— Не прячь от меня деньги! — отец дышал тяжело, с присвистом.
— Пап, верни их, — я протягивала ладонь, словно не свои деньги требовала, а милостыню просила.
— Еще чего! У меня полежат, целее будут, — отец смотрел с ненавистью.
Десять лет брака и вот… Я снова одна. Второй развод, выезд со съемной квартиры, которую бывший муж превратил в склад товаров, дешевый хостел. Но деньги заканчивались, я уже влезла в долги и точно знала, что съем сейчас не потяну. Пришлось усмирить гордость и набрать знакомый номер.
— Пап, ну... Это... Можно я у тебя поживу немного?
В трубке только его дыхание. Глубокое, с присвистом. Наверное, снова курит. Уже двадцать лет, как бросил, и все равно курит. Тайком от всех, даже от себя.
— Пап, ты слышишь? Я все-таки там прописана.
— Слышу-слышу, — голос у отца скрипучий, как несмазанная дверь. — Выгнали тебя, что ли?
На языке вертится: «Да, пап, выгнали. Сорокапятилетнюю тетку вышвырнули на улицу, как паршивого котенка». Но я молчу. К чему эти подробности? Сама виновата, что согласилась оставить квартиру Кириллу. У него же бизнес! Ему нужна база. А мне... просто жить негде.
— Да... вроде того, — выдавливаю я из себя.
— Вроде, — передразнивает отец. — У тебя все вроде. Вроде замуж вышла, счастлива, развелась...
И снова молчание. Теперь уже с моей стороны. Что тут скажешь? Все правда.
— Пап, мне больше некуда. Я... Ну... Снимать не потяну. Правда.
Опять ничего. Я слышу, как он хмыкает, ставит чашку, кашляет. У нас на кухне стол такой был... Старый, деревянный, с облупившейся клеенкой. Интересно, он его выкинул или...
— Ну приезжай, — наконец выдает отец.
— Только учти, Людмила, — он всегда меня называет полным именем, хотя мама звала Людой, — ты теперь в гостях. А значит, не жилец, а временное неудобство.
Я растерянно киваю. Надеюсь, и правда временное. До первой зарплаты. До лучших времен. До...
— Спасибо, пап, — шепчу в трубку.
— Ты это... Не сейчас только, — бурчит он. — Я еще прибраться должен.
Прибраться! Вот умора. Батя всегда был чистюлей до мозга костей. Помню, как он выволакивал по субботам ковры на снег, и мы вместе колотили их специальной хлопушкой. Весь двор знал — если Иван Павлович выбивает ковры, значит, суббота.
— Я завтра... Можно? — спрашиваю, чувствуя себя наказанным ребенком в углу.
Я иду к отцу, с которым не разговаривала пять лет. С тех самых пор, как он просил денег на операцию, а у меня не было. Совсем, а он не поверил.
— Завтра, — как-то задумчиво тянет он. — Ну давай так, Людочка.
И вот это почему-то задевает сильнее, чем все «временные неудобства». Потому что я знаю, он не привык называть меня так. И для него это как... Как уступка. Как подачка.
Ну ничего, переживем и это. Я же взрослая женщина, сильная, справлюсь.
Квартира у отца... такая же, как и раньше. Вот только проходная комната, где мы с мамой когда-то спали, превратилась в склад. Диван застелен газетами, на нем какие-то коробки, детали, инструменты.
— Это... тебе убрать? — спрашивает отец.
И тут же сам отвечает:
— Сейчас, я быстренько.
И полтора часа перетаскивает все в свою спальню. А я стою у окна и смотрю на знакомый до боли двор. Все то же самое. И я — взрослая дочь, которая возвращается к отцу. Неудобство, помеха, временная трудность.
***
— Сорок семь с копейками? — отец недоверчиво смотрит на деньги в моей ладони. — И это все?
Я устала как собака. Восемь часов на ногах в аптеке, где на меня смотрят, как на пыль придорожную, а потом еще четыре часа в булочной, протирая пол между витринами. Руки горят, спина ноет, а ноги, кажется, скоро отвалятся.
— Все, пап, — тихо отвечаю, стараясь не психовать.
— А сказала... — он шелестит бумажкой, где записал мои слова. — Что будет шестьдесят.
