Он был Пикассо. Имя само по себе – раскат грома, эхо, что прокатилось по веку, оставив после себя не просто картины, а рубцы на сетчатке мира. Пабло Диего Хосе Франсиско де Паула Хуан Непомусено Мария де лос Ремедиос Сиприано де ла Сантисима Тринидад Мартир Патрисио Руис и Пикассо. Слышите? Целый хор имен, словно каждое из них добавляло еще одну грань к тому вихрю, той неукротимой силе, что родилась в Малаге, под солнцем, тяжелым и золотым, как спелый апельсин.
С самого начала – дар. Не просто умение, а необходимость. Говорят, первое слово его было "piz", обрубок от "lápiz", от карандаша, этого простого, деревянного инструмента, что в его руке становился волшебной палочкой, или скальпелем, вскрывающим плоть видимого мира. Отец его, тоже художник, преподаватель, человек, должно быть, с душой, обремененной ремеслом, видел это. Видел, как мальчик, едва научившись ходить, уже видел иначе, чувствовал линии и формы с той первозданной остротой, что дается лишь избранным, или проклятым. И вот он учился, сперва там, в Ла-Корунье, потом в Барселоне, в Мадриде – впитывал, как губка, все эти старые правила, эти веками утвержденные каноны, лишь затем, чтобы однажды отбросить их прочь, словно старую, ненужную ветошь.
Париж. Не просто город – а Горнило. Начало века, воздух наэлектризован ожиданием, предчувствием чего-то нового, чего-то другого. Он приехал туда, молодой, испанец, с глазами, что видели слишком много для его лет, и погрузился в этот кипящий котел Монмартра. Жизнь там была... ну, она была жизнью. Голодная, яркая, полная надежд и разочарований, пропитанная запахом абсента, дешевого табака и немытых тел. И там, в этой нищете и этом великолепии, начались его Периоды.
Сперва – Голубой. Ох, этот Голубой период. Не просто цвет, а настроение, состояние души. Все было выкрашено в оттенки меланхолии, сине-зеленые, как вода в старом колодце, как тени на лицах нищих, слепых, бродяг, этих обломков человечества, что бродили по улицам или сидели в холодных больницах. Это было время его собственной тьмы, его сочувствия, его невысказанной боли. Каждая линия там – вздох, каждый мазок – слеза.
А потом – Розовый. Словно солнце, пробившееся сквозь тучи. Палитра потеплела, стала нежнее, человечнее, что ли. Арлекины, акробаты, циркачи – эти бродячие души, живущие на краю общества, но несущие в себе хрупкую, мимолетную красоту. Розовые, оранжевые, песочные тона. Это было время... ну, не то чтобы счастья, нет, но какого-то примирения, какой-то тихой, печальной грации.
И вот тут появляется она. Гертруда Стайн. Американка. Словно скала посреди этого бушующего моря парижского авангарда. Ее дом на улице Флёрю – не просто дом, а Убежище. Место, где собирались те, кто видел, или пытался увидеть будущее искусства. Матисс, Сезанн – титаны, что уже стояли на своих постах, и он, молодой испанец, еще не знающий всей своей силы. Гертруда и ее брат Лео. Они были первыми. Первыми, кто посмотрел на его работы – на эти странные лица, эти ломаные формы, эти непривычные цвета – и не отвернулся с презрением или недоумением. Они поняли. Или, по крайней мере, почувствовали ту необузданную мощь, тот неоспоримый гений, что рвался наружу.
Она сидела для него. Гертруда. Часами. А он писал ее портрет. Не просто лицо – а суть ее. Тяжелое, умное, упрямое лицо. И в этом портрете уже тогда, в 1905-м, в 1906-м, начинал проступать кубизм, эти грани, эти углы, словно он уже тогда разбирал мир на части, чтобы собрать его заново. Гертруда Стайн. Она покупала его работы, когда другие смеялись или пожимали плечами. Она давала ему не просто деньги – она давала ему веру. Веру в то, что он не сумасшедший, что его путь – это *путь*. И поддержка ее была как глоток воды в пустыне.
Потому что, видите ли, в те годы... он не был Пикассо. Не тем Пикассо, чье имя сегодня пишут золотом и чьи картины стоят больше, чем можно представить. Он был просто художником. Талантливым, да, но непризнанным большинством. Его работы? Революционные, да, но для большинства – уродливые, непонятные, вызывающие отторжение. Продавать их было... ну, это была борьба.
Думаете, они сразу висели в Лувре или в галереях с бархатными канатами? Нет. Иногда их можно было найти в каких-то мебельных салонах, среди диванов и стульев, словно случайное украшение. А цены? Ох, не смейтесь. 300 долларов? 500? По тем временам это, может, и не совсем ничто, хватило бы на еду, на краску, на уголь для печки в студии. Но по сравнению с тем, что они значат сейчас... это была пыль. Ничто. Свидетельство того, как мир часто слеп к гению, пока тот не пробьет себе дорогу кровью и потом, сквозь стену непонимания и презрения. Он продавал их дилерам, которые сами едва сводили концы с концами, коллекционерам вроде Стайнов, что были чудаками в глазах обывателей. Он знал, что такое нужда. Знал, что такое неопределенность завтрашнего дня.
И эти годы борьбы, этой жизни на грани, выковали в нем не только художника, но и Человека. Человека с убеждениями. Он видел мир. Видел его жестокость, его несправедливость. Испания его, раздираемая войной. "Герника". Одно слово – и перед глазами встает этот черно-белый кошмар, крик боли, запечатленный на холсте. Не просто картина – а обвинение. Обвинение войне, фашизму, бесчеловечности. Он написал ее не для красоты, а потому что не мог не написать. Это был его ответ миру, его крик в ответ на грохот бомб.
И после войны, когда мир снова пытался зализать раны, он сделал свой выбор. Вступил в Коммунистическую партию. Да. Пикассо, коммунист. Для кого-то это было шоком, для кого-то – логичным шагом. Но для него это было продолжением его борьбы. Борьбы за мир, против ядерного оружия, против угнетения. Его левые взгляды были не просто модой или позерством. Они были выстраданы, пропитаны опытом гражданской войны, ужасами Второй мировой. Он использовал свой голос, свой авторитет – а к тому времени он уже стал Голосом – чтобы говорить о том, что считал правильным.
Так что он был не просто художником. Он был силой природы. Он был зеркалом своего века – века войн, революций, невероятных прорывов и ужасающих трагедий. Он прошел путь от голодного юноши, продающего картины за гроши, до мирового титана, чье имя знали все. И на каждом шагу этого пути он оставался верен себе – своему видению, своим убеждениям, своей неукротимой, вечной жажде творить и говорить, даже когда мир не хотел слушать. Пикассо. Имя, что навсегда останется в истории. Тяжелое, как камень. Яркое, как вспышка. Непостижимое, как сама жизнь.