Дверной звонок взорвался трелью, будто кто-то решил пробить дыру в тишине нашего дома. Я, сидя на диване с кружкой кофе, чуть не пролил его на джинсы. Маша, моя жена, метнулась к двери, поправляя волосы, словно это могло спасти нас от надвигающегося урагана.
Родители её приехали. Виктор Иванович и Галина Петровна. Те ещё персонажи. Я уже чувствовал, как воздух в комнате тяжелеет, будто перед грозой.
— Саш, ну пожалуйста, будь повежливее, — шепнула Маша, пока её каблуки цокали по паркету. Она всегда так говорит, когда её предки на горизонте. Будто я тут главный провокатор.
— Я всегда вежливый, — буркнул я, хотя в груди уже ворочалось что-то тёмное, как туча. Не то чтобы я их ненавидел, но… скажем так, после их визитов мне обычно хочется выпить чего покрепче кофе.
Дверь распахнулась, и вот они — Виктор Иванович, с его вечной кепкой, будто он только что с рыбалки, и Галина Петровна, в джинсовом платье, из которого она никогда не вылазила. А голос у неё, поверьте, был как сирена.
— Ма-а-шенька! — Галина Петровна раскинула руки, будто актриса на сцене. — А мы тут с дороги, устали, голодные! Ты что, даже не накрыла стол?
Я закатил глаза, но остался сидеть. Маша, как всегда, засуетилась, бормоча что-то про суп и котлеты. Виктор Иванович тем временем прошёл в гостиную, бросил кепку на мой диван — мой! — и плюхнулся в кресло, будто это его собственный трон.
— Ну, Александр, — начал он, глядя на меня, как на нерадивого школьника. — Как там твоя… работа? Всё так же в офисе штаны протираешь?
Я стиснул зубы. Этот его тон — смесь снисхождения и яда — я знал его, как старую пластинку. Виктор Иванович, бывший военный, считал, что все, кто не марширует под его команды, просто лентяи. А я, инженер в IT-компании, для него вообще был каким-то инопланетянином.
— Работаю, Виктор Иванович. Как и всегда. Проекты, дедлайны, знаете ли, — ответил я, стараясь держать голос ровным. Но внутри уже закипало. — А вы как, всё на даче картошку копаете?
Он хмыкнул, будто я сказал что-то смешное. Галина Петровна, уже устроившаяся на кухне, крикнула оттуда:
— Маша, ну что это за холодильник? Пустой, как кошелёк пенсионера! Ты мужа вообще кормишь или он у тебя на диете?
Маша что-то пробормотала в ответ, но я видел, как её плечи напряглись. Она ненавидела, когда мать лезла в нашу жизнь, но молчала. Всегда молчала. А я… я, чёрт возьми, не собирался.
— Галина Петровна, — я встал, чувствуя, как кровь стучит в висках, — у нас всё в порядке. Холодильник не пустой, просто мы не держим склад консервов, как в бомбоубежище.
Тишина. Такая, что слышно, как Маша на кухне уронила ложку. Галина Петровна выплыла из кухни, её глаза сузились, как у кошки перед прыжком.
— Это что, Сашенька, ты так с нами разговаривать будешь? — её голос был сладким, но я знал этот трюк. Под сахарной коркой — чистый яд. — Мы, между прочим, сюда приехали дочку навестить, а ты тут хамишь!
— Хамлю? — я шагнул ближе, чувствуя, как в горле ком. — Это вы с порога начинаете, будто мы тут без вас не справляемся. Холодильник им пустой, работа у меня не та… Может, хватит?
Виктор Иванович встал, его лицо покраснело, как помидор на их даче.
— Ты, парень, голос не повышай! Мы тут старшие, а ты… кто ты такой, чтобы нам указывать?
Вот тут я понял — всё, приехали. Это был не просто визит. Это была их очередная попытка поставить нас на место, как детей. Я посмотрел на Машу — она стояла в дверях, её губы дрожали, но она молчала. И это молчание жгло меня сильнее всего.
— Кто я такой? — я усмехнулся, но смех вышел горьким, как дешёвое пиво. — Я муж твоей дочери, Виктор Иванович. И это мой дом. А вы тут не хозяева, чтобы указывать, что нам делать и как жить.
