Дверь в прихожей хлопнула так, что стеклянная вазочка на полке в гостиной задрожала. Маша, сидевшая на диване с телефоном, вздрогнула и тут же сжалась, будто пытаясь стать меньше. Она знала этот звук — Ольга вернулась с работы. И, судя по тяжелым шагам и звяканью ключей, настроение у мачехи было хуже некуда.
— Ты опять потратила деньги на всякую ерунду? — голос Ольги, резкий, как треснувшее стекло, разрезал тишину квартиры.
Маша медленно подняла глаза. Ольга стояла в дверном проеме, уперев руки в бока. Ее темно-русые волосы, обычно аккуратно уложенные, выбились из пучка, а помада на губах чуть размазалась — след долгого дня в офисе. В руках она держала яркий пакет из бутика, и Маша сразу поняла, к чему идет дело.
— Я… ничего не тратила, — тихо сказала Маша, но голос ее дрогнул. Она ненавидела эти разговоры, ненавидела, как Ольга смотрит на нее — будто Маша была пятном на ее идеальной жизни.
— Ничего? — Ольга шагнула вперед, швырнув пакет на журнальный столик. Из него вывалилась пара черных туфель с блестящими пряжками. — А это что? Ты думаешь, я не вижу, как ты шаришься по моим карточкам? Шестнадцать лет, а уже воровка!
Маша почувствовала, как щеки запылали. Она хотела крикнуть, что не брала ничего, что эти туфли — явно Ольгины, но слова застряли в горле. Вместо этого она уставилась на потертый ковер под ногами. Ковер был старым, еще от бабушки Насти, с выцветшим узором, напоминавшим расплывшиеся цветы. Маша мысленно считала эти узоры, чтобы не расплакаться. Не реви, не реви, она только этого и ждет.
***
Ольга вошла в жизнь Маши пять лет назад, когда Николаю, отцу Маши, надоело быть вдовцом. Маша тогда была худенькой одиннадцатилетней девчонкой, которая все еще носила мамины бусы и спала с плюшевым зайцем.
Ольга, с ее идеальным маникюром и резким парфюмом, появилась как ураган. Она была младше Николая на десять лет, работала менеджером в какой-то фирме и любила повторять, что "порядок в доме — это порядок в голове". Маша быстро поняла, что под "порядком" Ольга подразумевает контроль. Над всем. Над Николаем, над бюджетом, над Машей.
Николай, добродушный, но уставший, с сединой в бороде и привычкой молчать, когда начинались ссоры, просто пожимал плечами. "Ольга хочет как лучше", — говорил он, утыкаясь в газету. Маша не спорила. Она вообще редко спорила. Но внутри у нее росло что-то тяжелое, как камень, который она таскала с собой каждый день.
Бабушка Настя, мамина мама, была единственным человеком, с кем Маша могла говорить по-настоящему. Бабушка жила в соседнем подъезде, в маленькой квартире, пропахшей мятой и старыми книгами. У нее были морщинистые руки, всегда теплые, и привычка заваривать чай с облепихой, даже если никто не просил.
"Ты, Машенька, не давай себя в обиду, — говорила она, глядя поверх очков. — Твоя мама бы этого не хотела".
Но как не давать себя в обиду, когда каждый день — как прогулка по минному полю?
— Я не брала твои деньги! — наконец выкрикнула Маша, вскочив с дивана. Ее светлые волосы, собранные в небрежный хвост, растрепались, и она яростно заправила прядь за ухо. — Это ты вечно покупаешь всякое! А потом на меня орешь!
Ольга прищурилась, и в ее глазах мелькнуло что-то холодное, почти торжествующее. Она любила такие моменты — когда Маша срывалась, когда можно было надавить сильнее.
— Ах, я покупаю? — Ольга ткнула пальцем в туфли. — А кто вчера пытался заказать какие-то дурацкие кроссовки? Думаешь, я не вижу твои заказы в приложении? Ты неблагодарная девчонка, вот кто ты!
Маша стиснула кулаки, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле. Кроссовки. Те самые, которые она хотела купить на свои деньги — она копила три месяца, подрабатывая репетитором по английскому для младшеклассников. Но Ольга, конечно, не поверит. Она никогда не верила.
