"Я хотел лишь заставить его ощутить то, что пережил сам — унижение, страх. Это было своего рода алхимия: из обиды я сотворил фарс. Или, по крайней мере, так мне казалось..."
Дж. Казанова.
Начало этой истории:
Джакомо Казанова: Странник любви и лжи. Первая страсть аббата
Глава I. Судьба в гондоле
Ему было всего двадцать. Джакомо Казанова — молодой, обедневший, обольстительный — стоял на развалинах своих амбиций.
Церковная ряса оказалась для Казановы лишь маской — без веры, без целибата, с душой, ищущей другие пути. Попытка сделать карьеру в армии завершилась продажей чина, а последние звонкие монеты утонули в рюмках, костях и картах. Остался театр.
Он устроился скрипачом в театр Сан-Самуэле — не по призванию, а по знакомству. На галерке, среди других музыкантов, Джакомо проводил вечера, играя на скрипке и отпуская колкости в адрес вельмож и их любовниц. Игра — была и на сцене, и в зале, и за кулисами. Но однажды судьба положила руку на его плечо.
Венеция никогда не спит. Даже когда луна прячется за серым маревом облаков. Это произошло поздно вечером после бала. Сенатор Джованни ди Маттео Брагадин, в красной мантии, шёл к своей гондоле, когда из его рук выпало письмо. Джакомо, заметив это, поднял его и вежливо вернул. Старый патриций взглянул на него внимательно — и, быть может, увидел в его глазах что-то большее, чем благодарность. Он предложил довезти юношу в своей гондоле.
Сенатор Брагадин сидел молча, устало опираясь на край гондолы. Гондольер пел что-то себе под нос, но внезапно всё оборвалось — Брагадин обмяк и повалился, его лицо исказилось судорогой, а изо рта выступила пена.
— Быстрее, к берегу! — голос молодого музыканта прорезал ночь, как клинок.
Судно причалило в спешке, и Джакомо, не имевший медицинского образования, но начитавшийся об анатомии и народных средствах, настоял на том, чтобы пустить сенатору кровь — сразу, там, на месте. Это был отчаянный шаг. Но настоящее испытание ждало впереди, в покоях самого сенатора.
Глава II. Чудесное спасение
Пышный зал дворца, мраморный пол отражал колеблющийся свет свечей. Врач — человек в чёрной мантии с тонкими, как иглы, пальцами — без колебаний намазал грудь сенатора густой мазью с ртутью.
— Это средство проверенное. Оно выжигает болезнь, — проговорил он, едва взглянув на больного.
— Оно же и убивает, — вмешался Казанова. — Он задыхается! Ему жарко, а вы добавляете разогревающую мазь к его жару.
— Ты кто такой, чтобы говорить мне это? — врач сузил глаза. — Музыкант? Помощник церковного юриста?
— Я человек, который не хочет хоронить спасённого им же человека.
Мазь продолжала жечь. Вскоре сенатор начал задыхаться, лицо его покрылось испариной. Слуги запаниковали, кто-то вызвал священника для последнего обряда.
Но Джакомо не позволил смерти войти тихо. Он сдёрнул покрывало, велел смыть мазь и обтереть тело прохладной водой.
— Уберите мазь. Промойте холодной водой. Он задыхается от того, чем вы пытаетесь его спасти, — сказал он, обратившись к изумлённому лекарю.
— Ты смеешь говорить против моего знания?
— А вы смеете губить человека только потому, что вам страшно признать ошибку?
Пауза длилась мучительно долго. Но лекарь, сломленный давлением и смущённый артистическим напором юноши, уступил. Дышать стало легче. К утру жар спал.
Так Казанова спас патриция — и приобрёл нового покровителя. Но об этом он ещё не знал. Пока он просто сидел в углу зала, смотрел, как рассвет скользит по мраморному полу, и думал: «Игра продолжается».
Джованни ди Маттео Брагадин выжил И не просто выжил — выздоровел.
— Ты спас мне жизнь, — сказал он Казанове, приподнявшись на подушках.
— Я просто не дал вам умереть, — усмехнулся Казанова. — Это не одно и то же.
Глава III. Старцы и игрок
После выздоровления Брагадин не отпустил молодого человека. Он пригласил его в свой дом, в узкий круг друзей, увлечённых каббалой и мистикой. Им казалось, что юноша, так уверенно бросающий вызов смерти, должен обладать чем-то, не видимым простым людям.
В тот вечер в доме сенатора Брагадина воцарилась тишина, в которой внимали лишь одному — юноше по имени Джакомо. Его голос не был громким, но в словах сквозили уверенность. Он говорил так, как будто изучал не книги, а саму плоть мира.
Сенатор Брагадин внимательно слушал. Его лицо с глубокими морщинами не выражало ни удивления, ни сомнения — лишь интерес, осторожный и немного трепетный. По обе стороны от него сидели два старых патриция — знатные, скрытные, с глазами, привыкшими читать не строки, а между ними.