Галина Петровна ахнула, прижав руку к груди, будто я её ножом пырнул.
— Маша! Ты это слышишь? Он нас из дома выгоняет!
— Никто вас не выгоняет, — я старался говорить спокойно, но голос дрожал от злости. — Но если вы пришли, чтобы снова всё перевернуть с ног на голову, то давайте без этого. Мы с Машей живём свою жизнь. И живём, между прочим, неплохо.
Маша наконец шагнула вперёд. Её глаза блестели, но не от слёз — от чего-то другого. Решимости, может быть.
— Мам, пап, хватит, — её голос был тихим, но твёрдым. — Саша прав. Мы рады, что вы приехали, но… не надо нас учить. Мы сами разберёмся.
Галина Петровна открыла рот, но не нашла, что сказать. Виктор Иванович кашлянул, поправил кепку на диване, будто это могло вернуть ему контроль.
— Ну, раз вы такие самостоятельные… — начал он, но я перебил.
— Да, самостоятельные. И знаете, что? Мы любим друг друга. И у нас всё будет хорошо, даже если вы не будете каждый раз проверять, правильно ли мы дышим.
Тишина снова. Но теперь она была другой — не тяжёлой, а… очищающей. Как после дождя. Галина Петровна посмотрела на Машу, потом на меня. Её лицо смягчилось, хоть и не сразу.
— Ладно, Саш… — она вздохнула, и в этом вздохе было что-то человеческое. — Может, и правда… перегнули мы.
Виктор Иванович буркнул что-то невнятное, но сел обратно в кресло. Маша подошла ко мне, её рука скользнула в мою. Тёплая. Родная. Я сжал её пальцы и почувствовал, как внутри что-то отпустило.
— Пойдёмте ужинать, — сказала Маша, и её голос был мягким, но уже не дрожал. — Я котлеты разогрела. И суп есть.
Мы сели за стол. Галина Петровна начала рассказывать про свою дачу, но уже без яда. Виктор Иванович молчал, но я заметил, как он украдкой посмотрел на Машу — с гордостью. И я понял: этот вечер мог пойти по-другому. Но я не дал. И Маша не дала. Мы стояли за своё. За нас.
Котлеты остывали на тарелках, а суп в кастрюле уже покрылся плёнкой, как пруд в октябре. Я думал, что мы пережили бурю, но, похоже, это был только первый порыв ветра. Галина Петровна, отхлебнув компота, вдруг отставила стакан с таким стуком, что ложки на столе звякнули. Её глаза снова загорелись, как фары на трассе.
— Значит, так, Александр, — начала она, и её голос был как нож, который только притворяется тупым. — Ты тут нам лекции читаешь, а сам-то что? Живёте вы, видите ли, хорошо! А почему тогда Маша худая, как тростинка? Не кормишь её, что ли?
Я чуть не подавился. Маша, сидящая рядом, напряглась, её пальцы сжали вилку так, что я подумал, она сейчас её согнёт. Виктор Иванович, который до этого молча ковырял котлету, поднял голову и хмыкнул, как будто подлил масла в огонь.
— Галина права, — прогундосил он. — Мужик должен за женой следить. А ты, Саш, что? Всё в компьютере своём сидишь, небось, сутками. А Маша одна тянет всё.
Я почувствовал, как кровь снова стучит в висках, будто кто-то молотком по черепу лупит. Мысли в голове закрутились, как колеса застрявшей в грязи машины. Это что, они серьёзно решили продолжать? После всего, что мы сказали?
Я посмотрел на Машу — её губы были сжаты в тонкую линию, но глаза… в них было что-то новое. Не страх, не растерянность. Злость. Чистая, как спирт.
— Мам, — Маша заговорила первой, и её голос был как лёд, который трескается под ногами. — Ты сейчас серьёзно? Я худая, потому что мне так нравится. И Саша тут ни при чём. Мы вместе готовим, вместе убираем, вместе живём. А вы… вы опять за своё!
Галина Петровна вскинула брови, будто Маша её по щеке хлестнула.
— Машенька, ты что, против матери родной? — её голос задрожал, но я знал этот трюк — театральная слеза, чтобы все почувствовали себя виноватыми. — Мы для тебя стараемся, ночи не спим, думаем, как ты тут! А ты… с ним заодно!
