— Егор, ты чего такой грустный? — Витя крутанул руль, объезжая яму на дороге. Фары его старенькой «Лады» выхватывали куски асфальта, усыпанные мокрыми листьями. Дождь только закончился, и воздух пах сыростью.
Я пожал плечами, глядя в боковое окно. В машине пахло бензином и Витиным одеколоном — резким, как пощечина.
— Да кто его знает. Лариска опять какая-то… — я замялся, подбирая слово, — отстраненная. Вчера полночи ворочался, думаю, может, я что-то не так делаю?
Витя хмыкнул, постучал пальцами по рулю. Его кольцо — толстое, серебряное, с каким-то дурацким орлом — клацнуло о пластик.
— Баба есть баба, Егор. Ты ей цветы когда последний раз брал? Или там… ну, романтику какую-нибудь? — Он глянул на меня, прищурившись, будто я пацан, а он мне жизнь объясняет.
— Да какие цветы, Вить? У нас ипотека, ремонт в ванной недоделан, она вечно на своей работе торчит. — Я почесал затылок, чувствуя, как внутри что-то сжимается. — Может, устала просто. Или я её достал.
Витя заржал, хлопнув по рулю.
— Ну ты даёшь! Слушай, брат, приедешь домой, возьми её, да прям на кухне… — он сделал пошлый жест, — встряхни, так сказать. А то вы там как старики уже, поди.
Я только отмахнулся. Витя — он такой, язык без костей. Но в башке его слова застряли. Может, и правда, заело нас с Лариской бытовуха?
Десять лет вместе, из них пять — в браке. Был пожар, была страсть — я до сих пор помню, как мы с ней в первый год снимали однушку, и нам было плевать, что обои отваливаются, лишь бы друг от друга не отрываться. А теперь? Теперь она допоздна в своём офисе, я на стройке с утра до ночи, а дома — тишина, как в музее.
— Ладно, Вить, высаживай меня у подъезда, — сказал я, когда мы подъехали к моему дому. Девятиэтажка, обшарпанная, с граффити на стенах. Наше гнездо.
— Давай, Егор, держись там. И это… с Лариской разберись. — Витя подмигнул, а я только кивнул, хлопнув дверью машины.
Подъезд вонял кошками и сыростью. Лифт, как всегда, не работал, так что я попёрся пешком на пятый этаж. В кармане куртки звякали ключи, а в голове крутились Витины слова. Может, и правда, зайти, обнять её, сказать что-нибудь… не знаю, тёплое?
Я представил Ларису — её каштановые волосы, всегда чуть растрепанные, её привычку щуриться, когда она смеётся. И вдруг так захотелось её обнять, аж в груди защемило.
Дверь квартиры я открыл тихо — хотел сюрприз сделать. Лариса должна была быть дома, она сегодня пораньше ушла, сказала, что устала. В прихожей было темно, только из гостиной пробивался слабый свет. Я разулся, бросил куртку на вешалку и замер. До меня донёсся звук. Не телевизор, не радио. Голоса. И не просто голоса — стоны.
Сердце ухнуло в пятки. Я шагнул вперёд, стараясь не скрипеть половицами. Гостиная была прямо по коридору, дверь чуть приоткрыта. Свет от торшера лился на пол, и я увидел тени — две, переплетённые, как в каком-то чёртовом танце. А потом услышал её. Лариску. Её дыхание, прерывистое, с этими тихими всхлипами, которые я знал лучше, чем свой голос.
— Глеб… да… вот так… — её голос, низкий, хриплый, как будто она задыхалась от удовольствия.
Я стоял, как вкопанный, чувствуя, как кровь стучит в висках. Глеб? Это тот самый Глеб, её коллега? Тот, что приходил к нам на Новый год, шутил про вино и строил из себя интеллигента?
Я сжал кулаки, но не двинулся. Хотел ворваться, разнести всё к чертям, но ноги будто приросли к полу. Вместо этого я смотрел. Смотрел, как они там, на нашем диване, где мы с Лариской сто раз валялись, смотря сериалы. Она была сверху, её волосы падали на лицо, а он… он держал её за бёдра, и его пальцы впивались в её кожу, будто она была его собственностью.
