Елена смотрела в окно, где капала такая же унылая, как её младшая сестра Лена, весенняя морось. На столе остывал чай с ромашкой — на успокоение. И сердце тоже как будто остыло. С утра звонила мать. Опять.
— «Ты же старшая. Ты должна помогать. Лене сейчас тяжело, у неё трудный период» — сказала она таким голосом, каким обычно говорят, когда собаку хоронишь, а не про взрослую безработную женщину, у которой «трудный период» уже с восьмого класса.
А у Елены был рабочий день. Ответственность. Проект по срокам поджимал, и Аркадий, её муж, ещё с утра сказал:
— Если ты ещё раз поднимешь трубку от этой… ну, твоей родной, конечно, но… я не выдержу. Я сбегу в монастырь. В женский.
Он всегда умел рассмешить, даже когда внутри скребли злые коты.
Елена в детстве тоже смеялась. Иногда. Обычно — когда пряталась у бабушки в спальне, под пледом, с книжкой. Потому что мама вечно либо на Лениных родительских собраниях, либо в аптеке для Лены, либо варит Лене манную кашу, потому что у той «нежелудочный день».
А у Елены? У Елены желудок, как у казака — терпит всё, включая моральное унижение.
— «Ты же у меня сильная… Ты же справляешься… Ты же молодец» — говорила мама, и Елена каждый раз хотела крикнуть:
— «А я не хочу быть сильной. Я хочу, чтобы меня кто-нибудь пожалел, наконец!»
Но не кричала. Потому что в этой семье за проявление эмоций можно было сразу попасть в список «психологически нестабильных». А это, по мнению мамы, хуже сифилиса.
Когда бабушка умерла, Елена рыдала в голос. Это был единственный человек, кто за всю жизнь поставил ей чай с лимоном просто потому, что она устала.
И вот, две недели назад — оглашение завещания.
Елена всё ещё не могла поверить.
Весь бабушкин двухкомнатный рай с антикварным буфетом и балконом, где летом росла мята в кривом горшке из-под майонеза — достался ей. Только ей. Не матери. Не Лене. Елене.
— Я чуть не подавилась в тот момент, — рассказывала она Аркадию вечером, разливая по бокалам вино. — Ты бы видел их лица. У мамы брови прыгнули вверх так, будто это не завещание, а электрошок. А Лена просто взяла ложку… и продолжила есть сметану. Прямо там. Из банки.
— Великолепно. И символично, — кивнул Аркадий. — Жирное всегда к ней прилипает. Даже в самой неуместной ситуации.
— И знаешь, что мама сказала? — Елена вжалась в кресло.
— Что?
— «Ну, ты же всё равно не будешь там жить. Зачем тебе такая большая квартира? Ты же можешь разделить. Лене сейчас очень тяжело»…
— Конечно, тяжело. Сметану без тоста есть — непросто.
Они оба смеялись. Но внутри — тревожно. Елена понимала: это ещё только начало.
На следующий день, едва она села за ноутбук, зазвонил домофон.
На экране — Лена. С банкой той самой сметаны.
— Я к тебе, — с кривой улыбкой произнесла сестра, словно в этом мире всё было не так уж плохо, если есть ложка и кто-то, кому можно на шею сесть.
— Ты что тут делаешь? — сухо спросила Елена, не двигаясь.
— Ну а куда мне идти? Мамка говорит, ты теперь хозяйка. Так вот я и пришла… к хозяйке.
Она поставила банку на обувную тумбу, скинула ботинки и прошла в комнату, как будто не двадцать лет плевала на Елену с балкона родительской любви.
— Слушай, Лен, — медленно начала Елена, пытаясь не срываться. — Это моя квартира. Мне её завещали.
— Ну так я же не претендую! Я просто поживу чуть-чуть. Пока не встану на ноги. А потом…
— А потом ты опять уронишь свой ноготь на диван, забудешь помыть тарелки и устроишь истерику, потому что я не купила тебе роллы?
— Ты изменилась, — вдруг сказала Лена, глядя ей прямо в лицо. — Ты стала… жадной.
Елена резко встала.
— Нет, Лена. Я просто выросла. И поняла, что если ты всё время отдаёшь, тебя начинают считать бесконечным банкоматом. Только без комиссий и чувства.
Лена молчала. Потом аккуратно взяла банку со сметаной, поднесла к себе… и сказала:
— У тебя нет сердца.
— Зато у меня есть квартира, — с холодной иронией ответила Елена. — Закрой за собой дверь.
И пока Лена уходила — громко, демонстративно, оставляя за собой запах ванили и упрёков — Елена опустилась в кресло.
Она не чувствовала вины.
Не чувствовала облегчения.
Только лёгкую дрожь.
Потому что это был первый раз в жизни, когда она встала на сторону себя. Не сестры. Не матери. Себя.
Но где-то внутри понимала — это только начало.
Через четыре дня в воскресенье Елена мыла полы в бабушкиной квартире. На фоне играло радио — женский голос из рекламы обещал, что пятна с ковра уйдут навсегда, если использовать волшебное средство. Елена только усмехнулась:
— Если бы такое было для людей. Побрызгал — и Лена испарилась. Вместе с жалобами, претензиями и этой вонючей сметаной.
