусости или истерии. "Чего он орёт-то? Страшно, что ли? Или внимания не хватает?" – такие вопросы звучали постоянно, подрывая любое серьезное отношение к "каратюгам". Мужчина в понимании того времени должен был быть сдержанным, хладнокровным, а не демонстрировать свои эмоции такими странными способами.
Немаловажным фактором была и идеологическая составляющая. В отличие от бокса и борьбы, которые легко вписывались в концепцию "мужественного спорта" и "подготовки к защите Родины", восточные единоборства несли в себе некую "чуждую" философию, элементы мистики, медитации, дисциплины духа, которые были совершенно непонятны и даже враждебны официальной советской идеологии. В условиях атеизма и материализма, где все должно было иметь научное и практическое объяснение, эти "восточные премудрости" либо игнорировались, либо высмеивались как "религиозные предрассудки", "шарлатанство" или даже "сектантство". "Какое там просветление? Давай лучше нормальный, нокаутирующий удар поставим и технику броска отработаем, чтобы противник на землю приземлился, а не в нирвану улетел!" – таков был грубоватый, но предельно логичный подход, не терпящий никаких "метафизических" излишеств.
К тому же, из-за полузапретного статуса, многие секции карате существовали подпольно, а "тренеры" зачастую сами учились по переводам иностранных книг, по скудным описаниям, а то и вовсе придумывали методики, не имея ни глубоких знаний, ни, тем более, реального боевого опыта. Это приводило к крайне низкому качеству подготовки. Люди, занимавшиеся таким "карате", на поверку часто не могли похвастаться реальными боевыми навыками, кроме как умением выполнять "красивые" формальные движения. Таких "самоучек" легко и показательно били профессиональные боксёры, борцы или самбисты, которые, не раздумывая, бросались в бой, не церемонясь с "красивыми" стойками или "ритуальными" движениями. Эти "проверки на прочность", часто возникавшие в неформальной обстановке, заканчивались победой тех, кто был готов к жёсткому контакту и беспощадной борьбе. "Вот твой 'каратюга', который год 'по тарелкам' махал да воздух бил, а вот наш боксёр, который каждый день на ринге пропускает и в ответ 'отвечает' – и кто кого?" – такой аргумент звучал часто и, увы, часто подтверждался на практике, лишь укрепляя миф о неэффективности японских стилей в реальном бою.
Именно это, "спортивный" характер японских единоборств, их видимая оторванность от той "жести", к которой привыкли советские спортсмены, становились главной мишенью для насмешек. Ведь советский спорт был, прежде всего, школой выживания и победы, где ценились не форма и ритуал, а результат, достигнутый любой ценой. Бокс – это нокаут, борьба – это бросок или болевой, самбо – это универсальное средство самозащиты и нападения. А все эти "танцы" и "красивые движения", которые, как казалось, имели место только в хорошо освещенном зале, а не в пыльной подворотне или на поле боя, вызывали лишь недоумение и, как следствие, снисходительную улыбку. Это было противостояние двух миров, двух философий – прагматичного, материалистического Востока и идеалистического, но условно-красивого Запада, увиденного сквозь призму советской действительности. В этом столкновении прагматизм, жесткость и "боевая" эффективность советских стилей казались неоспоримыми победителями, а японские единоборства надолго остались в тени, воспринимаясь как нечто "слишком спортивное", слишком "чистое", слишком "нежизненное" для суровой советской реальности.
Однако, несмотря на насмешки и официальные препоны, интерес к восточным единоборствам не угасал. Он жил в подпольных секциях, передавался из уст в уста, вдохновлял на поиски редких книг и фильмов. И в конце концов, эта народная тяга к загадочному "карате" оказалась сильнее идеологических барьеров. Ближе к концу 70-х и в 80-е годы, когда стало ясно, что полностью запретить и искоренить это явление невозможно, а его потенциал для физического воспитания молодежи очевиден, государство пошло на уступки. Карате получило официальный статус, хотя и под строгим контролем. Появились федерации, стали проводиться соревнования, стали ездить за границу, чтобы перенимать опыт у настоящих мастеров. И вот тогда, когда стало ясно, что при правильном подходе, под руководством грамотных тренеров, японские единоборства обладают колоссальным потенциалом для развития силы, ловкости, скорости, координации и, конечно, железной дисциплины, часть скепсиса начала уходить. "Каратюги" постепенно перестали быть объектом насмешек, превращаясь в спортсменов, которых стали уважать за их упорство и мастерство. Но осадочек, как говорится, остался, и это слово до сих пор напоминает о временах, когда Восток и Запад встречались на ринге советской идеологии, а бой велся не только руками и ногами, но и представлениями о том, что есть "настоящая" сила и "настоящий" бой.