— Это мои деньги! И не нужно заглядывать в мой телефон! — Маша почти кричала, и голос ее дрожал. — Я сама заработала! А ты… ты просто ненавидишь меня, вот и все!
Дверь в прихожую снова скрипнула, и в комнату вошел Николай. Его куртка была мокрой от дождя, а лицо — как всегда, усталым. Он посмотрел на Ольгу, потом на Машу, и вздохнул.
— Что за крики? — спросил он, стягивая ботинки. — Опять вы друг на друга?
— Твоя дочь, — Ольга выплюнула это слово, будто оно было горьким, — опять тратит мои деньги. Я устала это терпеть, Коля!
Николай потер виски. Маша смотрела на него, и в груди у нее что-то сжалось. Скажи что-нибудь. Защити меня. Пожалуйста. Но отец только махнул рукой.
— Разберитесь сами, — буркнул он и прошел на кухню. Хлопнула дверца холодильника.
Маша почувствовала, как глаза защипало. Она ненавидела эту слабость, ненавидела, что не может просто уйти, хлопнуть дверью, исчезнуть. Но куда ей идти? К бабушке? Та опять начнет гладить ее по голове и говорить, что все наладится. А оно не налаживалось. Никогда.
Ольга тем временем не унималась.
Она схватила туфли и швырнула их обратно в пакет, будто они были чем-то грязным.
— Завтра я поменяю пин-код на карте, — заявила она, глядя на Машу. — И попробуй только еще раз что-то купить. Я тебе не благотворительный фонд.
Маша молчала. Она думала о том, как однажды видела Ольгу в кафе с подругой. Та смеялась, поправляла волосы, заказывала коктейли. Тогда Ольга казалась… другой. Легкой. Живой. Почему же дома она всегда такая? Как будто Маша — это мишень, в которую нужно стрелять, чтобы выпустить пар.
— Я не брала твои деньги, — повторила Маша, но уже тише, почти шепотом.
Она повернулась и пошла к своей комнате, чувствуя, как половицы скрипят под ногами. Комната была маленькой, с потрепанными обоями и старым письменным столом, за которым Маша делала уроки.
На подоконнике стояла фотография — она, мама и папа, на море, десять лет назад. Мама смеялась, а Маша держала в руках ракушку. Иногда Маша смотрела на эту фотографию и пыталась вспомнить, как пахли мамины духи. Но воспоминания ускользали, как песок сквозь пальцы.
Если бы мама была жива, все было бы иначе. Ольга бы не посмела. А папа… он бы не молчал.
На следующий день Маша сидела у бабушки Насти. Квартира пахла свежесваренным борщом, а на столе стояла миска с домашним печеньем. Настя, в своем старом кардигане с цветочками, помешивала что-то на плите.
— Ну, рассказывай, — сказала она, не оборачиваясь. — Что там опять у вас?
Маша вздохнула, теребя край скатерти. Она рассказала все — про туфли, про крики, про отца, который опять промолчал. Настя слушала, иногда кивая, а потом поставила перед Машей тарелку с борщом.
— Знаешь, Машенька, — начала она, садясь напротив, — Ольга не злая. Она просто… потерянная. Ей кажется, что если она не будет всех контролировать, то все развалится. А ты для нее — как зеркало. Она в тебе видит то, чего сама боится.
Маша нахмурилась. Ей не хотелось думать об Ольге как о человеке со своими страхами. Проще было ненавидеть ее. Но слова бабушки задели что-то внутри.
— А что мне делать? — спросила Маша, глядя в тарелку. — Я не могу так больше. Она меня будто… давит.
Настя улыбнулась, и морщинки вокруг ее глаз стали глубже.
— Ты сильнее, чем думаешь. И ты не одна. У тебя есть я. И твоя мама… она бы тобой гордилась.
Вечером Маша вернулась домой. Ольга сидела в гостиной, листая журнал. Николай смотрел телевизор, делая вид, что ничего не замечает. Маша тихо остановилась в дверях. Она больше не хотела молчать.
— Ольга, — сказала она, и голос ее был неожиданно твердым. — Я не брала твои деньги. И не брала твои вещи. Если ты мне не веришь, спроси у папы. Или проверь свои уведомления. Но хватит обвинять меня во всем.
