Продолжение воспоминаний Василия Борисовича Бланка (здесь внук архитектора Карла Ивановича Бланка)
Австриец барон Баум предложил поехать мне с ним в Дамаск. Я охотно согласился. Скоро добрались мы до Ливанских гор; здесь нам пришлось ехать шагом, по каменному ущелью между гор. Ущелье шло с подъёмом и спуском, и когда при одном спуске я вздумал закурить папироску и бросил для этого вожжи, то едва не упал через голову лошади; удержало меня только теплое пальто мое, положенное ей на шею.
Свернуть и закурить папиросу все-таки удалось. Окрестности Бейрута замечательны тем, что часов через шесть езды, поднимаясь в гору, из тропического климата, попадаешь в умеренный, а на вершине нам пришлось надеть все теплое. При спуске увидали мы маленький городок или деревушку, которая казалась нам близко; но мы достигли ее только на другой день. Там мы остановились у греческого священника.
На другой день перед вечером мы увидали Бельбекские развалины, которых осмотреть мало было бы целых суток. Огромные колонны и валявшиеся около них гигантские барельефы обозначали, что за громадное было здесь здание. Предание гласит, что тут был храм Соломона.
Мы было хотели подняться по одной уцелевшей лестнице до вершины столбов, между которыми она шла; но оказалось, что целы были только несколько нижних ступенек, а остальные провалились. В Бельбеке у нас был ночлег, и на другой день мы поехали на Ливанские кедры; но тут уже дорога была невозможная: нужно было подниматься на перпендикулярную гору.
Мы слезли с лошадей и повели их под уздцы, а сами взбирались ползком. Я увидал большой камень и, поднявшись на него, сел, а чтобы не скатиться, уперся в него ногами; но недолго я мог сидеть, скоро камень зашатался, и меня едва успели поднять, как он с шумом полетел. Затем вскоре попали мы на снег, взобраться по которому было еще труднее, чем по камню, потому что ноги ежеминутно проваливались, а когда пришлось спускаться, то это был чистый ад; мы беспрестанно падали, даже и опытные проводники подвергались тому же.
Затем нам предстояло вновь подниматься на Ливанские кедры, но уже подъем был не так крут и высок. Тогда оставалось ливанских кедров не более 300-400 деревьев больших, с совершенно прямыми ветками; шишки огромнейшие, но орешки в них только начинали образовываться. Там живёт какой-то сторож, не знаю добровольно или по найму.
Я у него спросил, нет ли у него чего напиться. Он удивился, посмотрел на меня и показал рукою на снег, сказав, что иного питья здесь не найдешь. Утолив жажду снегом, мы отправились далее. Дорога пошла лучше, шла зигзагом на половине горы, тропинка была довольно широкая. Я несколько отстал из-за импровизированного питья моего и поскакал галопом, чтобы их догнать; но когда я оглянулся на левую сторону, то сердце мое сжалось: оказалось, что я скакал над глубокой пропастью.
Дамаск весь окружен садами, так что постройки тоже все в зелени; но когда мы въехали в город, то все очарование исчезло, так как по обе стороны улиц были одни глухие стены, без окон и дверей. Я недоумевал, как жители входят в дома и остаются вечно без света. В одной из улиц, вдруг из стены, показался какой-то мальчик, одетый по-европейски и на итальянском языке стал предлагать нам занять номер, расхваливая комфорт, белье и стол.
Оказалось, что тут итальянская гостиница. Барон Баум поехал к своему консулу, а я принял предложение мальчика, слез с лошади, и он мне отворил узенькую дверь, которую простым глазом трудно было и увидать, так как она плотно прилегала к стене. Я вошел, за нами мой кавас провел и лошадь.
Мы вступили в какой-то темный коридор между двух сплошных стен; но как только вышли из него, то неожиданно очутились в волшебном царстве: весь пол двора мозаичный, посреди высоко бьющий фонтан, обсаженный великолепными высокими деревьями, кругом этого двора, высокая, в несколько этажей стеклянная галерея, так что здесь, в противоположность улице, стен не видать, а только одно стекло в больших рамах.
