Горькая ягода 145
Петр проснулся среди ночи, резко сел на жесткой койке. Было зябко. Но беспокоил не холод.
Покоя не давали мысли, тревожные и настойчивые, кружащие в голове, словно беспокойные птицы в клетке. Уже два немецких состава ушли с тяжелой техникой, а возможно и больше. Железнодорожная сеть работала без остановки. Транспортная логистика вермахта продолжала функционировать круглосуточно, соблюдая график с немецкой пунктуальностью.
Неужели все эти танки, минометы, артиллерийские установки дошли до пункта назначения? Неужели информация, которую он передавал, не принесла результата? Неужели вся его работа напрасна?
Эти вопросы терзали Петра, не давая сомкнуть глаз до самого рассвета. Окно постепенно посветлело, обозначая контуры скудной мебели в комнате — небольшой стол, стул, сундук у стены. День начинался, требуя от него новой концентрации, новой выдержки.
Днем его мысли стали еще тяжелее, обрастая горькими сомнениями. Находясь в кабине паровоза, он опять наблюдал груженый техникой состав, медленно проходящий по соседним путям. Темно-зеленые бронированные машины выглядели зловеще в сером свете зимнего дня, их стальные корпуса отражали блики от низкого солнца.
Среди танковых платформ были с какими-то ящиками — массивными, тщательно закрепленными. Все они тоже были укрыты брезентом защитного цвета, скрывая от посторонних глаз свое присутствие. И только там, где брезент задрался от сильного ветра, выглядывали углы объемных ящиков — подозрительно аккуратных, с маркировкой на немецком языке.
Вечером Петр опять сообщил о своих наблюдениях Ивану Ивановичу, описав тип техники, количество платформ, направление движения и предполагаемый груз. Их встреча была еще короче обычного — атмосфера в городе накалялась, патрули стали агрессивнее.
— Появились какие-то результаты? — спросил Петр, не в силах сдержать нетерпение. — Хоть что-нибудь? Эти составы идут один за другим, словно их ничто не останавливает.
В ответ Иван велел не думать лишнего, а выполнять свою работу. Его голос звучал твердо, без тени сомнения:
— Каждая крупица информации ценна. Даже если тебе кажется, что ничего не происходит. Продолжай наблюдать, запоминать, передавать. Остальное — не твоя забота.
Петр выполнял. Хотя с каждым днем это становилось все сложнее — не только из-за внутренних сомнений, но и из-за нарастающего напряжения в паровозной бригаде. Он чувствовал, что Свиридов испытывает к нему необъяснимую ненависть. Взгляд помощника машиниста ловил каждое движение Петра, следил за выражением его лица, анализировал реакции.
Свиридов не упускал возможности высмеять кочегара, сделать едкое замечание, подорвать его авторитет в глазах Васильева. А в один из дней даже выкинул котомку, где у Петра лежал скудный обед — ломоть черного хлеба и всё та же варёная картошка, бесценная длинным рабочим днем.
— Думал, это мусор, — Свиридов говорил, что сделал это по ошибке, при этом скалился и подмигивал с нескрываемым злорадством.
— Да ладно, Петруха. Не пропадешь. Ты парень крепкий, потерпишь до вечера. А вечером твоя хозяйка тебя накормит.
Васильев ничего не сказал в тот момент, только посмотрел на своего помощника тяжелым, оценивающим взглядом. Когда пришел час обеда, молча отломил кочегару кусок от своего хлеба, дал тройку вареных картофелин и соленый огурец.
Петр сначала отказывался, не желая объедать машиниста, но Васильев сделал повелительный жест рукой — не терпящий возражений. Голодный Петр поблагодарил взглядом и проглотил угощение за считанные минуты.
Свиридову это не очень понравилось — он ожидал увидеть унижение кочегара, а не акт солидарности. Лицо помощника машиниста исказилось в недовольной гримасе. Васильев предупредил дальнейшие комментарии, сухо произнеся:
— Иначе ноги протянет, а ему работать надо. Или сами с тобой будем уголь кидать?
На этом инцидент был исчерпан, хотя напряжение между мужчинами не исчезло, а лишь ушло глубже.
По возвращении состава в депо произошло нечто неожиданное. Его долго не пускали на привычное место стоянки. Вся станция была заполнена немцами.
