Когда я выходила за Артёма, мне казалось, что с ним не страшно будет и на край света отправиться. Он был весёлый, хозяйственный, с руками, которые всегда что-то чинили, настраивали, выравнивали. Он знал, где в городе самый вкусный кофе, и не забывал мой день рождения. Даже серьёзный разговор мог начать с фразы: «Сейчас ты меня прибьёшь, но сначала послушай». И мне это нравилось.
А потом появилась она. Точнее, я появилась в её доме. Мы с Артёмом переехали к его матери на время ремонта в нашей квартире. Времени, как это обычно бывает, оказалось достаточно, чтобы затянулась вся жизнь.
— Ну ты же молодая, потерпи! — говорила Лидия Павловна, когда я в третий раз за неделю стирала наволочки, на которых даже не спали, просто казались недостаточно белыми.
Руки гудели по ночам. Стирала я, гладила я, варила тоже я — потому что у меня «лучше получается». Её слова были как будто добрыми. Вроде бы и не кричит, и улыбается, но стоило сказать: «Может, Артём сам повесит бельё?», как лицо вытягивалось:
— Я всю жизнь без мужиков справлялась. А ты не можешь на троих постирать?
На троих — это на неё, Артёма и его младшего брата. Брат, кстати, даже зубную щётку свою держал у нас в ванной в нашей квартире. Хотя, как он сам говорил, просто «иногда заночевать» приходил. Иногда — это четыре раза в неделю. Он был в разводе и без жилья. А мы — вот они, рядом.
— Всё наладится, — шептал Артём вечером. — Потерпи чуть-чуть. Ну, мама такая. Она с добром.
Он гладил меня по волосам. А я вспоминала, как утром стояла с тазом у раковины, отстирывая его носки от какого-то машинного масла. «Видишь, какой он рукодельный, помогает другу в гараже, не сидит без дела!» — сказала свекровь. Но почему-то его помощь заканчивалась у порога квартиры, а моё терпение — нет.
Я не сразу поняла, как день превращается в гонку с графиком: приготовить завтрак, поработать удалённо, вымыть кухню, подмести коридор, потом снова за компьютер. На фоне всего — советы. Их было много. Про то, что детям нужен распорядок (у нас детей не было), про то, что я неправильно варю гречку, про то, что Артёму нужно носить рубашки, а не футболки — мол, ты жена, следи.
Первое время я пыталась отвечать. Но каждый мой ответ — даже самый вежливый — превращался в долгую паузу, холодный взгляд и слова: «Ну-ну. Я-то думала, ты у нас тёплая девочка».
Артём в эти моменты молчал. И даже, казалось, делал вид, что не замечает. Я спрашивала его вечером:
— Почему ты молчишь, когда она меня упрекает? Разве ты не видишь?
Он вздыхал:
— Я вижу, но не хочу скандала. Это всё временно.
Временно — это, когда ты неделю сидишь на неудобном кресле, потому что «диван её», и ей удобно спать именно там. Временно — это, когда ты кладёшь свои вещи в коробку под кровать, потому что «шкаф занят». Временно — это, когда у тебя болит спина, но ты улыбаешься, потому что надо быть вежливой, хорошей.
Я всё ещё работала. День за днём — писала тексты, вела проекты, отчитывалась перед заказчиками. При этом параллельно варила обеды, выносила мусор, убирала ванную.
Вечером как-то села за ноутбук и услышала с кухни:
— Ужина, наверное, не будет? Ну ничего… мы с Пашкой яичницу пожарим.
Я встала. Подошла. Смотрела, как она нарезает лук и бросает его в сковородку.
— Я работаю, Лидия Павловна. Мне надо сдать проект.
— А я работала тридцать пять лет без выходных, — спокойно ответила она. — И никогда не жаловалась.
— Я не жалуюсь, я объясняю.
— Ну-ну. Сейчас молодёжь только и делает, что объясняет. Мы терпели — и ничего. Выживали.