Аркадий пришёл с рынка, гремел пакетами и бодро рассказывал про капусту по тридцать, которую отбивал у старушки с кулаками и состраданием.
— Купил зелёный лук, как ты любишь. И перец. Правда, половина мягкий. Но продавец утверждал, что это «перец с характером». Врал, как политик перед выборами.
— Спасибо, милый, — Елена взяла у него пакеты и поцеловала в щёку. — Хотя мне бы сейчас средство от Лены, а не от авитаминоза.
— А что, она объявлялась ещё?
— Пока нет. Но я чувствую — они с мамой сейчас там, в своей берлоге, куют план, как выцарапать хотя бы часть квартиры. Я знаю их.
Аркадий закатил глаза:
— «Операция “половина коридора”». Или «Назад в коридор: месть треснувшей тарелки».
Но Елене было не до шуток.
— Я сегодня вспомнила… как бабушка тогда маме сказала: «Если ты своих детей любишь, как котят — одну на колени, вторую за дверь, то не удивляйся, если одна начнёт царапаться».
— Бабушка у тебя была огонь, — уважительно кивнул Аркадий. — Не зря она тебе всё оставила. Она же видела, кто ты.
— А знаешь, мама мне вчера звонила. Сказала: «Я родила тебя, кормила, на ноги поставила. А ты квартиру прячешь от собственной семьи, как маньяк».
— Какой маньяк? Согласись, звучит лестно. Даже лестнее, чем «жадина».
— Я сказала: «Ты родила — молодец. А дальше что?» Она повисла в трубке. Я, кстати, тоже. Потому что поняла: я впервые за тридцать лет сказала ей нет. Не из страха. А потому что… потому что хватит.
— Браво. Но будь готова: это только первая серия, — Аркадий подошёл, обнял сзади. — Они не отступят.
Так и вышло.
В понедельник в одиннадцать утра ей на почту пришло официальное письмо:
«Нотариальный запрос: оспаривание завещания».
И в графе заявителей — мать. И Лена.
Елена выронила кружку. На ковёр. Где всё ещё виднелось пятно от прошлого кофе. На этот раз оно было бордовое. Вишнёвый чай. Слишком символично.
Позвонила Аркадию. Сказала одно:
— Они подали. На квартиру. На мою квартиру.
Он молчал секунду, потом выдал:
— Я тебе говорил: не надо было с ними по-человечески. Им не «по-человечески» нужно. Им нужно «по-ленински»: всё отнять и поделить.
— А я-то, дурочка, всё надеялась, что… они просто обижены.
— Они не обижены. Они голодные. А ты — ужин.
Через три дня состоялось «семейное совещание». Мама позвонила, сказала с плохо скрытым пафосом:
— Давай встретимся, обсудим, как по-человечески решить. Мы не враги тебе, Елена. Мы — твоя семья.
Елена на встречу пришла. На автомате. Потому что внутри всё ещё оставалась шестилетняя девочка, которая мечтала, чтобы мама просто обняла.
В кафе у вокзала, где пахло дешёвой выпечкой и разваливающимся линолеумом, сидели мать и Лена. У Лены, как всегда, ложка. На этот раз — в мороженом.
— Ну, рассказывайте, — села Елена. — Какой план? Делим пополам или мне в коридоре на раскладушке жить?
— Не надо вот этого твоего тона, — начала мать, поправляя шарфик. — Мы пришли к тебе с миром. Просто ты должна понять: тебе одной такая квартира… ну, не нужна.
— А кому нужна? Лене, которая даже хлеб не может себе купить? Или тебе, чтобы сдавать студентам и говорить, что ты вложилась в «недвижимость»?
Лена подняла глаза:
— Ты же раньше была доброй. А сейчас сидишь, как прокурор.
— Раньше я верила, что семья — это любовь. А теперь поняла: семья — это юридическое понятие.
— Ой, как заговорила. А когда в пятом классе у тебя штаны порвались, кто тебе зашивал? Я! Я, между прочим, ночами не спала! — воскликнула мать.
— Ты и сейчас ночами не спишь — схемы строишь, как отжать у дочери жильё.
— Ты всё преувеличиваешь! Мы же просто просим поделиться! Не на улице же нам с Леной теперь!
Елена встала. Медленно, чтобы не пролить кипящее внутри.
— А где вы были, когда мне нужно было снимать жильё и работать по две смены? Где вы были, когда я с температурой в институте лежала в общаге, а вы Лене фруктовые пюрешки возили?
— Ну, ты же справлялась… — пробормотала мать.
— Да. И теперь справлюсь. Но уже без вас.
Она достала из сумки конверт.
Положила на стол.
Юридическое заключение о завещании. Всё чисто. Всё по закону.
— Больше не звоните. Не пишите. Не приходите.
— Это что, война? — со смесью ужаса и театральности воскликнула мать.
— Нет. Это капитуляция. Моего терпения.
