«Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Фашистская Германия полностью разгромлена!»
Голос диктора официальный и в то же время звучат в нем торжествующие нотки. Говорит с радостным надрывом. Казалось, вот-вот сорвется на крик, закричит «Ура!» вместе с рабочими завода, битком набившимися в актовый зал. Вместе со всей страной.
То, что ночью будет объявлена важная правительственная новость, было известно еще с вечера. Завод гудел, как потревоженный улей. Лиза, работавшая в ночную смену, чувствовала всеобщее возбуждение. Оно передавалось девочке, будоражило кровь.
Люди знали, какую новость ждут. Новость об окончании войны, о победе! Лиза была возбуждена, радостна. И в то же время немного не укладывалось в голове девочки, что война действительно может закончиться. Эта проклятая война настолько переменила жизнь Лизы, что с трудом верилось, что все может вернуться в нормальное, мирное русло. Жизнь Лизы разделилась на «до» и «после», и это «до» за годы войны стало казаться далеким, почти нереальным.
Работа в ночь на 9 мая не клеилась. В цехе все были перевозбуждены, переглядывались, находились в ожидании. И вот мастер ворвался в цех, как ураган. Перекрикивая грохот станков велел рабочим собраться в актовом зале. И люди поняли — дождались!
Лизу подхватило людским потоком при выходе из цеха, понесло в актовый зал. Там девочка стояла зажатая со всех сторон. В начале речи Левитана зал затих, люди забывали дышать, но при словах — «Германия разгромлена» кто-то не выдержал, первым закричал — «Ура!». И зал «взорвался» криками радости со слезами на глазах. Люди обнимали друг друга без разбора.
Стоявшая в толпе плачущих и кричавших людей Лиза почувствовала, как чья-то рука сгребла ее, прижала к пропахнувшей мазутом рабочей спецовке. Дядя Андрей, работавший с девочкой в одну смену, нашел ее, обнял единственной рукой, крепко-крепко прижал к себе. На щеках мужчины скупые слезинки.
— Дядя Андрей, ну ты чего плачешь? — в общем гомоне кричала Лиза.
— Радоваться надо.
— Я радуюсь. Ты даже не представляешь, как я радуюсь! Любушка только моя не дожила...
На сцену актового зала вышел политработник завода. Он тоже не уходил домой, тяжёлая ночка выдалась. В ожидании радостного известия в красном уголке спешно рисовались транспаранты, готовились плакаты для стихийного митинга.
— Товарищи! Товарищи! — долго кричал мужчина в сером костюме, стараясь, чтобы его услышали. — Объявляю 9 мая официальным выходным. Рабочая смена закончилась для вас прямо сейчас. Вы можете расходиться по домам. Но в восемь утра я жду всех возле завода на митинг. Будем праздновать великую Победу.
Политработник запнулся, не зная, что еще сказать. Вытер платочком вспотевшую лысину и добавил:
— Ура, товарищи.
— Ура, ура, — громогласно ответил зал.
Во всеобщей радостной неразберихе Лиза с трудом смогла переодеться. Возле заводских ворот, чтобы вместе пойти домой, ее уже дожидался дядя Андрей. Город не спал, люди высыпали на улицу, смеялись, плакали. Где-то слышались звуки гармошки.
Возле заводского общежития тоже было людно. Лиза издалека заметила знакомый платок мачехи. Антонина не только успела выйти со Стёпой и Гришей из общежития, она нарядилась. Повязала свой нарядный платок с яркими красными маками, подарок мужа ещё в мирное время. Тоня умудрилась этот платок сохранить, пронести через всю войну, как и кольцо с маленьким камушком. Хранила подарки мужа, берегла и повязала платок в первый раз за долгие военные годы.
Антонина стояла в нарядном платке, прижимая к себе Степу , чтобы мальчика не задели слишком перевозбужденные гуляющие люди. Она ждала, выискивала глазами Лизу, возвращающуюся с завода. Увидела, улыбнулась. И это было очень непривычно — видеть улыбку на суровом лице мачехи, когда разгладились её вечно сдвинутые брови, и улыбаются не только губы, но и глаза. Только увидя эту улыбку Лиза смогла до конца почувствовать, что все страшные лишения, невзгоды позади. Они смогли, пережили, выстояли! И самое главное — все остались живы. Теперь только папку с войны дождаться. Он должен вернуться, обязательно должен!
Тоня одной рукой прижимала к себе сына, а другую положила на плечо Гриши. Гриша с папой живут в общежитии, в соседней комнате, но когда отец на смене, мальчик приходит ночевать к Антонине со Стёпкой. Он всё ещё слегка нелюдим, часто замыкается в себе, но оттаивает постепенно после перенесённого ужаса. Гриша никогда не говорил, что стал бояться оставаться один, Тоня это сама поняла. Поэтому они с Андреем работали так, чтобы кто-нибудь из взрослых обязательно был дома.
Гриша увидел отца, сорвался с места, подбежал. Андрей обхватил сына, умудрился оторвать от земли и слегка покружил.
— Победа, Гришка, победа! Кончились наши мучения, разбили проклятых фашистов! Слышишь, сынок, конец фашистской нечисти!
Город гудел весь день. Тоня с детьми тоже не смогла усидеть в общежитии. Она даже станцевала на городской площади, где играл на гармошке безногий солдат, молодой еще и очень веселый. Он играл без устали, а женщины танцевали.