Ольга с удивлением подняла глаза. Она хотела что-то сказать, но Маша не дала ей шанса.
— И еще. Я не твой враг. Я просто… живу здесь. И хочу, чтобы ты это поняла.
Повисла тишина. Николай и Ольга стояли молча, как будто они ничего не поняли.
Маша развернулась и ушла в свою комнату.
Она сидела на своей кровати, глядя на фотографию на подоконнике. Мама, папа, море. Ракушка в ее маленьких ладошках. Она провела пальцем по стеклу рамки, будто могла дотронуться до того дня. В гостиной снова гремел голос Ольги — резкий, как нож по тарелке.
— Коля, ты вообще ее воспитываешь? — кричала она. — Она мне вчера нахамила, а ты молчишь, как всегда!
Николай что-то пробурчал в ответ, но Маша уже не слушала. Она знала этот сценарий наизусть: Ольга будет орать, отец промолчит, а потом все затихнет, будто ничего и не было. Только в груди у Маши останется ноющая тяжесть, как от синяка, которого не видно, но который болит при каждом движении.
***
Прошла неделя с того вечера, когда Маша впервые дала отпор. Она надеялась, что хоть что-то изменится — что Ольга хотя бы задумается. Но мачеха, будто назло, стала еще злее.
Утром она придиралась к Маше за невымытую кружку, вечером — за то, что та "слишком громко ходит". А вчера Ольга снова подняла тему денег, обвиняя Машу в том, что та "вытягивает из семьи последние копейки". Маша пыталась объяснить, что покупала учебник на свои, но Ольга только фыркнула:
— Твои? Да ты живешь за мой счет, неблагодарная!
Маша тогда ушла к себе, хлопнув дверью. Внутри все кипело, но она не плакала. Слезы кончились где-то год назад. Вместо этого она думала о бабушке Насте. О ее теплой кухне, о запахе облепихового чая, о том, как она всегда слушает, не перебивая.
Может, мне правда уйти? — эта мысль, сначала робкая, с каждым днем становилась все громче.
На следующий день Ольга перешла все границы.
Маша вернулась из школы, усталая, с тяжелым рюкзаком, и хотела только одного — завалиться на диван с чаем. Но в прихожей ее встретил холодный взгляд мачехи. Ольга стояла, скрестив руки, а на полу валялся Машин старый свитер, который она вчера оставила на стуле.
— Это что? — Ольга кивнула на свитер, будто он был уликой преступления. — Ты думаешь, я тут твоя прислуга? Разбрасываешь шмотки, как в хлеву!
Маша замерла. Она хотела сказать, что уберет, что это случайно, но Ольга не дала ей и слова вставить.
— Ты вообще понимаешь, сколько я для вас делаю? — голос мачехи сорвался на визг. — Я пашу, чтобы у нас был нормальный дом, а ты только и знаешь, что тратить мои деньги и разводить бардак!
— Это мой свитер, — тихо, но твердо сказала Маша. — И я его уберу. Не надо орать.
Ольга шагнула ближе, ее глаза сузились.
— Не смей мне указывать, как говорить! Ты никто в этом доме, поняла? Живешь тут, потому что я позволяю!
Маша почувствовала, как пол уходит из-под ног. Словно кто-то выдернул воздух из комнаты. Она посмотрела на отца, который сидел в кресле с газетой, но он, как всегда, сделал вид, что ничего не слышит.
Никто. Я никто. Эти слова эхом отдавались в голове, пока Маша хватала рюкзак и выбегала из квартиры.
Бабушка Настя открыла дверь, едва Маша постучала. Ее глаза, чуть выцветшие от возраста, сразу заметили красные пятна на щеках внучки.
— Машенька, что стряслось? — спросила она, отступая, чтобы пропустить Машу внутрь.
Маша бросила рюкзак на пол и рухнула на стул. Кухня пахла свежим хлебом, на столе стояла банка с малиновым вареньем. Все такое знакомое, такое… безопасное. Маша вдохнула поглубже, но голос все равно дрогнул.
— Я не могу там больше, ба. Ольга… она сказала, что я никто. Что я живу за ее счет. А папа… он просто молчит.