— Заодно? — я не выдержал, встал, стул скрипнул по полу. — Галина Петровна, это не заговор какой-то! Это наша жизнь! Вы приезжаете и с порога начинаете нас пилить, как будто мы без вас не справляемся. Хватит уже!
Виктор Иванович хлопнул ладонью по столу. Тарелки подпрыгнули.
— Ты, парень, не ори! — рявкнул он. — Мы Машу растили, мы её лучше знаем! И если мы видим, что она тут чахнет, то скажем! А ты… ты только языком трепать умеешь!
Я открыл рот, чтобы ответить, но Маша вдруг вскочила. Её стул отлетел назад, ударившись о стену. Все замолчали. Даже Галина Петровна, которая уже собиралась выдать новую тираду, замерла, как актриса, забывшая текст.
— Хватит! — Маша почти кричала, её голос звенел, как натянутая струна. — Вы оба! Вы не видите, что ли? Мы с Сашей — семья. Мы сами решаем, как нам жить. И если вам не нравится, как я выгляжу, или как мы живём, или что мы едим — это ваши проблемы! Не наши!
Я смотрел на неё и чувствовал, как внутри что-то тёплое разливается, несмотря на весь этот бардак. Маша, моя Маша, которая обычно гасила конфликты, как свечки, сейчас стояла, как скала. Её щёки горели, волосы растрепались, но она была… настоящей. Не той девочкой, которую её родители всё ещё видели, а женщиной, которая знает, чего хочет.
Галина Петровна открыла рот, но слова, похоже, застряли. Виктор Иванович кашлянул, потёр шею, будто воротник его душил.
— Маша, ты… — начал он, но она его перебила.
— Нет, пап, ты послушай. Я вас люблю. Правда. Но если вы будете так себя вести, я… я просто не смогу вас звать. Потому что это наш дом. И мы тут не для того, чтобы вы нас воспитывали.
Тишина. Такая, что слышно, как тикают часы в гостиной. Я смотрел на Машу, и мне хотелось её обнять, прямо здесь и сейчас. Но я просто взял её за руку. Она сжала мои пальцы — сильно, как будто боялась упасть.
Галина Петровна наконец выдохнула, её плечи опустились. Она посмотрела на Машу, потом на меня, и в её глазах мелькнуло что-то… не то чтобы примирение, но понимание. Как будто она впервые увидела нас не как детей, а как равных.
— Ладно, — сказала она тихо, почти шёпотом. — Может, мы и правда… слишком. Но мы же за тебя переживаем, Маш.
— Я знаю, мам, — Маша смягчилась, но не отступила. — Но переживать можно и без скандалов. Просто… будьте с нами. Не против нас.
Виктор Иванович буркнул что-то, но уже без прежнего напора. Он взял вилку, ткнул в котлету, будто это был его последний бой. Галина Петровна посмотрела на стол, потом на нас.
— Суп остыл, — сказала она, и в её голосе не было яда. — Может, разогреем?
Я усмехнулся. Маша посмотрела на меня, и в её глазах мелькнула улыбка. Мы не победили, не до конца. Но мы отстояли своё. И это было как первый глоток воздуха после долгого погружения. Свободный. Чистый.
— Давай разогреем, — сказал я, и мы с Машей пошли к плите, оставив её родителей за столом. Вместе. Как всегда.
Суп пыхтел на плите, наполняя кухню запахом укропа и моркови, а я стоял рядом с Машей, глядя, как она помешивает его деревянной ложкой. Её движения были резкими, но точными — как будто она вымещала на кастрюле всё, что не сказала родителям. Галина Петровна и Виктор Иванович сидели за столом, молча жуя котлеты, и я почти поверил, что буря улеглась. Почти.
— Саш, — Маша шепнула, не отрываясь от плиты, — ты был молодец. Я… я сама не ожидала, что так скажу.
Я хотел ответить, но тут раздался звук, от которого у меня волосы на затылке встали дыбом. Громкий, резкий — как будто кто-то швырнул кирпич в окно. Все замерли. Маша уронила ложку, и она звякнула о край кастрюли. Галина Петровна ахнула, Виктор Иванович вскочил, чуть не опрокинув стул.