Тоня раскинула стороны руки, зажала в ладонях уголки шали и пошла «лебедушкой». Лиза любовалась на мачеху... на маму. Девочке казалось, что нет женщины красивее, нет человека лучше!
Андрей тоже был на площади. Он быстро нашел бывших фронтовиков, так же, как и он, покалеченных войной. Напился с ними, от радости. Напился так, что Грише со Стёпкой пришлось отводить мужчину в общежитие, придерживая с двух сторон.
Одиннадцатого мая через город погнали колонну военнопленных. Об этом заранее жителей не предупреждали, и люди, увидев на улицах фашистские лица, были потрясены.
Колонну гнали к железнодорожной станции, собираясь рассадить пленных по глухим деревянным вагонам и увезти в сторону Москвы.
Немцев было очень много, в основном солдаты, но попадались и офицеры. Сейчас офицерские чины не гордились своими званиями, не задирали высоко подбородок, а наоборот, старались затеряться в толпе, посрывав знаки отличия с грязных рваных кителей. Немцев гнали по улице, как стадо, поторапливали, стараясь не смущать жителей города. И брели пленные, такие несчастные, побитые, голодные, грязные. Глаза потухшие, в них уже нет высокомерия, спесивости.
Так получилось, что в тот момент Тоня с мальчишками выходила из универмага. Андрей попросил ее купить для Гриши что-то из одежды. Они вышли довольные. Гриша нес объемный бумажный сверток, перевязанный бечевкой.
А из-за угла нарастал невнятный гул. Сначала показались наши солдаты с оружием. Они шли впереди, по бокам и в хвосте колонны.
Тоня потрясенно замерла. Она-то считала, что больше никогда в жизни не увидит этих фашистских рож, а тут такое! Их так много. Темная река, источающая вонь от немытых тел.
Чтобы поглазеть на побежденных фрицев, люди сбегались со всего города. Из универмага выскочили две молодые продавщицы. Люди смотрели на немцев с ненавистью, презрением. Кто-то бросал в пленных камни.
Однако, сложно было ненавидеть этих побежденных, жалких людишек. Они брели стадом, глядя либо в землю, либо в спину впереди идущего. Но некоторые всё-таки старались привлечь к себе внимание жителей города. Смотрели взглядом побитых собак. Один невысокий, худой пленный в треугольнике пилотки, делал несчастное лицо, умоляюще смотрел на людей и пальцем показывал на рот. Потом поглаживал живот под порванным кителем. Всем своим видом фашист показывал, как он голоден.
И дрогнула одна из продавщиц на крыльце универмага. Быстро метнулась в дверь и вернулась с несколькими пряниками. Спустилась с крыльца и попыталась кинуть пряник, показывающему, как он голоден, немцу. Пленный уже приготовился ловить, но молодая женщина не успела. Ее ударила клюкой по ладони пожилая хромая женщина. Больно ударила, так, что продавщица вскрикнула, выронила пряник и схватилась за костяшки пальцев.
— Вы сумасшедшая? Что вы делаете?
— Это я-то сумасшедшая? Ты что творишь? Предательница! Кого кормить собралась?
— Но это ведь пленные. Посмотрите на них, какие несчастные. Они же сдались.
— Несчастные?!! Они? У меня было три сына и на всех троих пришли похоронки. Они, после этого, несчастные? Может этот самый фашист в моих сыновей стрелял, а ты его подкармливать собралась. Да пусть он сдохнет с голоду! Гад проклятый! Зачем вообще их в плен брали? Расстреливать сразу надо!
— Правильно говоришь, правильно. Я тоже такого мнения. Дали бы мне автомат, я бы сейчас всех положил!
Отталкиваясь кулаками от земли, на деревянной дощечке с колесиками подкатил тот самый гармонист, что весело играл на площади 9 мая. Он подъехал близко к продавщице, наехал колесиком на уроненный пряник, раздавливая его. Молодой продавщице стало не по себе от злого взгляда калеки. Поняв свою ошибку, она быстро ретировалась, скрылась за дверью универмага.
Тоня смотрела на перепалку и не сразу заметила, что творится с Гришей. Мальчика трясло. Сразу, как только они вышли из магазина и показалась из-за угла колонна военный пленных, крупная дрожь начала бить его тело. Тоня этого не заметила, она и сама была потрясена. Но вздрогнула вдруг, когда Гриша начал кричать:
— А-а-а! А-а-а! Зачем? Почему? Почему они живы? Мы же победили! Это он! Он! Я узнал его! Он жив! А мама? Мама?
Мальчик начал заикаться, у него случилась истерика.
Тоня всплеснула руками, обхватила невысокого Гришу, прижала его лицо к своему животу, чтобы он не видел, чтобы успокоился. Почувствовала, как ребенка трясет.
— Тихо-тихо, — поглаживала по голове. — Мы победили, это пленные, они будут наказаны. Ты кого-то увидел?
— Это он, он! — всхлипывал Гриша. — Он заколачивал окна в правлении, я узнал. Почему он жив?
— Гриша, может, ты ошибся? — Тоня гладила мальчика по жестким русым волосам. — Может, ошибся? Эти фрицы все на одно лицо, такие противные.
— Не ошибся я, это он! — колотился в истерике ребенок.
— Вон, что они с нашим народом сотворили, с нашими детьми — кивнул инвалид на деревянной дощечке, глядя на Гришу. — А она им пряник!