Овчарки на поводках рвались вперед, готовые в любой момент вцепиться в человека, на которого укажет хозяин. Патрули держали оружие на изготовке, пальцы на спусковых крючках. Лица немецких солдат выглядели напряженными, нервными.
— Что-то случилось, — насторожился Свиридов, инстинктивно отступая от окна кабины. — Что-то крупное. Никогда столько охраны не видел.
По всей территории железнодорожного узла шли обыски и допросы. Немцы кричали на рабочих, проверяли документы, осматривали помещения паровозов. В воздухе висело напряжение, густое и тяжелое, словно предгрозовая туча. Иногда раздавались автоматные очереди, выпущенные в небо — то ли для устрашения, то ли от нервного перенапряжения солдат.
У локомотива сразу встал патруль — два солдата с автоматами.
Петр внешне сохранял спокойствие, хотя сердце стучало так громко, что, казалось, его стук был слышен всем остальным.
Васильев сидел неподвижно, как каменное изваяние, сложив руки на коленях. Свиридов нервно постукивал пальцами по приборной панели, его взгляд метался между немецкими патрулями и лицами Васильева и Новикова.
Время тянулось медленно, каждая минута растягивалась в бесконечность. Петр следил за перемещением немецких патрулей через мутное стекло паровозной кабины, пытаясь угадать закономерность их действий. Методичная проверка продвигалась от состава к составу, от бригады к бригаде.
Свиридов нервно теребил пуговицу на потрепанном бушлате, не находя себе места в тесном пространстве кабины.
— Что-то серьезное произошло, — шептал он, словно боялся, что его услышат снаружи.
Васильев бросил на него короткий предостерегающий взгляд, призывая к молчанию. В такие моменты лишние слова могли стоить жизни.
Очередь наконец дошла до их локомотива. Трое немцев поднялись в кабину — офицер с планшетом, затянутый в идеально выглаженную форму, и два солдата с автоматами на изготовку. Тесное пространство мгновенно наполнилось запахом кожи, оружейной смазки и немецкого одеколона.
Офицер что-то кричал на своем языке, резко и отрывисто, требуя предъявить документы. Его голубые глаза холодно оценивали каждого, искали признаки страха или вины в лицах железнодорожников.
Проверив документы, тщательно сверив фотографии с лицами, немцы стали рыскать по тесному нутру паровоза с педантичной тщательностью. Они заглядывали в каждую щель, каждый отсек, каждый карман спецодежды, подвешенной на крючках.
Перерыли все сумки членов бригады, вытряхнули содержимое на пол, хотя в них остались только пустые плошки и немытые ложки после скудного обеда. Офицер дотошно осматривал каждый предмет, словно обыкновенная алюминиевая кружка могла превратиться в секретное оружие партизан.
Немцы говорили между собой на своем гортанном языке, который Петр понимал. Смысл был ясен: "Ничего подозрительного нет. Обычный экипаж. Проверяем следующий".
Петр сохранял внешнее спокойствие, вел себя естественно, глаза не прятал — смотрел прямо, без вызова, но и без страха. Сердце стучало громко, но дыхание оставалось ровным, руки не дрожали.
Свиридов нервничал гораздо сильнее. Пот струился по его багровому лицу, пальцы заметно дрожали, когда он передавал документы офицеру. Немцы заметили эту нервозность — его трясли особенно долго, задавали много вопросов через переводчика, прибывшего на станцию с группой гестапо.
— Почему нервничаешь? Что скрываешь? Где был вчера ночью?
Свиридов путался в ответах, объясняя свою нервозность страхом перед немецкими патрулями, клялся в лояльности, упоминал даже свои симпатии к "Великой Германии", что вызвало у офицера лишь презрительную усмешку.
Но, в конце концов, придраться было не к чему. Железнодорожная бригада имела все необходимые документы, разрешения на передвижение, путевые листы и графики работы, подписанные комендатурой. Свиридова и Петра отпустили, позволив покинуть паровоз и отправиться домой после изнурительной смены.
Васильева, однако, оставили.
Петр медленно шел вдоль платформы, стараясь не ускорять шаг, чтобы не привлекать внимание патрулей. Он чувствовал, как подрагивают колени от перенапряжения, как холодный пот струится между лопаток. Каждый нерв в его теле звенел от напряжения, но внешне он сохранял образ уставшего рабочего, который думает только о горячем ужине и теплой постели.
