Я лежал в кровати, уставившись в потолок, где тени от уличного фонаря плясали, как пьяные. Рядом сопела Лиза, моя жена, зарывшись в одеяло, будто в окоп. Часы на тумбочке тикали, отмеряя полночь, а я всё прокручивал в голове её утренний звонок: «Маман с Танькой приедут. На недельку. Может, подольше». И тон такой, будто это не обсуждается. Будто я – мебель, а не мужик в своём доме.
– Лиз, – позвал я тихо, но с напором, как будто в дверь стучу. – Ты спишь?
Она заворочалась, одеяло сползло, открыв плечо в полоске лунного света.
– М-м-м? – промычала, не открывая глаз. – Чего тебе, Костя?
– Давай поговорим. Про твоих. – Я повернулся на бок, подперев голову рукой. – Это что, теперь каждый раз так будет? Они звонят, а мы им красную дорожку стелим?
Лиза вздохнула, как будто я ей задачу по квантовой физике задал, и приоткрыла один глаз.
– Костя, ну что ты начинаешь? Это же моя мама. И Танька. Они родные. Им тяжело там, в посёлке. А у нас места полно.
– Места полно? – Я хмыкнул, чувствуя, как внутри закипает. – Лиз, у нас двушка, а не особняк. И я, знаешь, не подписывался на коммуналку с твоей роднёй.
Она села, резко, как будто пружина лопнула. Волосы растрепались, глаза блестят – не то от света, не то от злости.
– То есть, как это – не подписывался? – Голос у неё задрожал, но держалась. – Это моя семья, Костя. Моя. Я их люблю. И они приедут, потому что я так решила.
Я тоже сел, одеяло скомкал в ногах. В комнате пахло её кремом для рук и моим потом – такой домашний, душный запах.
– А я, значит, не в счёт? – Я ткнул себя в грудь. – Это мой дом тоже, Лиз. Я вкалываю, плачу за эту хату, за свет, за воду. А твоя Танька с маман будут тут жить, есть, мусорить, а я молчи и улыбайся?
– Ты… – Она замолчала, сглотнула, будто ком в горле. – Ты всегда такой, Костя. Всё тебе мешает. Мои родные – не чужие. Они не мусор, как ты выражаешься.
Я выдохнул, чувствуя, как слова застревают, как кость в горле. Спорить с Лизой – это как биться головой о стену: больно, а толку ноль. Но отступать я не собирался. Не в этот раз.
***
Мы с Лизой женаты семь лет. Познакомились в универе – она была из тех девчонок, что смеются громко, но как-то по-доброму, а я – парень с окраины, который пробился на бюджет и зубрил ночами, чтобы не вылететь.
Лиза – душа нараспашку, всегда за своих горой. Её мама, Инна Викторовна, – женщина с голосом, как сирена, и привычкой командовать всеми, будто она генерал.
Танька, младшая сестра Лизы, – копия матери, только моложе и с маникюром, от которого глаза режет. Они жили в посёлке в ста километрах от города, где работы нет, а жизнь – как заезженная пластинка. Лиза их тащила к нам каждые полгода: то помочь, то отдохнуть, то «просто так». Я терпел. Но в этот раз что-то щёлкнуло – будто провод в голове замкнуло.
На следующий день они приехали.
Я вернулся с работы, а в квартире уже пахло борщом и чьими-то духами, от которых хотелось чихать. Инна Викторовна стояла у плиты, в фартуке Лизы, и мешала что-то в кастрюле, будто тут её кухня. Танька развалилась на диване, листая телефон, в ярко-розовых лосинах, которые светились, как неоновая вывеска.
– О, Костя! – Танька махнула рукой, не отрываясь от экрана. – Как дела?
– Норм, – буркнул я, скидывая ботинки. В прихожке валялись их сумки, будто кто-то решил устроить распродажу. – А вы надолго?
Инна Викторовна обернулась, ложка в руке, как скипетр.
– Константин, – начала она, и я уже знал, что сейчас будет лекция. – Мы с Танюшей тут ненадолго. Лиза сказала, поживём, пока не найдём что-то своё. В посёлке-то туго, сам знаешь.
– Своё? – Я замер, куртку так и не повесил. – Это как? Вы сюда переезжаете?
Лиза вошла в кухню, вытирая руки полотенцем. Лицо напряжённое, но глаза бегают – она знала, что я взорвусь.
– Костя, я хотела обсудить… – начала она, но я уже не слушал.