Мальчик отворил большую стеклянную дверь, а там опять мозаичный пол и опять фонтан. В углу против входной галереи большая железная кровать с чистым одеялом, мебель европейская. Все это представляло весьма комфортабельное помещение, и за умеренную цену.
Едва я окончил свой туалет и принялся за кофе, как ко мне пришёл старичок, - наш консул. Он пенял мне, что я не у него остановился, спрашивал, не нужно ли мне чего и просил, чтобы я во всем к нему относился, что сюда так редко приезжают русские, и особенно служащие, уговаривал у него обедать, что я ему обещал и просил его прислать ко мне его письмоводителя, чтобы познакомить меня с городом.
Он очень обрадовался и сказал, что у него сын письмоводителем, и что он тотчас же пришлет его ко мне представиться, и каждое утро он будет приходить ко мне, и чтобы я без церемонии располагал им.
Не прошло десяти минут, как явился молодой человек, сын консула. Мы отправились с ним по городу. Он мне показать стену, с которой, по преданию, Апостол Павел, преследуемый бывшими своими единоверцами, перескочил на противоположную сторону, где им догнать его было невозможно.
Мы выкурили в одной из лавочек наргиле, и так как время приближалось к обеду, то оттуда пошли к отцу моего провожатого. Старик представил мне свою жену и дочерей; все были без покрывал. Обед был бесконечно длинный; прибор мне поставили европейский с ножом и вилкой, кушанья были перемешаны, мясное со сладким, в заключение пилав и кофе, затем наргиле. Мы курили, полулежа на диванах, вместе с его дамами. Нас приходили обрызгивать духами и подавали нам местное виноградное вино.
Затем мы всем семейством ходили в гости. Убранство домов везде одинаковое, и угощение также.
На возвратном пути из Дамаска, минуя Бельбекские развалины и Ливанские кедры, мы прямой дорогой возвратились в Бейрут. Одной из наших ночевок была деревня Эдем, на которую я так любовался с Ливанских гор; она действительно была восхитительна. Ручейки, стекавшие в нее с тающих снегов, освежали зелень и придавали ей изумрудный колорит.
Хозяин угощал нас по-европейски, т. е. с ножами, вилками и ложками. На вопрос наш, откуда он добыл эту сервировку, он нам рассказал, что, 9 лет тому назад, приезжал из Дамаска француз Ламартин, только что схоронивший свою десятилетнюю дочку, нашел большое сходство между нею и им (тогда тоже мальчиком) и просил отца отдать его ему, но тот не согласился; тогда, уезжая, он подарил ему на память полдюжины приборов, заказав ему, чтобы он, когда вырастет и будет сам хозяином, то подавал бы их приезжающим европейцам, и это заставит предпочесть его гостиницу другим в этой деревне, что оправдалось: у него все останавливаются, и он богатеет.
В Бейруте мы получили полуофициальное известие из посольства, что к нам едет писатель Гоголь (1848), и чтобы "консульство постаралось быть ему полезным во время путешествия его в Иерусалим и пребывания в Бейруте". Базили (Константин Михайлович) был ему товарищем по Нежинскому лицею и по приезде его в Бейрут сопровождал его до Иерусалима. Оттуда Гоголь вернулся один, а Базили остался там по делам службы. Я часто навещал его.
Он был очень приветлив, но грустен, был набожен, но не ханжа, никогда не навязывал своих убеждений и не любил разговоров о религии.
Он часто посещал жену Базили и приглашал меня показывать ему окрестности Бейрута. По возвращении, Базили пожелал сам ознакомить его с бейрутским обществом, чтобы рассеять немного его грустное настроение. Однажды, входя в дом консула, на лестнице я встретил уходившего Гоголя и на вопрос мой, что он так рано уходит, он махнул рукой и отвечал: "Ваше бейрутское общество страшную тоску на меня навело; я ушел потихоньку, пора домой; не говорите Базили, что меня встретили".