Я не знаю, сколько я так простоял. Секунды? Минуты? Внутри всё горело, но я не мог пошевелиться. А потом Лариска повернула голову — и увидела меня. Её глаза расширились, губы задрожали. Она замерла, как зверь, попавший в капкан.
— Егор… — выдохнула она, и в её голосе была не только паника, но и что-то ещё. Стыд? Облегчение?
Глеб дёрнулся, пытаясь прикрыться. Его лицо — гладкое, холёное, с этой его модной бородкой — стало белым, как мел.
— Егор, брат, это не то, что ты думаешь… — начал он, но я уже не слушал.
— Не то? — Мой голос был хриплым, чужим. — А что это, Глеб? Давай, просвети меня!
Лариска сползла с него, натягивая на себя плед. Её руки дрожали, а глаза бегали, как у загнанного зверя.
— Егор, я… я хотела тебе сказать… — начала она, но я перебил.
— Сказать? Когда, Ларис? После того, как ты с этим хлыщом на нашем диване кувыркалась? — Я шагнул вперёд, и она отшатнулась. Глеб поднялся, натягивая штаны, и выставил руки, будто я собирался его бить.
— Егор, давай без рук, а? Поговорим, как мужики…
— Как мужики? — Я засмеялся, но смех был больше похож на рычание. — Ты мне про мужиков втираешь, пока с моей женой спишь?
Дверь в подъезд хлопнула, и я услышал шаги. Через секунду в дверях появилась Люба, наша соседка. Её вечный халат в цветочек, бигуди в волосах — она выглядела, как карикатура на сплетницу. Но её глаза горели любопытством.
— Егор, Лариса, что за крики? — Она замерла, увидев Глеба, который всё ещё пытался застегнуть рубашку. — Ох, батюшки… это что тут у вас?
— Люба, вали отсюда! — рявкнул я, но она уже вошла, будто её пригласили.
— Егор, ты не ори, я помочь хочу. Лариса, ты что ж творишь, а? — Люба повернулась к Лариске, которая сидела, сжавшись, на диване. — У тебя мужик золотой, а ты…
— Люба, не лезь! — Лариска вскочила, её голос сорвался на визг. — Ты вообще кто такая, чтобы меня судить?
Я смотрел на них и чувствовал, как внутри всё рушится. Не просто брак, не просто любовь — всё, во что я верил. Лариска была моим домом, моим смыслом.
Я вкалывал на стройке, таскал мешки с цементом, пока спина не трещала, чтобы она могла купить свои платья, чтобы мы могли выплатить эту чёртову ипотеку. А она… она вот так, с этим Глебом, на нашем диване.
— Егор, прости, — Лариска шагнула ко мне, её глаза были полны слёз. — Я не хотела, чтобы так… я запуталась. Ты вечно на работе, а я… мне одиноко было.
— Одиноко? — Я смотрел на неё, и мне хотелось одновременно обнять её и заорать. — А поговорить со мной ты не могла? Или я для тебя уже никто?
Глеб кашлянул, пытаясь вклиниться.
— Егор, я не хотел ничего ломать. Это просто… химия. Мы с Ларисой…
— Заткнись, — я повернулся к нему, и он осёкся. — Химия, говоришь? Ну, сейчас я тебе эту химию устрою.
Я шагнул к нему, но Лариска вцепилась в мою руку.
— Егор, не надо! Пожалуйста… давай поговорим.
— Поговорим? — Я вырвал руку. — О чём, Ларис? О том, как ты мне рога наставила? Или о том, как этот козёл теперь будет по нашей квартире шастать?
Люба, которая всё это время стояла, сложив руки на груди, вдруг подала голос:
— Егор, ты прав, конечно. Но и ты подумай — может, Лариска не просто так сорвалась? Вы ж с ней сколько лет как чужие. Я со стороны вижу.
Я повернулся к ней, чувствуя, как злость кипит.
— Люба, ты вообще о чём? Я для неё всё делал! Всё!
— Всё, да не то, — она покачала головой. — Бабе не только деньги нужны, Егор. Ей внимание нужно, ласка.