— Это ещё что за чертовщина? — рявкнул он, уже направляясь к окну в гостиной.
Я метнулся за ним, сердце колотилось, как барабан. В голове крутились мысли — соседи? Хулиганы? Или, чёрт возьми, что-то хуже? Окно было целым, но на подоконнике лежал камень, размером с кулак, завёрнутый в мятый лист бумаги. Виктор Иванович схватил его, развернул записку, и его лицо, и без того красное, стало багровым.
— Что там? — я вырвал бумагу у него из рук. На листке, кривыми буквами, будто писали в спешке, было нацарапано: «Вы слишком шумите. Угомонитесь, или пожалеете».
Маша, стоявшая за моей спиной, прочитала через плечо и тихо выдохнула:
— Господи, это что… угроза?
Галина Петровна, подскочив к нам, выхватила записку и начала причитать:
— Это всё из-за вас! Из-за ваших криков! Я же говорила, не надо ссориться, а вы… Теперь нас убьют, да?
— Мам, успокойся, — Маша пыталась говорить твёрдо, но я видел, как её руки дрожат. — Никто никого не убьёт. Это, наверное, просто шутка.
— Шутка? — Виктор Иванович фыркнул, но в его голосе было больше страха, чем гнева. — Это тебе не шутки, Машка. Это серьёзно.
Я смотрел на записку, и в голове крутился вихрь. Кто? Соседи сверху, которым мы, видимо, мешали? Или кто-то из местных, кто терпеть не мог наши разборки? Но что-то подсказывало, что это не просто так. Камень, бумага, слова — всё это было слишком… театральным. Как будто кто-то хотел нас напугать. Или отвлечь.
— Саш, что делать? — Маша посмотрела на меня, и в её глазах было столько доверия, что я вдруг почувствовал себя больше, чем просто мужем, который только что отбивался от тёщи.
— Сейчас разберёмся, — сказал я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Никто не будет нас запугивать в нашем же доме.
Я шагнул к двери, но Виктор Иванович схватил меня за плечо.
— Ты куда, герой? — его голос был хриплым, но в нём чувствовалась не только злость, но и… забота? — Не лезь на рожон. Может, полицию вызвать?
— Полицию? — Галина Петровна всплеснула руками. — А что мы им скажем? Что мы тут орали, и кто-то камнем кинул? Стыдоба!
Маша вдруг рассмеялась — коротко, нервно, но этот смех разрядил воздух, как молния.
— Мам, пап, давайте без паники, — сказала она, и её голос стал твёрже. — Мы разберёмся. Вместе.
Я посмотрел на неё, потом на её родителей. Галина Петровна всё ещё сжимала записку, но её лицо уже не было таким испуганным. Виктор Иванович кашлянул, поправил кепку, которую так и не снял.
— Ладно, — буркнул он. — Но если что, я с тобой, Саш. Пойдём, глянем, кто там такой смелый.
Мы вышли на улицу, я впереди, Виктор Иванович за мной, а Маша с Галиной Петровной остались у окна, вглядываясь в темноту. Двор был пуст — только фонарь мигал, отбрасывая длинные тени. Я обошёл дом, сердце стучало, но ничего. Ни людей, ни следов. Только тишина, нарушаемая далёким лаем собаки.
Вернувшись, я поймал взгляд Маши. Она улыбнулась — слабо, но искренне. И тут я понял: этот камень, эта записка — они не просто напугали нас. Они сделали нас ближе. Мы с Машей, да и её родители, которые ещё полчаса назад готовы были меня разорвать, теперь стояли плечом к плечу. Как семья.
— Может, это просто дети балуются, — сказал я, хотя сам в это не верил. — Но если что, мы готовы. Правда?
Виктор Иванович кивнул, Галина Петровна вздохнула, а Маша сжала мою руку.
— Правда, — сказала она. — А теперь давайте доедим суп. А то он точно замёрз.
Мы вернулись за стол, и, странное дело, скандал, который ещё недавно грозил разнести наш дом, растворился. Остался только суп, запах укропа и чувство, что мы, чёрт возьми, справимся. С чем угодно.