Свиридов нагнал его уже у выхода со станции, схватил за рукав, дыхание его было частым и прерывистым:
— Что-то не так, Петруха, — зашептал он, оглядываясь на солдат. — Что-то они ищут. Кого-то важного. Говорят, партизаны активизировались в районе.
Петр посмотрел на него с усталым безразличием:
— Меня это не касается, Свиридов. Я простой кочегар. Лопатой работаю, а не головой. Пойду домой, картошки поем, если хозяйка оставила, и спать лягу.
Свиридов еще некоторое время буравил его подозрительным взглядом, но потом отстал, свернув на боковую улицу.
"Что случилось с Васильевым? Почему его оставили? С чем связан сегодняшний переполох?" — эти вопросы роились в голове, но ответов на них не было.
Одно Петр знал наверняка: сегодня вечером к Ивану Ивановичу идти нельзя. Слишком опасно. Слишком много патрулей. Слишком велик риск.
Нужно возвращаться в дом Ольги, словно ничего не произошло, и продолжать играть роль обычного железнодорожника, который знает только свою лопату и горячую топку паровоза.
Домой Петр добрался в полной темноте. Комендантский час еще не наступил, но улицы уже опустели — жители города предпочитали находиться за надежными стенами домов в тревожные времена усиленных проверок. Каждый шорох, каждая тень заставляли Петра напрягаться, готовясь к возможной встрече с патрулем. Но судьба была милостива — он дошел без приключений.
Едва переступив порог, Петр понял: что-то не так. Ольга металась по комнате, как подбитая птица в клетке, ее движения были резкими, нервными. Увидев Петра, она бросилась к нему, схватила за рукав, потянула в глубь дома, подальше от окон.
— Слава богу, вернулся, — прошептала она, ее голос дрожал. — Думала, уже не придешь. Такое творится на улицах...
Ольга говорила шепотом, словно боялась, что стены имеют уши. Глаза ее, расширенные от страха, казались огромными на осунувшемся лице. Она рассказывала прерывисто, перескакивая с одного на другое, возвращаясь к началу и снова сбиваясь.
— Улицы наполнены немцами, как никогда раньше. Целые отряды ходят. С собаками, с автоматами. У всех спрашивают документы, заглядывают в лицо, сверяют фотографии.
Ольга нервно теребила край фартука, ее пальцы двигались беспрестанно, как будто у нее был жар.
— Я видела, как двоих женщин повели в участок. Просто так, без причины. Они шли с рынка, сумки в руках. Документы были в порядке, но немец сказал что-то своему офицеру, и их забрали. А потом... потом мужчину... — ее голос прервался, она сглотнула, прежде чем продолжить. — Мужчину били прикладами прямо посреди улицы. Он что-то им не так сказал или посмотрел не так... Кровь была на мостовой...
Петр слушал молча, ощущая, как внутри нарастает тревога. Такие массовые проверки, такая жестокость означали одно: немцы что-то нашли, кого-то поймали, получили какую-то важную информацию. Или, наоборот, потеряли что-то критически важное для них.
Ольга внезапно схватила его за руку, ее пальцы впились в запястье Петра с неожиданной силой.
— Я за Ирину боюсь больше всего, — прошептала она, и в этом шепоте была такая боль, такой страх, что у Петра сжалось сердце.
- Ольга, успокойтесь. В городе полно русских девушек.
-Вы что, не знаете, что они с ними делают?
Ольга огляделась, словно проверяя, нет ли кого-то постороннего в комнате, и, наклонившись еще ближе, доверчиво рассказала Петру:
— Я решила, что если вдруг придут немцы, Ирине лучше сидеть в подполе. Но там тесно, холодно... — она замялась, а потом выпалила: — Может, поможешь? В одном месте сделать его немного глубже, чтобы она могла хотя бы сидеть прямо?
Петр молча кивнул.
Ольга вдруг спохватилась, словно только сейчас вспомнила о правилах гостеприимства. Она быстро вытерла руки о фартук, пригласила работника к столу, наспех накрыв его чистой, штопаной скатертью:
— Ты же с работы, голодный. Садись, я похлебки налью. Немного осталось, но горячая еще.
Она налила в миску дымящуюся жидкость, где плавали редкие кусочки овощей и крупы. Отрезала ломоть черного хлеба — скупо, экономно, но от чистого сердца.