Я открыл рот, чтобы ответить, но слова застряли. Потому что где-то в глубине я знал, что она права. Я перестал замечать Лариску. Перестал видеть, как она грустит, как молчит за ужином, как смотрит в телефон, будто там вся её жизнь.
Глеб, воспользовавшись паузой, начал пробираться к двери.
— Я, пожалуй, пойду… вы тут сами разберитесь.
— Стоять, — я схватил его за ворот рубашки. — Ты никуда не пойдёшь, пока я с тобой не поговорю.
Лариска закричала:
— Егор, отпусти его! Это не его вина!
— Не его? — Я повернулся к ней, и в этот момент что-то во мне надломилось. — А чья, Ларис? Моя? Потому что я вкалывал, чтобы у нас всё было? Или твоя, потому что тебе, видите ли, одиноко?
Она заплакала, закрыв лицо руками. Люба подошла к ней, положила руку на плечо.
— Лариса, успокойся. Егор, ты тоже… сядь, поговорите нормально.
Но я не хотел говорить. Я хотел орать, бить, ломать. Хотел, чтобы этот вечер исчез, чтобы я никогда не открывал эту чёртову дверь. Я отпустил Глеба, и он тут же выскользнул в коридор, как крыса. Дверь хлопнула, и мы остались втроём — я, Лариска и Люба.
— Егор, — Лариска подняла глаза, её голос дрожал. — Я не знаю, как это исправить. Но я… я тебя люблю. Правда.
Я смотрел на неё и не знал, что ответить. Люблю? После всего этого? Я вспомнил, как мы с ней мечтали о детях, о доме за городом, о том, как будем старыми сидеть на крыльце и смеяться. И всё это теперь казалось таким далёким, как чужая жизнь.
— Люба, выйди, — сказал я тихо. Она кивнула и ушла, оставив нас одних.
Лариска сидела на диване, сжимая плед. Я подошёл, сел напротив, на стул. Между нами был журнальный столик, заваленный её журналами и моими счетами за коммуналку. Обычная жизнь. Наша жизнь.
— Почему, Ларис? — спросил я, и мой голос был тише, чем я ожидал. — Почему ты не сказала, что тебе плохо?
Она шмыгнула носом, вытерла слёзы.
— Потому что ты не слушал. Ты приходил с работы, ел и ложился спать. А я… я хотела, чтобы ты меня заметил. Чтобы ты… не знаю, обнял, спросил, как мой день. А ты был как робот.
Я молчал, потому что каждое её слово било в точку. Я правда стал роботом. Вкалывал, платил, ремонтировал. Но её — её настоящую — я давно не видел.
— А Глеб? — Я заставил себя спросить. — Он что, заметил?
Она опустила глаза.
— Он… он просто был рядом. Слушал, шутил. Я не хотела, чтобы так вышло. Оно само.
— Само, — я повторил, и это слово было как плевок. — Ларис, ты серьёзно думаешь, что это оправдание?
— Нет, — она покачала головой. — Не оправдание. Я виновата. Но я не хочу тебя терять, Егор. Если ты… если ты дашь мне шанс…
Я смотрел на неё и не знал, что делать. Внутри всё ещё полыхало, но злость уходила, оставляя пустоту. Я вспомнил, как она смеялась, когда мы только начали встречаться, как танцевала на кухне, пока готовила борщ. Как спала, уткнувшись мне в плечо. И я понял, что не готов всё это отпустить. Пока не готов.
— Я не знаю, Ларис, — сказал я наконец. — Мне нужно время. И тебе тоже. Но если ты правда хочешь это исправить… начни с правды. Больше никакого вранья.
Она кивнула, её глаза блестели от слёз.
— Я обещаю, Егор. Никакого вранья.
Я встал, чувствуя, как ноги дрожат. Хотелось уйти, напиться, забыть этот вечер. Но я остался. Потому что, несмотря на всё, она была моим домом. И я всё ещё хотел за него бороться.
***
Прошёл месяц с того вечера, когда я застал Лариску с Глебом на нашем диване. Месяц, полный неловких разговоров, её слёз и моих попыток притвориться, что всё можно склеить.