Настя сняла очки и медленно вытерла их краем фартука. Она молчала, но Маша знала — бабушка думает, взвешивает. Наконец Настя села напротив и взяла Машину руку в свои. Ее пальцы были сухими и теплыми.
— Ты моя внучечка и заслуживаешь, чтобы тебя уважали — сказала она тихо.
Маша шмыгнула носом.
— Я хочу жить с тобой. Можно?
Настя улыбнулась, и морщинки вокруг ее рта собрались в мягкие складки.
— Конечно, можно. Места хватит. Только… ты уверена? Это большой шаг.
Маша кивнула. Она была уверена.
Её переезд был быстрым. Вещей накопилось не так уж и много. Собрать всё оказалось легко.
— Ты уверена, что не усложняешь все? Ольга не хотела тебя обидеть, — с грустью спросил Николай.
Маша посмотрела на него, и в груди что-то сжалось. Не хотела? А что она тогда делала все эти годы? Но она не стала спорить. Просто кивнула и ушла.
Ольга, узнав о переезде, устроила скандал.
— Беги к своей бабке! — кричала она, стоя в прихожей. — Думаешь, там тебе будет лучше? Ты еще пожалеешь, Машка!
Маша не ответила. Она просто закрыла дверь за собой, чувствуя, как плечи расправляются, будто с них сняли тяжелый груз.
Квартира бабушки Насти стала для Маши домом. Маленькая, с потрепанными обоями и скрипучим полом, она была полна тепла. Маша спала на раскладном диване в гостиной, а по утрам просыпалась от запаха кофе и тихого бормотания радио. Настя не лезла с расспросами, но всегда была рядом — то предложит блинчиков, то позовет посмотреть старый фильм.
Однажды вечером, когда дождь стучал по подоконнику, Маша сидела за столом, делая уроки. Настя вязала, ее спицы тихо постукивали. Маша вдруг отложила ручку и посмотрела на бабушку.
— Ба, а ты когда-нибудь ссорилась с мамой? — спросила она.
Настя задумалась, не отрываясь от вязания.
— Конечно, ссорилась. Она была упрямая, как ты. Но я всегда знала, что она — мой человек. И ты тоже мой человек, Машенька.
Маша улыбнулась. Конечно, она все еще злилась на отца, все еще вздрагивала, вспоминая голос Ольги. Но здесь, в этой маленькой кухне, с бабушкой и ее вязанием, Маша училась жить заново.
Я справлюсь, — подумала она, глядя на дождь за окном. И в этот момент капли на стекле показались ей не слезами, а звездами, которые падают, чтобы кто-то загадал желание.
***
Прошло полгода с тех пор, как Маша переехала к бабушке Насте. Квартира, пропахшая мятой и свежим хлебом, стала для нее крепостью.
Здесь не было криков, не было холодных взглядов. Только скрип половиц, мягкий свет торшера и Настины рассказы о прошлом, которые она вплетала в вечера, как нитки в свое вязание. Маша научилась засыпать без кома в горле, а по утрам, глядя в зеркало, замечала, что ее глаза больше не кажутся пустыми.
Но тень прошлого не исчезла совсем.
Николай звонил раз в неделю, его голос в трубке звучал виновато, но он так и не сказал: «Вернись». Ольга не звонила вовсе, и Маша была этому рада. Иногда она ловила себя на мысли, что скучает по отцу — по его тихому смеху, когда он смотрел старые комедии, по тому, как он варил кофе, насыпая ложку сахара прямо в турку. Но эта тоска была как старый синяк: болит, если нажать, но жить не мешает.
Однажды, в начале весны, Маша сидела на кухне, листая учебник по литературе. За окном таял снег, и капли с крыши стучали по жестяному подоконнику, словно кто-то играл на барабане. Настя возилась у плиты, напевая что-то из молодости. Вдруг в дверь позвонили — резко, настойчиво. Маша вздрогнула, а Настя, вытерев руки о фартук, пошла открывать.
На пороге стоял Николай. Его куртка была влажной от мартовской мороси, а в руках он держал пакет с чем-то тяжелым. Маша замерла, чувствуя, как сердце ускорилось. Она не видела отца два месяца — с тех пор, как он заезжал перед Новым годом, привез торт и уехал через полчаса.