Войдя в зал, я увидал бейрутского пашу, с поджатыми ногами, сидевшего на шахнесе и пожирающего глазами двух англичанок Черчилль, только что окончивших учение в одном из аристократических лондонских пансионов: они танцевали "польку с фигурами". Возле паши сидел красивый мужчина в турецком военном костюме в кресле.
Базили познакомил меня с ним; это был Омер-паша, родом иллириец, и по сходству его языка с нашим, он немного понимал по-русски. Я сел возле него, и он, нагнувшись ко мне, указав на бейрутского пашу, заметил: "Посмотрите, как он жадно глядит на англичанок, так и забрал бы их в гарем". Мы оба рассмеялись.
Жалка судьба этих бедных девушек-сирот. Отец их, по смерти своей жены, поселился в Сирии, в деревне, надел арабский костюм и окружил себя мастеровыми, выписал к себе дочерей, и они, образованные девушки, должны были довольствоваться обществом простолюдинов. Жена Базили заметила им, насколько "им, вероятно, скучна их жизнь"; они промолчали, а отец отвечал за них: "Помилуйте, мы окружены самым привлекательным обществом, сапожниками, кузнецами, портными; все полезный и деловой люд".
Старшая дочь с глазами полными слез сказала: "Отец, если уже ты нас поселил в таком обществе, то грешно тебе смеяться над нами".
Здоровье г-жи Базили с каждым днем ухудшалось, у неё была злейшая чахотка; ни климат Бейрута, ни старания докторов не могли ее спасти, и она скончалась. Похороны были очень парадные, народу была масса, конечно, больше "из любопытства смотреться на офицеров, несших гроб, и послушать русского пения наших матросов".
Вскоре после похорон Базили сказал мне, что "он надолго уезжает и просил посольство прислать заместителем его князя Дондукова-Корсакова (?)", чему я был очень рад. По отъезде Базили вернулся из своего странствования по Сирии и Палестине князь Салтыков (Алексей Дмитриевич), и мы опять с ним катались по окрестностям.
Собираясь в Россию, он отправился к Серве, поверенному дома Ротшильда в Бейруте, для получения денег по чеку Ротшильда; но вернулся оттуда недовольный и рассказал мне, что "Серве уплатить отказался, ссылаясь на теперешнюю безурядицу во Франции, и прибавил, что если генеральный консул даст ему удостоверение, что князь имеет в России обеспеченное состояние, то деньги выдаст".
Я вызвался дать ему немедленно такое удостоверение; он крепко меня поцеловал, сказав, что "ему крайне нужно спешить в Россию и заехать в Марсель и Париж за своими вещами, там оставленными". Он получил деньги и уехал, дружески простившись со мной и прося писать ему в Петербург до востребования.
Наконец приехал и князь Дондуков (?). Я большую часть вечеров проводил у него. Встречал я в Бейруте женщин с одним огромным рогом в одну сторону, рог крепко был прикреплен в волосах; я узнал, что они и спят в нем.
Сосланный шейх, для устрашения маронитов, расставил вплоть до границы их столбы, вроде наших телеграфных, на которых вешал пленных, заменяя одного другим, так что тела маронитов не сходили со столбов. Маронитский же шейх устроил в своих владениях такие же виселицы для друзов.
Рассказывали, что когда старик шейх был сослан, то сын его, успел убежать, и долго не могли его поймать; наконец изловили, повезли в Константинополь по Малой Азии. На одной горе, верхушка которой представляла довольно обширную площадку, он стал хвастать, что если бы ему дозволили выбрать одну из турецких лошадей, он показал бы свое искусство джигитовки.