— Так не... Как его... Не выдали еще за уборку туалетов, — оправдываюсь я.
И чувствую себя школьницей, которая получила двойку.
— Туалеты, — морщится отец. — Связался же я с тобой.
Я вздыхаю. Уже месяц мы так живем. С первого дня я отдаю ему всю зарплату, а потом клянчу каждую копейку — на проезд, на обед, на женские мелочи. Он вздыхает и выдает небольшую сумму, строго предупреждая:
— На ерунду не тратить!
Какую, папа? Я давно забыла вкус чего-то, кроме гречки и макарон. И то, что такое новые колготки, тоже.
— Ты... Это... Зачем три йогурта взяла? — он кивает на пакет, где лежит мой скромный ужин. — Два же стоят дешевле.
Я стискиваю зубы так, что челюсть сводит.
— Акция была, пап. Три по цене двух.
— Акция, акция, — ворчит он. — Накрутят цену, потом делают скидки. А ты и рада...
Утром я обнаруживаю, что отец отключил электрочайник из розетки.
— Чтоб киловатты не жгла, — бросает он, не отрываясь от газеты.
А вечером застаю его копающимся в моей сумке.
— Ты что делаешь? — вырывается у меня.
— Ключ от кладовки ищу, — как ни в чем не бывало отвечает он. — В прошлый раз забыла отдать.
— Ты... Это... Мой дом, мои правила, — пожимает плечами отец в ответ на возмущенный взгляд.
А потом как-то вечером, в конце второго месяца, я возвращаюсь с работы и вижу... коробку. Огромную картонную, от какой-то древней посылки, из которой торчат мои вещи. Юбка, которую недавно купила в секонд-хенде, пара книжек и какие-то мелочи.
— Это что? — спрашиваю севшим голосом.
— А то сама не видишь, — бурчит отец, не глядя на меня. — Здесь не склад. У тебя тут угол, а не гардеробная.
Я стою и смотрю на свои жалкие пожитки, выставленные к двери, как будто отец намекает: «Пора, дочка».
Вот только идти мне некуда. Я снова смотрю на отца, седого, морщинистого, с вечно недовольным лицом, и понимаю, что он не изменится. А вот я должна.
В тот вечер впервые не отдаю ему всю зарплату. Прячу двести рублей в подкладку кошелька. Он ничего не замечает. И это придает мне смелости.
Теперь каждый день я откладываю понемногу. Экономлю на обедах — термос с чаем и бутерброд. Беру подработку — вечерняя уборка в офисах. И каждая отложенная сотня — как маленькая победа.
Я не уйду, пока не буду точно знать, что у меня хватит на аренду. И что я смогу сама жить, а не выживать. А пока… Что же, потерплю.
— Слыхала? Иван Павлович-то машину присматривает, — Мария Петровна поправляет прядь оттенка перец с солью, выбившуюся из-под платка.
Мы сидим на лавочке у подъезда. Я грею руки о пластиковый стаканчик с кофе — единственная моя слабость за эту неделю. А Мария Петровна, соседка с первого этажа, как всегда, в курсе всех новостей.
— Что... Что за машина? — спрашиваю, а сама все не могу поверить…
— Да «шестерку» какую-то подержанную, — бодро отвечает она. — Да он всем говорит. Как накопит, купит «шестерку» и вздохнет свободно. Говорит, ты — временная трудность. Пустил из милости непутевую, теперь вот мается, одни расходы от тебя. Никак не накопит.
Я застываю с поднесенным ко рту стаканчиком. Все проясняется, встает на свои места. Вот почему он так трясется над каждой копейкой, контролирует каждый мой шаг. Не потому, что ему нужны мои жалкие деньги на еду или коммуналку. У него цель — машина!
А я-то думала... Нет, я ничего такого не думала. Просто надеялась, что, может быть, он просто... Ну, неловко проявляет заботу. По-отечески, по-старомодному. А он... просто копит на свою мечту. За мой счет.
— Хотя какая трудность, радость! — Мария Петровна треплет меня по плечу. — Он-то, считай, с твоим приездом воспрянул. А то все один да один...
Я допиваю ставший мерзким кофе одним глотком.