– Обсудить? – Я швырнул куртку на стул. – Когда, Лиз? Когда ты мне это сказала? Вчера ночью, когда я спрашивал, или сегодня утром, когда ты молчала, как рыба?
– Не ори, – шикнула Инна Викторовна, ставя кастрюлю на стол. – Мы гости, а ты тут кричишь, как на базаре.
– Гости? – Я повернулся к ней, чувствуя, как кровь стучит в висках. – Гости на день-два. А вы тут мебель двигать собрались!
Танька наконец отложила телефон, села прямо, как школьница на уроке.
– Костя, ты чего завёлся? Мы же не в тягость. Я работу найду, маман поможет по дому…
– Не в тягость? – Я засмеялся, но смех вышел злой, как лай. – А кто за вашу еду платить будет? За свет? За воду? Я, что ли, должен пахать, чтобы вы тут сериалы смотрели?
Лиза шагнула ко мне, глаза блестят, но не от злости – от слёз.
– Костя, хватит. Это моя семья. Я их не выгоню.
Я смотрел на неё, на эту женщину, которую любил, с которой делил всё – от постели до последней копейки. И чувствовал, как что-то рушится, как трещина между нами растёт, как асфальт после землетрясения. Но я не мог остановиться.
– Тогда выбирай, Лиз, – сказал я тихо, но каждое слово било, как молот. – Или они уезжают, или я.
Я не хотел этого говорить. Честно. Но слова вырвались, как вода из лопнувшей трубы. Я любил Лизу – до дрожи, до того состояния, когда смотришь на неё спящую и думаешь: «Как я без тебя?».
Но её родня… Они были как сорняки: вроде безобидные, а потом оглянулся – и весь огород зарос. Я работал на стройке, таскал мешки с цементом, пока спина не ныла, чтобы у нас была нормальная жизнь.
А они? Они приезжали, ели, спали, оставляли грязные тарелки и чувство, что я тут никто. И Лиза… Она их защищала, как мать детёнышей, даже если они были неправы. Я устал быть на втором месте. Устал быть фоном в своём доме.
Кухня молчала. Только кастрюля шипела, и где-то в соседней квартире залаяла собака. Лиза смотрела на меня, губы дрожат, но не плачет. Инна Викторовна поджала губы, будто лимон съела. Танька теребила телефон, но уже не листала – просто сидела, как статуя.
– Ты это серьёзно, Костя? – Лиза наконец заговорила, голос хриплый, как после долгого крика. – Ты мне ультиматум ставишь?
– А что мне делать? – Я развёл руками. – Я тебе говорил, Лиз. Говорил, что не хочу так. Ты меня не слышишь.
– Я слышу, – она шагнула ближе, полотенце скомкала в руках. – Но ты тоже не слышишь. Это моя кровь, Костя. Моя мама, моя сестра. Я не могу их бросить.
– А меня можешь? – Я смотрел ей в глаза, и там было всё: боль, любовь, страх. Но я не отступал. – Я не железный, Лиз. Я тоже человек.
Инна Викторовна кашлянула, шагнула к столу, будто решив разрядить воздух.
– Константин, – начала она, но я её перебил.
– Не надо, Инна Викторовна. – Я поднял руку. – Это не ваш разговор. Это между мной и Лизой.
Танька вскочила, лосины блеснули в свете лампы.
– Да что ты за мужик, Костя? – выпалила она. – Кричишь, угрожаешь. Мы же не навсегда!
– Ага, – я повернулся к ней. – Как в прошлый раз? Две недели обещали, а жили два месяца. Я что, слепой? Вижу, как вы устраиваетесь.
– Хватит! – Лиза хлопнула полотенцем по столу. – Все замолчите!
Мы замерли. Даже собака за стеной затихла. Лиза дышала тяжело, как после бега, и смотрела то на меня, то на свою мать, то на сестру.
– Я… – Она замолчала, потом продолжила тише. – Я поговорю с мамой и Таней. Мы найдём выход. Но, Костя, если ты уйдёшь… – Она не договорила, но я понял.
Прошёл день. Потом ещё один.
Мы с Лизой почти не разговаривали – только по делу: «Купи хлеба», «Ужин на столе». Инна Викторовна и Танька вели себя тише воды, ниже травы: готовили, убирали, даже мусор выносили. Но я видел, как они переглядываются, как шепчутся, когда думают, что я не слышу. Я ждал. Не знаю чего – может, что Лиза скажет: «Они уезжают». Или что я сам сорвусь и уйду.
На третий день Лиза зашла в спальню, где я смотрел футбол, и села на край кровати. В руках – кружка с ромашковым чаем, её любимым.