Я старался. Правда. Ходил с ней в кафе, как в молодости, брал за руку, спрашивал, как дела. Но каждый раз, когда она улыбалась, я видел не её, а тот момент — её волосы, падающие на лицо, его руки на её бёдрах. И эта картинка жгла, как кислота.
В пятницу Лариса заявила, что едет с подругами на девичник. Мол, на речку, шашлыки, вино, поболтать по-женски. Я кивнул, хотя в груди что-то кольнуло.
Она стояла в прихожей, поправляя сарафан — лёгкий, голубой, тот самый, в котором я любил её фотографировать. Волосы собраны в небрежный пучок, на губах блеск. Слишком красивая для простого девичника.
— Егор, ты не против? — спросила она, глядя на меня своими большими глазами. — Мне правда надо развеяться.
— Давай, — буркнул я, ковыряя ложкой в тарелке с гречкой. — Только не напивайся там, как в прошлый раз.
Она засмеялась, подошла, чмокнула меня в щеку. Её духи — сладкие, с ноткой ванили — остались в воздухе, когда она ушла. Дверь хлопнула, и я остался один. Гречка остывала, телевизор бубнил что-то про теннис, а в голове крутился её голос: «Мне надо развеяться». Почему-то он звучал фальшиво.
Я отодвинул тарелку и схватил её планшет. Зашёл в телеграмм, открыл её чат с подругой Наташкой — Лариса как-то давно дала мне пароль от этого планшета. Никаких сообщений про девичник. Только пара смайликов и фотка Наташкиного кота.
Я пролистал дальше — ничего. Тогда я посмотрел чуть ниже и увидел переписку с Глебом. Сегодня, два часа назад они договаривались о поездке на речку.
Сердце заколотилось, как молот. Я встал, схватил ключи и жилетку. Внутри всё кипело, но я заставил себя дышать ровно. Может, я параноик? Может, это просто совпадение? Но ноги уже несли меня к машине — старому «Форду», который мы с Лариской брали в кредит три года назад.
Я знал, куда они ездят. На речку, к старому мосту, где местные тусуются летом. Туда полчаса езды, если гнать. Я гнал. Фары выхватывали мокрый асфальт, дворники скрипели, а в голове крутился её голос: «Я тебя люблю, Егор. Никакого вранья». Любишь, значит? Ага, как же.
Когда я подъехал, было уже темно. У реки горел костёр, мелькали силуэты. Я припарковался подальше, заглушил мотор и вышел. Воздух пах дымом и сыростью. Я пошёл вдоль кустов, стараясь не хрустеть ветками. И тут увидел их.
Лариска сидела на бревне у костра, в том самом сарафане. Рядом — Глеб. Его рука лежала на её колене, а она смеялась, запрокинув голову. Огонь отражался в её глазах, и она выглядела… счастливой. Такой, какой я не видел её уже сто лет. Они были вдвоём — никаких подруг, никакого девичника. Только она и он, и бутылка вина между ними.
Я стоял, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Всё, что я пытался построить заново — наши разговоры, её обещания, мои надежды — всё это было ложью. Она не просто обманула. Она плюнула мне в лицо.
— Лариса! — Мой голос разрезал тишину, как нож. Она вздрогнула, обернулась. Её лицо побледнело, глаза расширились. Глеб вскочил, пролив вино на траву.
— Егор? — Лариска вскочила, сарафан задрался, обнажив бёдра. — Ты… ты как тут оказался?
— Как? — Я шагнул к ней, и она отступила. — А ты как, Ларис? С подругами, говоришь? Девичник?
Глеб поднял руки, как тогда, в квартире.
— Егор, послушай, мы просто…
— Заткнись, — я повернулся к нему, и он осёкся. — Ты, мразь, опять? Мало тебе было?
Лариска схватила меня за руку, её пальцы были холодными.
— Егор, пожалуйста, я всё объясню! Это не то, что ты думаешь!
— Не то? — Я вырвал руку, чувствуя, как злость захлёстывает. — А что это, Ларис? Ты опять с ним, после всего, что обещала? После того, как я тебе поверил?