В тот вечер я прихожу домой и молча открываю дверь своей комнаты. Вот этот диван, на котором сплю, тумбочка, забитая всякой мелочью. Мой угол для наказания, как в детстве, без шкафа для одежды, без уюта и тепла. Временное пристанище на период трудностей.
— Ты... Это... Чего такая смурная? — интересуется отец, высовывая голову из кухни. — Случилось что?
Я смотрю на него и неожиданно для себя улыбаюсь:
— Нет, все... нормально, просто устала.
— А, — он кивает и снова исчезает.
Но теперь у меня есть план. И моя заначка, которая растет с каждым днем, — уже не просто мечта о свободе. А цель, которая ждет своего часа.
Я начинаю искать комнату. Это не так просто, большинство сдают только парам или студентам. Но я упорно просматриваю объявления, звоню, интересуюсь.
К началу третьего месяца нахожу вариант. Крошечную комнату с видом на какую-то стройку. Сыро, обои в цветочек отклеились у потолка, а на полу линолеум с царапинами. Но всего восемь тысяч в месяц с учетом коммуналки. И главное — без вечного недовольного молчания за спиной.
— Вы одна собираетесь тут жить? — осторожно спрашивает хозяйка, пожилая женщина с крашеными рыжими волосами.
— Одна, — твердо отвечаю я.
Она кивает немного разочарованно. Наверное, надеялась на пару, они считаются более благонадежными, я это уже уяснила.
— Ну... если надумаете, то звоните. Но учтите, я беру предоплату за два месяца. И еще, никого не водить. Никаких гостей или, упаси боже, компаний. А то жила у меня одна. Устроила притон
— Шестнадцать тысяч, — прикидываю я в уме. У меня пока только двенадцать. Еще немного...
А дома — снова бесконечные придирки. Отец отчитывает меня за то, что не накрыла кастрюлю с супом крышкой.
— Прокиснет же… Ну что ты делаешь, Людмила? И так холодильника нет, вынеси на балкон хоть. Нам покупать его не на что. И суп варить каждый день — продуктов не напасешься.
Слова про холодильник выводят меня из себя.
— Пап, а давно ты... Это... Копишь на машину? — спрашиваю я как можно небрежнее.
Он замирает, потом медленно отодвигает тарелку.
— Кто тебе сказал?
— Да так... слышала.
Отец хмыкает, а потом вдруг расправляет плечи:
— Ну копил, да. И что? Я всю жизнь на заводе пахал, начальником цеха был. И что? Все на тебя да на мать уходило. А теперь, может, себе чего...
Хочется рассмеяться. Я помню, как мы с мамой занимали до зарплаты. Да она штопала колготки, потому что на новые не было денег. И как он, придя с работы, проверял, не слишком ли долго горит лампочка в коридоре.
— Понятно, — киваю я. — Просто...
— Что просто? — отец щурится.
— Нет, ничего... Ничего.
Теперь у меня нет сомнений. Все, что я отдаю ему, — это не помощь дочери пожилому отцу. Просто деньги на мечту. А я, вот сюрприз, источник ее пополнения, как свинья-копилка, только еще и работает.
За следующие три недели я откладываю еще пять тысяч. Вместо обеда — стакан кефира. Вместо оплаты проезда иду пешком по пути с первой работы на вторую. И каждый вечер, возвращаясь в отцовскую квартиру, я представляю, как уйду отсюда.
Не с громкими обвинениями, не со скандалом. Просто соберу вещи и уйду. Чтобы он понял, что обращаться так с людьми нельзя. Даже если это твои дети.
Отец находит мою заначку случайно. Когда меня нет дома, конечно. Я прятала деньги в старой шкатулке с бабушкиными бусами, думала, он туда не полезет, вот глупая.
— Это что? — встречает меня вопросом, когда я прихожу с работы.
В его руках — конверт с моими семнадцатью тысячами. Все, что собрала за последние полтора месяца. Я чувствую, как земля уходит из-под ног.
— Положи, — выдавливаю из себя. — Это мои деньги.
— Твои? — он щурится. — А на что копишь-то? От отца сбежать хочешь?
Я молчу, просто протягиваю руку.
— Отдай, пожалуйста.
— А может, ты... в карты проигралась? Или... Это… Чем запрещенным балуешься? — настаивает он.