– Костя, – начала она, и голос был не злой, не усталый, а какой-то… тёплый. – Я поговорила с мамой. Они уедут через неделю. Танька уже ищет работу в городе, но жить будут отдельно. Я… я не хочу, чтобы ты уходил.
Я смотрел на неё, на эти знакомые морщинки у глаз, на её пальцы, которые нервно крутили кружку. И чувствовал, как что-то отпускает – будто камень с плеч.
– Лиз, – сказал я, и голос дрогнул, как у пацана. – Я тоже не хочу. Но ты должна понять: я не против твоих. Я просто хочу, чтобы это был наш дом. Наш с тобой.
Она кивнула, поставила кружку на тумбочку и придвинулась ближе.
– Я поняла, Костя. Прости, что не слушала.
Я обнял её, и в этот момент тени на потолке перестали быть пьяными. Они просто танцевали.
Неделя тянулась, как резина.
Инна Викторовна и Танька держались, как обещали: не лезли, не шумели, даже телевизор включали на минимальной громкости. Но я всё равно чувствовал их присутствие – как занозу, которую не вытащишь, но постоянно о неё цепляешься.
Лиза старалась: готовила мои любимые котлеты, улыбалась чаще, чем обычно, будто пыталась склеить то, что треснуло. Я тоже старался – не ворчал, не цеплялся. Но внутри всё равно скребло.
В субботу утром я сидел на кухне, пил кофе из старой кружки с отколотой ручкой. За окном моросил дождь, и капли стучали по подоконнику, как будто кто-то барабанил пальцами. Лиза ушла в магазин, а Инна Викторовна с Танькой копошились в гостиной, собирая свои вещи.
Я слышал, как они шуршат пакетами, как Танька ворчит: «Мам, это не моё, это твоя кофта». И вдруг – звонок в дверь. Резкий, как выстрел.
Я встал, прошёл в прихожку, открыл. На пороге стоял мужик – лет сорока, в потёртой кожанке, с лицом, будто его из гранита вытесали. В руках – бутылка пива, за поясом джинсов – пачка сигарет.
– Здоров, – сказал он, будто мы сто лет знакомы. – Танька дома?
Я опешил.
– А ты кто? – спросил, скрестив руки.
– Я? – Он ухмыльнулся, показав жёлтые зубы. – Серёга. Танькин… друг. Она не говорила?
Я почувствовал, как челюсть сжимается.
– Не говорила. – Я шагнул в сторону, но не совсем приглашая. – Заходи, раз друг.
Серёга протиснулся мимо меня, оставив за собой шлейф табака и дешёвого одеколона. В гостиной Инна Викторовна замерла с кофтой в руках, а Танька, увидев его, вспыхнула, как спичка.
– Серёж! – Она кинулась к нему, чуть не опрокинув сумку. – Ты как нашёл?
– Да запросто, – он обнял её, хлопнув по спине, как мужика. – Ты ж адрес кидала. Вот, думаю, заскочу, проведаю.
Я стоял в дверях, чувствуя, как кофе в желудке превращается в кислоту. Инна Викторовна кашлянула, но ничего не сказала – только посмотрела на меня, будто я должен это разгребать.
– Так, – я шагнул впёрёд, голос твёрдый, как бетон. – Тань, это что за цирк? Кто этот тип, и почему он в моей квартире?
Танька отстранилась от Серёги, но руку с его плеча не убрала.
– Костя, не кипятись, – сказала она, но в голосе была неуверенность. – Это Серёга, мы… ну, встречаемся. Он просто зашёл.
– Просто зашёл? – Я посмотрел на Серёгу, который стоял, как хозяин, и даже не думал оправдываться. – Слушай, брат, я не знаю, кто ты, но это мой дом. И я не люблю, когда тут чужие шастают.
Серёга поднял брови, но ухмылка не сползла.
– Спокойно, мужик. Я не на разборки. Танька сказала, вы тут нормальные, я и подумал…
– Ты подумал? – Я шагнул ближе, чувствуя, как кулаки сами сжимаются. – А я думаю, что ты сейчас выйдешь, и мы без тебя разберёмся.
– Костя! – Инна Викторовна наконец подала голос, но я её не слушал.
Танька вцепилась в локоть Серёги, глаза круглые, как у кота.
– Костя, ну пожалуйста, не начинай. Он уйдёт, правда. Серёж, иди, я потом позвоню.
Серёга пожал плечами, будто ему всё равно, и двинулся к двери.