Она заплакала, но слёзы её теперь не трогали. Я видел только её ложь, её смех у костра, его руку на её колене.
— Егор, я не хотела… я просто… — она задохнулась, пытаясь подобрать слова. — Мне с ним легко, понимаешь? А с тобой… с тобой всё время тяжело!
Я замер. Её слова были как удар под дых. Тяжело? Я, который тащил на себе ипотеку, который пахал, как лошадь, который пытался её понять, — я для неё тяжёлый?
— Легко, значит? — Мой голос был тихим, но внутри всё дрожало. — Ну, тогда вали к своему лёгкому Глебу. Прямо сейчас.
— Егор, не надо… — Она шагнула ко мне, но я оттолкнул её руку.
— Я сказал, вали! — заорал я, и мой голос эхом разнёсся над рекой. — Ты думаешь, я буду это терпеть? Ты мне врёшь, ты с ним кувыркаешься, а я что, должен улыбаться и прощать?
Глеб попытался вклиниться:
— Егор, давай без криков. Мы можем…
— Я сказал, заткнись! — Я повернулся к нему, и он отступил, споткнувшись о бревно. — Ещё слово, и я тебе морду разобью.
Лариска рыдала, закрыв лицо руками. Я смотрел на неё и чувствовал, как что-то во мне умирает. Любовь? Надежда? Не знаю. Но я знал одно — я больше не могу.
— Собирай свои вещи, — сказал я, глядя ей в глаза. — Сегодня. И вали из моей жизни.
— Егор, пожалуйста… — Она протянула руку, но я уже развернулся и пошёл к машине. Её всхлипы догоняли меня, но я не обернулся.
Дома я был через час. Лариска приехала следом — на такси, с красными от слёз глазами. Она вошла в квартиру, всё ещё в том сарафане, который я когда-то любил. Я стоял у окна, глядя на фонарь во дворе. Его свет дрожал, как мои нервы.
— Егор, прости, — начала она, но я перебил.
— Хватит. Я не хочу слышать. Собирай шмотки и вали.
— Куда я пойду? — Её голос сорвался. — Егор, это и мой дом тоже!
— Был твой, — я повернулся к ней. — А теперь это мой дом. И мне плевать, куда ты пойдёшь. К Глебу, к подругам, в ад — мне всё равно.
Она стояла, сжимая подол сарафана, и молчала. Потом медленно пошла в спальню. Я слышал, как она открывает шкаф, как звякают вешалки. Каждый звук был как гвоздь в крышку гроба нашего брака.
Через полчаса она вышла с чемоданом. Маленьким, синим, тем, с которым мы ездили в Турцию на медовый месяц. Её лицо было опухшим, помада размазалась.
— Егор, я правда тебя любила, — сказала она тихо. — Просто… всё сломалось.
— Ты сломала, Ларис, — ответил я, не глядя на неё. — А теперь вон.
Дверь хлопнула. Я подошёл к окну и увидел, как она идёт по двору, волоча чемодан. Фонарь освещал её фигурку, и она казалась такой маленькой, такой потерянной. На секунду мне захотелось выбежать, остановить её, сказать, что мы всё исправим. Но я остался стоять. Потому что знал — это конец.
Я сел на диван, тот самый, где всё началось. Включил телевизор, но не смотрел. В голове было пусто, только где-то в груди ныло, как от старой раны.
Завтра я позвоню Вите, напьюсь с ним, расскажу всё. Может, даже посмеюсь. Но сегодня я просто сидел, слушая тишину. Тишина была громче, чем её крики, громче, чем мой гнев. И в этой тишине я понял, что начинаю новую жизнь. Без неё.
***
Прошло полгода с той ночи, когда я вышвырнул Лариску с её синим чемоданом. Развод был быстрым и грязным, как рана, которую хочется зашить и забыть. Мы с ней почти не говорили — всё через адвокатов, сухие бумаги и подписи, которые резали по живому.
Она пыталась звонить пару раз, писала длинные сообщения про «прости» и «давай попробуем», но я не отвечал. Не потому, что ненавидел. Просто не видел смысла. Всё, что между нами было, сгорело дотла, как сухая трава под костром.