— Этот юноша, — сказал один из них, глядя на Казанову, — слышит то, что другим не по силам.
— Он слишком молод, — добавил другой, — но в нём есть глубина. Не только знание... а тайный смысл.
Они — трое старых мужчин, посвящённых в Каббалу, в тайные числа и имена, — увидели в нём преемника. Не наследника их титулов, а их веры, их мира, их вечного вопроса: как устроено всё то, что не видно?
С того дня Казанова стал частью их круга. Брагадин, не имевший детей, принял его как сына — не по крови, но по духу. Он предоставил ему крышу, одежду, доступ к библиотекам и — главное — к вечерам, где свечи горели чуть дольше, чем положено, а разговоры уходили глубже, чем позволено.
Благодаря Брагадину Казанова стал почти дворянином — по образу жизни, а не по происхождению. Он стал помощником сенатора, но это было лишь на бумаге. Его утро начиналось не с писем и судебных дел, а с флакона духов и шелкового камзола. На деле Казанова был всё тем же — игрок, гость балов, спутник дам и ночей. Его жизнь текла, как музыка в венецианских оперных ложах: красиво, лукаво и непредсказуемо.
Венецианское общество дивилось: каким образом мог существовать союз между рассудительными старцами и этим наглым, вечно смеющимся игроком и бабником?
— Ты слишком молод, чтобы быть таким мудрым, — говорил Брагадин, вглядываясь в лицо Казановы.
— Мудрость — не возраст, а любопытство, напор и немного удачи, — отвечал тот, и оба замолкали, чувствуя вес истины.
Глава IV. Зловещий розыгрыш
Во время одной поездки за город случилось нечто, что могло бы стать анекдотом, но обернулось трагедией. Один из его знакомых, решив сыграть шутку, подпилил деревянный мостик, которым Казанова пользовался каждый день. Джакомо, не подозревая подвоха, ступил — и рухнул в грязь, покрывшись зловонной жижей. Хохот раздался со всех сторон. Он чувствовал на себе не только грязь, но и презрение. Это было непереносимо. И тогда, с ледяным хладнокровием, он начал готовить месть.
Поздним вечером, когда тусклая луна едва серебрила мраморные надгробия, Казанова направился к кладбищу, где недавно был похоронен один из горожан. Уверенность в его движениях не поколебали ни ночной холод, ни зловещая тишина вокруг. Он отыскал нужную могилу и, работая осторожно и молча, извлёк из земли то, что посчитал необходимым для своего замысла — он «позаимствовал» левую руку покойника, как реквизит для предстоящей сцены.
Глубокой ночью, когда город дремал, Джакомо бесшумно приблизился к дому своего недавнего обидчика. Пользуясь тем, что весь дом погружён в сон, он легко проник внутрь. В коридорах стояла тишина, и каждый его шаг был точно выверен — сердце билось спокойно, разум был ясен.
Добравшись до спальни, Казанова укрылся в темноте под кроватью. Он осторожно потянул за край простыни, вызвав у спящего лёгкое недоумение. Повторив движение, выдержал паузу. Когда тот потянулся, чтобы откинуть одеяло и разобраться в происходящем, на пол бесшумно упала рука — холодная, неподвижная, чужая.
Крик разрезал тишину, но вскоре стих, сменившись оцепенением. Страх сковал тело спящего, будто время остановилось. Казанова, не выказывая ни волнения, ни сожаления, отступил в тень — он считал свой замысел исполненным.
Однако эффект оказался куда сильнее, чем он предполагал. Утром тревожные вести нарушили его уверенность в собственном триумфе: обидчик оказался в тяжёлом состоянии. Страх, как оказалось, не только напугал, но и нанёс урон. Объект розыгрыша оказался парализован.
Джакомо понял, что его игра перешла черту. Месть может быть остроумной, но даже она требует меры.
"Я не чувствовал злорадства. Только странную, холодную пустоту. Не потому, что мне было его жаль — нет, я ещё не знал, способен ли на это. Но потому что я понял: я перешёл тонкую грань, где игра становится враждой, а остроумие — оружием, которое ранит глубже, чем меч."
Дж. Казанова.
Весть дошла и до церковных властей. Один священник, рассерженный вскрытием могилы, подал на Казанову жалобу. В то же время молодая женщина сомнительного поведения обвинила его в насилии.
Джованни ди Брагадин, хоть и не верил всему сказанному, понял: время для Джакомо Казановы в Венеции подошло к концу. Он с друзьями посоветовал ему покинуть город — пока обвинения не стали реальными приговорами.
Казанова исчез так же, как и появился — тихо, с улыбкой и без обещаний вернуться. Но в этот раз за ним тянулся запах не духов, а прелой земли и проклятий.
Он покинул Венецию тайно. Так закончилась его первая великая венецианская глава. Так рухнула жизнь, полная золота, сатина и фимиама каббалистических ночей.