– Ладно, Тань, не вопрос. Позвони. – Он кивнул мне, как будто мы договорились, и вышел.
Дверь хлопнула. В квартире повисла тишина. Танька смотрела в пол, Инна Викторовна – на меня, а я… Я чувствовал, как внутри всё кипит, но не от злости – от усталости. От этого бесконечного бардака, который Лизина родня притаскивала с собой, как чемоданы.
Я не герой. Не из тех, кто с кулаками лезет или орёт, пока стены не дрожат. Но в тот момент я понял: если не держать эту линию, если не показать, что я здесь главный – не в смысле «босс», а в смысле «хозяин своей жизни», – то всё. Меня затопчут.
Не Лиза, не Танька, не этот Серёга с его наглой ухмылкой – а их привычка жить, как будто я – запасной вариант. Я хотел семью, хотел дом, где мы с Лизой – это главное. А не вот это вот… цирк с конями.
Лиза вернулась через полчаса, мокрая от дождя, с пакетами в руках. Я встретил её в прихожке, помог разобрать сумки. Она молчала, но чувствовала – что-то не так.
– Костя, что случилось? – спросила наконец, когда мы остались на кухне вдвоём.
Я рассказал. Про Серёгу, про Таньку, про то, как чуть не врезал этому «другу». Лиза слушала, теребя рукав кофты, а потом вздохнула – так тяжело, будто весь воздух из неё выжали.
– Костя, я не знала, – сказала она. – Танька не говорила, что у неё кто-то есть. Я… я поговорю с ней. И с мамой. Они уедут завтра.
– Завтра? – Я посмотрел на неё, не веря. – Ты серьёзно?
– Да. – Она кивнула, и в её глазах была не злость, а что-то другое – решимость. – Я хочу, чтобы мы были вместе, Костя. Без этого… без всего этого.
Я взял её руку, холодную от дождя, и сжал.
– Лиз, я тоже этого хочу. Больше всего.
На следующий день Инна Викторовна и Танька уехали.
Собрали сумки, попрощались – без слёз, без драм. Танька буркнула: «Спасибо, Костя», а Инна Викторовна просто кивнула, как будто мы подписали перемирие. Лиза проводила их до вокзала, а я остался дома. Сидел на диване, смотрел в окно, где дождь наконец стих, и думал: это победа? Или просто передышка?
Когда Лиза вернулась, она не стала ничего говорить. Просто села рядом, положила голову мне на плечо. И в этой тишине, в этом запахе её мокрых волос и кофе из моей кружки, я понял: мы справимся. Не потому, что я поставил всех на место, а потому, что мы с ней – команда. Даже когда тени на потолке танцуют, как пьяные.
Прошёл месяц.
Квартира снова стала нашей – без чужих сумок в прихожке, без запаха чужих духов, без шуршания пакетов по утрам. Лиза начала чаще смеяться, как раньше, когда мы только начинали встречаться. Я стал замечать мелочи: как она напевает, моя посуду, как оставляет мне записку на холодильнике – «Котлеты в духовке, не спали». И каждый раз, глядя на неё, я чувствовал тепло – не то, что от батареи, а то, что внутри, как от хорошего глотка виски в мороз.
Однажды вечером мы сидели на кухне, ужинали – просто картошка с мясом, ничего особенного, но с её стряпнёй всё казалось праздником. За окном опять моросил дождь, но теперь он не раздражал, а будто убаюкивал. Лиза посмотрела на меня, отложила вилку и вдруг сказала:
– Костя, я хочу, чтобы у нас всё было по-настоящему. Чтобы мы… ну, всегда были вместе. Как сейчас.
Я замер, чувствуя, как её слова оседают где-то глубоко, как камешки на дно реки.
– Лиз, – начал я, и голос опять дрогнул, как тогда, в спальне. – Мы и так вместе. Но если ты про что-то большее… Я готов. Хочешь, начнём с малого? Поедем куда-нибудь вдвоём. На море, как ты мечтала.
– Серьёзно, а как же твоя работа? – Она улыбнулась.
– Плевать на работу, – сказал я, и сам удивился, как легко это вырвалось. – Мы найдём время. Для нас.
Она встала, обошла стол и обняла меня – так крепко, что я почувствовал, как её сердце стучит через тонкую кофту. И в этот момент я понял: всё, что было – ссоры, Танька, Инна Викторовна, этот Серёга – всё это было просто шумом.
А настоящее – вот оно, в её руках, в её дыхании, в этом нашем доме, где пахнет картошкой и ромашковым чаем.