Паша, обойдя площадку, увидал, что она со всех сторон окружена обрывом, соблазнился и велел дать ему лошадь. Он долго выделывал разные "фокусы акробата", но заметив, что команда вся зазевалась, неожиданно прыгнул в пропасть. Долго они гнались за ним, но наконец, увидали его сидящего под деревом с трубкой; все бросились к нему, он же моментально сел на коня и, делая неимоверные прыжки, ускакал от них. Поймали его или нет, неизвестно.
Вскоре я переехал из Мальтийской гостиницы в особый домик за заставой, очень близко от дома нашего генерального консула. Домик мне очень нравился; в особенности я любил сидеть на маленьком балконе, который висел над Средиземным морем; под ним постоянно бушевали волны и с приливом сильно ударяли в стены дома. Вид с этого балкона был очарователен; влево виднелся весь город с плоскими крышами и раскинутыми в разных местах белыми шатрами, вправо гигантские горы со снеговыми шапками.
В Бейруте появилась холера. Сначала мы на нее не обращали никакого внимания; но, когда кавас, являясь по утрам, докладывал о том, сколько народу умирало на базаре, падая в корчах, и с каждым днем все более и более, я уговорил князя "переехать в горы, на дачу", и с Бустросом, поехал вместе, искать подходящей квартиры.
Вскоре по выезде за город, мы увидали массу народа; оказалось, что тут был устроен карантин, не пропускавший никого далее до выдержания 10-тидневного срока. Не желая сидеть так долго в пустом поле, я просили Бустроса написать к начальнику карантина, что мы с ними ездим по поручению русского генерального консула, по делам службы, и чтобы нас пропустили немедленно.
Приложив к письму свою печать, я отослал его с солдатами к начальнику; они тотчас велел нас пропустить, но не иначе "как сопровождаемых турецким солдатом, который был обязан кричать всем, что мы едем, не выдержав 10 дневного карантина, и чтобы нас остерегались".
Проводил он нас на горы, где народ не боялся холеры (ее там никогда и не было по резкой перемене климата). Остерегаясь нас во все время проводов, он не побоялся при прощании принять от меня из руки бакшиши (на водку).
Добравшись до села, Бустрос скоро приискал для своей семьи квартиру, а я нашел в следующем селе прекрасную дачку для нас с князем.
Узнав от меня о существовании карантина, князь заблаговременно отправил каваса с официальной бумагой, чтобы "нас беспрепятственно отпустили переехать на дачу", и затем мы и Хабаб Бустрос, без малейшей задержки, перебрались. Митрополит Греческий тоже поместился в том селе, где жил Бустрос с семьей.
Дача князю понравилась, и мы в ней удобно расположились. Окрестности были очень живописны. Я собрался навестить митрополита и Бустроса и пошел к ним пешком один. Дорога шла лесом, идти было не жутко. Но по пути оказался по дороге глубокий овраг, и с противоположной стороны крутая как стена гора; между ними дорожка в аршин ширины.
Палки со мной не было, и срезать было нечем, переправа была не длинна, так что второй шаг был уже на ровное место, и я решился перейти; но когда я ступил на эту дорожку, то у меня закружилась голова, и я вздумал отдохнуть несколько; головокружение продолжалось, я сел, прислонившись к горе, и спустил ноги в овраг, сидеть было покойно как на диване.
Но пока я обдумывал, как мне быть дальше, дожидаться, не появится ли кто на дороге, или, передохнув продолжать путь, у меня страшно закружилась голова, и меня потянуло в овраг; встать я решительно не мог себя принудить. Я уперся руками на противоположную сторону, где шла опять ровная дорога, и перебросил ноги через голову.
Очутившись на той стороне, я несколько времени не мог опомниться, как это я решился над самым оврагом учинить такое salto-mortale; но так как овраг остался назади, а я был на ровном месте, то пришел в себя довольно скоро и продолжал путь.