Она ушла. С лёгким, почти фальшивым чувством свободы. Потому что боль внутри не отпускала. Но уже не душила.
Вечером сидела на кухне, пила кофе с Аркадием.
— Всё, ты выиграла? — спросил он.
— Нет, — покачала головой. — Я просто перестала играть.
И это, наверное, было настоящей победой.
Дом за городом стоял на высокой кочке, как старик в валенках — косо, но уверенно. Доски кричали от времени, печь молчала, как сгорбленная бабушка, но в окна уже били новые рамы, а в воздухе пахло свежей шпаклёвкой и надеждой.
Елена стояла посреди будущей кухни с рулеткой в руке и прикидывала, влезет ли холодильник, если плиту немного сдвинуть.
— Или пусть Лена на плите спит? Всё равно у неё страсть к горячему.
— Лучше уж на морозилке, — вставил Аркадий, занося мешок с цементом. — У неё душа холодная. Пусть и спит в родной температуре.
— Кстати, — Елена выпрямилась, щёлкнула рулеткой. — Они больше не звонили. Ни мама, ни Лена. Даже не пытались. Видимо, прочли заключение от юриста. И поняли, что я теперь не девочка на побегушках.
— Или просто нашли новую жертву, — Аркадий поставил мешок. — Такие, как они, не уходят — они переключаются.
— И слава Богу. Я больше не хочу быть их запасным кошельком.
Дом купили на деньги от продажи бабушкиной квартиры. Документы прошли, всё по-честному. Ирина Михайловна, свекровь, сначала колебалась — «может, я останусь в городе, мне так удобнее…», но потом приехала и сказала:
— Знаете, детки, я в жизни никогда не ела клубнику с куста. А тут, оказывается, она не из пластика. Значит, остаюсь.
Теперь они втроём строили, как могли. Елена шпаклевала, Ирина Михайловна кроила шторы (точнее, занавески, но мы же договорились — не использовать это слово!), а Аркадий вбивал гвозди с лицом восточного мудреца, который знает, что потом всё равно переделывать.
Месяц спустя Елена сидела на веранде с кружкой чая. Был май. Воздух был насыщен цветами, пылью и ощущением, что жизнь, может, не идеальна, но, по крайней мере, наконец — своя.
На старом столике лежал конверт. Почта России. Почерк — знакомый. Мамины каракули.
Елена вертела его в руках, как мину. Потом всё-таки вскрыла. Там было письмо. Написанное шариковой ручкой, нервно, как будто мама спорила с каждой буквой.
*Леночка.Я не знаю, зачем пишу. Наверное, потому что всё рушится. Лена уехала. Нашла мужчину в интернете, уехала к нему в Сочи. Оставила мне долги. Я теперь с коллекторами воюю, а не с тобой.А ты, наверное, счастлива. Бабушка была за тебя. Всегда. Я это знала. Просто... мне казалось, что ты справишься. А Лена — нет. Я ошибалась. Но уже поздно.Я больше не прошу ничего. Просто… знай, я скучаю. И если когда-нибудь решишь поговорить — я буду.»*
Пауза повисла между строк, как обрыв.
— Ну что там? — Ирина Михайловна подошла, смахивая муку с рук. Она пекла блины на дачной плите. Не пироги, заметьте.
— Письмо от мамы. Признаёт, что была неправа. Говорит, Лена сбежала.
— Да ну, сбежала? Прямо так? — удивилась она, — А кто теперь будет у неё «самая любимая доченька»? Коллекторы?
— Похоже, да. И знаешь, я думала, что мне станет легче. А стало как-то… пусто.
— Так бывает, когда ты ждёшь войны, а тебе приносят белый флаг. Неловко же.
— Неловко, да. И грустно. Потому что флаг этот весь в дырках.
Молчали. Ветер перелистнул газету на столе. На задней странице кто-то продавал участок рядом.
— Ну что, — сказала Елена после паузы. — Письмо, конечно, трогательное. Но назад дороги нет. Мне столько лет в голову вбивали, что я недостаточная, что я должна. А теперь я наконец понимаю: не должна. Ни квартиры, ни денег. Ни даже звонка.
— Ты очень выросла, — улыбнулась Ирина Михайловна. — Я тобой горжусь.
— А я вами. Вы, может, и не родная мама, но как по мне — вы та, что настоящая.
— Ещё раз так скажешь — внуков не дождёшься, — с улыбкой грозно сказала свекровь и хлопнула по столу.
Аркадий вышел с террасы, махнул отверткой:
— Ну что, барышни, пора собираться. Через час шашлыки. У нас сегодня семейный праздник.
— Какой? — удивилась Елена.
— День свободы. От токсичности. От манипуляций. От сметаны, которой тебя вечно мазали в детстве, чтобы «прошло». Не прошло — зато теперь ты знаешь, где холодец, а где характер.
Они смеялись. По-настоящему. Без горечи. Без ожиданий. Без обид.
И дом, пусть ещё не достроенный, наполнился звуком, который был громче всех претензий, писем и судов.
Это был звук новой жизни. Настоящей. Не идеальной. Но своей.
Конец.