И тут меня прорывает.
— Да, пап! Сбежать хочу, потому что устала! Ты из меня все соки тянешь, каждую копейку контролируешь! Шагу ступить не даешь без твоего разрешения!
Он смотрит на меня так, словно не узнает. А я продолжаю, не в силах остановиться:
— Ты думаешь, мне нравится так жить? Не иметь своего угла? Отчитываться за каждый йогурт? Выпрашивать ключ от кладовки? Да мне сорок пять лет, пап!
— А мне семьдесят! — кричит он в ответ. — И что? Я... Это... Старик уже. И никогда, слышишь, никогда машины не имел! А у тебя еще вся жизнь впереди!
— Какая жизнь, пап? — я неожиданно успокаиваюсь. — Такая, как у тебя? Считать чужие деньги? Собирать на машину, которая тебе и не нужна, в общем-то?
Он вздрагивает. И я вижу, как взгляд отца мрачнеет.
— Я тебя приютил, кормил, поил. И вот она, благодарность, Людмила.
— Я тебе отдавала всю свою зарплату, — чеканю я. — И еле-еле сводила концы с концами. Потому что ты держал меня на голодном пайке.
Отец молчит, потом протягивает мне конверт.
— Ну держи, раз твои.
Я забираю деньги, но чувствую, как начинает подташнивать. От страха и от пережитых эмоций.
— Я сниму комнату, — говорю тихо. — У меня уже есть вариант.
Отец пожимает плечами.
— Воля твоя.
И уходит на кухню. Буднично так, словно мы говорили о погоде. А я стою с конвертом в руках и понимаю, что теперь пути назад точно нет.
Я собираю вещи без спешки. Пожитков немного — старая одежда, пара книг, мамина фотография в рамке. Все умещается в одну большую сумку. Отец сидит на кухне и листает газету. Никак не комментирует мои сборы. Только когда я подхожу к нему, чтобы попрощаться, поднимает глаза:
— Ты... Это... Адрес-то оставь. Мало ли что.
Я киваю, достаю блокнот и пишу адрес. Потом замираю, грызя кончик ручки. И аккуратно добавляю номер телефона.
— Будешь снова один, — зачем-то говорю я.
— Не привыкать, — хмыкает он.
Мне хочется обнять его, но вместо этого я просто киваю и говорю:
— Пока, пап.
— Давай... Это... Звони если что, — бурчит он, снова утыкаясь в газету.
Но прежде чем уйти, я решаю оставить ему записку. Что-то более существенное, чем просто адрес с телефоном. Я сажусь за стол и быстро пишу:
«Спасибо за приют. Жаль, что мы не ужились. Извини, если стала для тебя временной трудностью».
Записку кладу рядом с его чайной чашкой.
И я ухожу. Без скандала, без упреков. Просто закрываю за собой дверь. И только на лестнице позволяю себе разреветься. Как девчонка. Потому что, как бы то ни было, это мой отец. Единственный, кто у меня остался. И оставлять его одного — больно.
В тот же вечер я заселяюсь в свою комнату. Хозяйка Зинаида Семеновна встречает меня с легким недоумением:
— А вещей-то у вас как мало.
— Зато денег на два месяца вперед, — улыбаюсь я, протягивая ей конверт.
Она пересчитывает и кивает.
— Ну, располагайтесь. Кухня общая, туалет тоже. График пользования душем и уборки повесила на двери — три дня вам, три дня мне. Вроде справедливо.
Когда она уходит, я сажусь на скрипучую кровать и оглядываюсь. Комната крошечная, с облупившейся краской на подоконнике. За окном — стройка, о которой предупреждала хозяйка. Шумно будет, ничего не поделаешь.
Но почему-то на душе легче, чем было все эти месяцы в родительском доме. Я достаю из сумки мамину фотографию и ставлю на тумбочку.
— Ну вот, — говорю ей, — мы и на новом месте.
И я вспоминаю записку, которую оставила отцу. Надеюсь, он поймет, что это не просто так, не из-за обиды. А потому что мне нужно было вырваться. Встать на ноги. Перестать быть «временной трудностью» и снова стать его дочерью. Может, не сейчас, но когда-нибудь.