Митрополит принял меня очень радушно, благодарил за посещение и рассказывал ужас его положения, когда, сидя у окна, он был свидетелем, как здоровые люди падали в корчах на улицах и испускали дух. От него я пошел к Хабабу, рассказал ему свое приключение над оврагом, и он вызвался проводить меня до нашей дачи.
Кавас из Бейрута привез почту. По некоторым бумагам потребовалось "немедленное исполнение". Я вызвался съездить утром в город и "обыденкой вернуться", объяснив князю, что "холеры не боюсь, тем более что далее консульства я не буду, а она свирепствует преимущественно на базаре, внутри города".
Князь обрадовался моему предложению; кавасу велено было все заготовить к моему приезду, собрать точные сведения о холере, о которой нас спрашивали, так чтобы меня не задерживать в городе и чтобы засветло я мог вернуться. С вечера мы послали нанять лошадь и провожатого мальчика (взрослые все боялись холеры). На другой день, рано утром, я уселся на осла, мальчик шел впереди, ноги мне пришлось подбирать, иначе они доставали бы землю; такое положение меня утомило, и я уперся ногами в шею осла.
Дорога до Бейрута была довольно сносна, хотя овраг шел почти на всем протяжении, но большей частью довольно далеко от проезда; изредка приходилось ехать по краям, мальчик шел бойко, и мы благополучно добрались до города.
Обед мне был уже приготовлен, но ответы от паши относительно холеры были неудовлетворительны, так что пришлось еще раз относиться к нему за дополнительными сведениями; кроме того нужно было распорядиться кое-какими текущими делами, так что возвращаться на дачу мне пришлось довольно поздно, а как на Юге летом не бывает таких длинных дней, как у нас на Севере, а почти одинаковое как зимой, так и летом, число часов дня и ночи, то я должен был запастись фонарем; фонари там бумажные.
Проехали мы менее третьей части пути без фонаря, а затем зажгли его. Мальчик нес фонарь впереди и сильно размахивал руками; от этого движения фонарь вспыхнул. Испугавшийся мальчик бросил его на землю. Ярко осветил он наш путь и указал нам, что мы едем близко пропасти по привычке ослов держаться края. Мы остались в полной темноте.
Со всех сторон раздавался вой шакалов, похожий на крик ребенка. Мальчик мой расплакался, жаловался на усталость, просился "присесть сзади на осла и предоставить ослу везти нас, куда ему заблагорассудится". Совет его был благоразумен, как потому, что мы в темноте не могли видеть куда править, так и потому, что ослы очень упрямы и большей частью делают наоборот того, чего от них требуют; предоставленные же себе, они очень осторожны.
Я позволил мальчику взобраться сзади на осла, а сам подвинулся вперед и обхватил ногами шею осла. Так мы двинулись; вой шакалов все усиливался. Ехали конечно шагом, и наконец увидели вдали огни; но трудно было удостовериться, были ли это глаза волков, ночью светящееся, или огни в деревне. Вдруг осел наш так сильно качнулся, что я едва не перелетел через его голову. Я очень испугался, а мальчик обрадовался и уверял, что мы спускаемся в деревню, что и подтвердилось, и мы могли свободно рассмотреть, что огни светились из жилых домов.
Тогда я велел мальчику направлять путь к греческому священнику. Подъехав к дому его, я пошел немного отдохнуть, купил у него фонарь, выкурил папироску и с радостью узнал, что более оврагов не будет, и мы проедем лесом вплоть до нашей дачи. Успокоенный священником, я взобрался на своего осла, зажёг фонарь и отдал мальчику светить.
Въехали мы в лес, мальчик начал опять размахивать руками, и "сожжение фонаря" повторилось. Впотьмах я сильно стукнулся об дерево, так что едва удержался на осле, но затем увидал огонь на нашей даче. Князя я застал за чаем. Он очень беспокоился, что я так опоздал, и обрадовался, когда я вернулся. Я ему подробно поведал о своем путешествии.