Я остался в нашей квартире. Сначала было странно — слишком тихо, слишком пусто. Её вещи исчезли, но запах ванильных духов будто въелся в стены. Я переставил мебель, доклеил обои в прихожей, даже купил новый диван — чёрный, кожаный, чтобы ничего не напоминало о том вечере.
Витя, конечно, ржал, говорил, что я теперь «холостяк с большой буквы», и тащил меня по барам. Я ходил, пил пиво, слушал его байки, но всё это было как в тумане. Внутри — пустота, будто кто-то вырвал кусок меня и унёс.
А потом появилась Мила. Я встретил её случайно, в супермаркете, у полки с макаронами. Она стояла, задумчиво крутя в руках пачку спагетти, и бормотала что-то про соус. Я, сам не знаю почему, брякнул: «Если с соусом не заморачиваться, то песто — всегда беспроигрышно».
Она подняла глаза — зелёные, с длинными ресницами — и улыбнулась. Не той вымученной улыбкой, к которой я привык с Лариской в последние годы, а настоящей, тёплой, как солнечный луч.
— Ты что, шеф-повар? — спросила она, прищурившись.
— Не, просто мужик, который научился готовить, чтобы не сдохнуть, — ответил я, и она засмеялась.
Мы разговорились. Оказалось, Мила — бухгалтер в небольшой фирме, разведена, без детей. Ей тридцать два, на год младше меня, но в ней была какая-то лёгкость, которой мне так не хватало. Она шутила, подкалывала меня за выбор дешёвого вина, а я смотрел на неё и думал: «Господи, неужели я ещё могу так улыбаться?»
Через неделю я позвал её на кофе. Через месяц она осталась у меня ночевать. А через три мы уже жили вместе. Мила не спрашивала про Лариску — я сам рассказал, как-то вечером, когда мы валялись на диване с бокалами вина. Она слушала молча, только гладила меня по руке, а потом сказала:
— Егор, ты не обязан тащить этот груз вечно. Ты сильный и живой, и это главное.
И я поверил. Впервые за долгое время я почувствовал, что могу дышать. С Милой всё было иначе. Она не молчала, если ей что-то не нравилось, но и не закатывала истерик. Она любила готовить — её лазанья была как произведение искусства, а я, черт возьми, даже начал получать кайф от мытья посуды, потому что мы болтали, пока она резала овощи.
Она пела в ванной, громко и фальшиво, и я ржал, слушая, как она коверкает слова. А ещё она обнимала меня по ночам, прижималась так крепко, будто боялась, что я исчезну.
Квартира ожила. На подоконнике появились её горшки с фиалками, на холодильнике — магнитики из её поездок. Она притащила старый проигрыватель и кучу винилов — от Цоя до какой-то джазовой ерунды, которую я сначала терпел, а потом втянулся.
Мы ссорились, конечно, — я злился, когда она разбрасывала свои кофты, а она ворчала, что я вечно оставляю крошки на столе. Но даже ссоры были… живыми. Не как с Лариской, где каждый скандал был как шаг к пропасти.
Однажды вечером мы сидели на кухне. Мила чистила яблоки для шарлотки, а я возился с кофеваркой. За окном моросил дождь, и стекло запотело. Она вдруг посмотрела на меня и сказала:
— Егор, ты счастлив?
Я замер, держа фильтр в руках. Счастлив? Я не думал об этом с тех пор, как всё рухнуло. Но глядя на неё — на её растрёпанные волосы, на крошку муки на щеке, на её улыбку, — я понял, что да. Не тот безумный кайф, как в молодости, а что-то глубже, спокойнее. Как будто я наконец-то нашёл свой берег после шторма.
— Ага, — ответил я, и мой голос дрогнул. — С тобой — да.
Она улыбнулась, подошла и обняла меня. Её руки пахли яблоками и ванилью, и я прижал её к себе, чувствуя, как тепло разливается в груди. За окном дождь стучал по подоконнику, а я думал, что жизнь, оказывается, умеет давать второй шанс. И я его не упущу.