— Можно войти? — спросил он, глядя на Настю. Та кивнула, но ее губы сжались в тонкую линию.
Николай вошел, поставил пакет на пол и посмотрел на Машу. Его глаза, обычно усталые, сейчас были какими-то… живыми. Будто он решился на что-то, чего давно боялся.
— Маш, — начал он, кашлянув, — я… я хочу поговорить.
Маша медленно закрыла учебник. Она не знала, чего ожидать. Очередных извинений за Ольгу? Просьбы вернуться? Или просто неловкого молчания, как всегда? Но что-то в его голосе заставило ее сесть прямее.
— Говори, — сказала она тихо.
Николай сел напротив, потирая ладони, будто они замерзли. Настя осталась у двери, скрестив руки, как страж, готовый вмешаться.
— Я был неправ, — сказал он, глядя в стол. — Все это время… я думал, что если буду молчать, то все как-то само наладится. Но оно не наладилось. И ты ушла. И я… я не виню тебя, Маш. Это я виноват.
Маша почувствовала, как горло сжалось. Она хотела что-то сказать, но слова путались. Он правда это говорит? Папа?
— Ольга… она уехала, — продолжил Николай, и его голос стал тверже. — На прошлой неделе. Собрала вещи и ушла. Сказала, что устала. И знаешь… я не стал ее останавливать.
Маша моргнула. Ольга ушла? Та самая Ольга, которая правила домом, как генерал, которая смотрела на Машу, будто на помеху? Это было слишком неожиданно, слишком… неправдоподобно.
— Почему? — вырвалось у Маши.
Николай поднял глаза, и в них было что-то новое — не усталость, не равнодушие, а сожаление, смешанное с решимостью.
— Потому что я понял, что потерял тебя. И это… это было как пощечина. Я не хочу быть таким отцом, Маш. Который молчит. Который позволяет, чтобы его дочь чувствовала себя чужой.
Бабушка Настя кашлянула, но Маша видела, как ее глаза смягчились. Она шагнула к столу и поставила перед Николаем кружку с чаем, будто говоря: «Продолжай».
Маша молчала. Внутри бушевала буря. Она хотела кричать, что он опоздал, что эти слова надо было сказать годы назад. Но в то же время ей хотелось обнять его, уткнуться в его куртку, как в детстве, когда он катал ее на плечах. Почему все так сложно?
— Я не прошу тебя вернуться, — сказал Николай, будто прочитав ее мысли. — Я знаю, что тебе здесь лучше. С бабушкой Настей. Но я хочу, чтобы ты знала… я пытаюсь исправиться. Для тебя. И… я привез кое-что.
Он кивнул на пакет. Маша, все еще в смятении, открыла его. Внутри лежала коробка с новыми кроссовками — белыми, с голубыми шнурками, точно такими, о которых она мечтала еще прошлым летом, но так и не успела купить их. Те самые, из-за которых Ольга устроила скандал, обвиняя ее в краже.
— Доченька, я знал, что ты хотела купить эти кроссовки — сказал Николай. — И я… я купил их для тебя.
Маша смотрела на кроссовки, и в глазах защипало. Это были не просто кроссовки. Это было признание. Доказательство, что отец ее услышал. Что он, наконец, увидел.
— Спасибо, — прошептала она, и голос дрогнул.
Той весной Маша не вернулась в квартиру отца. Она осталась с бабушкой Настей, потому что здесь, среди старых книг и облепихового чая, она чувствовала себя дома. Но Николай стал приезжать чаще. Иногда привозил продукты, иногда — просто сидел с ними на кухне, рассказывал о работе, смеялся над Настиными шутками. Он учился быть отцом заново, и Маша училась ему доверять.
Однажды, в мае, они втроем гуляли по парку. Солнце грело щеки, а ветер пах цветущей сиренью. Маша шла между отцом и бабушкой, в своих новых кроссовках, и вдруг поймала себя на мысли, что улыбается. Не потому, что все стало идеально — нет, до идеала было далеко. Но потому, что она больше не чувствовала себя одинокой.
Я дома, — подумала она, глядя на небо, где облака плыли, как белые паруса. И в этот момент ей показалось, что где-то там, среди этих облаков, мама смотрит на нее и улыбается.