Мне хотелось закричать, сказать, что я не обязана быть удобной. Но в горле встал ком, и я просто развернулась. На кухне остался запах жареного лука, звякнула вилка по тарелке. А я сидела в комнате, сжимая мышку, и уговаривала себя не встать, не взять куртку и не уехать к маме. Хоть на день.
Я уговаривала себя остаться. Потому что взрослые так не делают — не хлопают дверью, не сбегают. Так мне говорила Лидия Павловна, между прочим. В какой-то момент я начала повторять её слова самой себе. Не как приказ, а как заклинание.
— Взрослые решают проблемы, не создают новые. Терпи. Всё наладится.
Только вот внутри жило другое — отчётливое ощущение, что я будто в гостях у чужой семьи, которая просто решила, что теперь я — их домработница. Ни «спасибо», ни «давай я». Только фразы: «Ты же дома работаешь», «Ты же молодая», «Ну кому ещё, как не тебе?»
Однажды свекровь простудилась. Ничего страшного — насморк, лёгкий кашель. Но у неё началась «драма» — она лежала в спальне, звала по имени, просила воду, плед, градусник. Я всё делала. Даже не потому, что хотела — просто стыдно было не сделать. А она потом, поправившись, рассказывала по телефону своей подруге:
— Представляешь, я заболела — а невестка целый день у компьютера. Всё у неё работа, видишь ли. Хотя бы чай сделала — и на том спасибо.
У меня в тот момент из глаз текли слёзы. Не от обиды даже, а от бессилия. Потому что оправдываться было бы мелко. Артём услышал, обнял, но ничего не сказал матери. Потом, вечером, сказал мне:
— Ты знаешь, мама просто говорит — как ей кажется. Не воспринимай всерьёз.
— А как мне воспринимать, если я у неё словно под лупой? Она считает, что я всё делаю неправильно. Даже моё молчание ей не нравится.
Он пожал плечами и ушёл в душ.
Через неделю Лидия Павловна устроила «семейный ужин». Без повода. Просто Пашка снова остался на ночь — значит, повод. Я накрывала на стол. Она стояла рядом и раздавала советы, как правильнее порезать хлеб, где поставить салфетки.
Пашка за ужином, жуя курицу, усмехнулся:
— Ну и устроилась ты. И готовишь, и моешь, и работаешь. А тебе за это что — зарплата хоть есть?
Он хохотнул, явно довольный шуткой.
— Павел, — сказала я спокойно, — если бы вы иногда вытирали за собой плиту, было бы и мне проще.
Свекровь моментально вскинулась:
— Что за тон? Это брат твоего мужа! Он гость!
— Он здесь четыре дня из семи. Это не гость, это постоянный житель. И плита, к слову, тоже общая. И я не служанка.
Наступила тишина. Артём промолчал. Потом продолжил есть, будто не услышал. После ужина он тихо сказал:
— Ну зачем ты начала? Ты же знала, что они обидятся. И брат просто пошутил.
— А ты не знал, что я устаю?
Он посмотрел на меня, словно первый раз услышал что-то важное. Потом сел и долго молчал.
Я не стала продолжать разговор. Просто прошла мимо. Села на кровать.
В ту ночь я проснулась от тихих голосов. Встала. Подошла к двери. Лидия Павловна говорила кому-то по телефону:
— Да, живут у меня. Ну, ты знаешь, если бы не я — они бы развалились. У неё характер. Вечно недовольная. Всё ей мешает. А убирать — пожалуйста. Я даже не знаю, как дальше. Молодёжь пошла...
Я вернулась в комнату. Легла и смотрела в потолок. А потом шепнула сама себе:
— Алина, тебе не шестнадцать. Ты можешь встать и уехать. Но почему ты всё ещё здесь?
На следующий день я пошла за продуктами и заодно зашла в аптеку. Купила себе витамин B6 и пустырник. На кассе поймала своё отражение — женщина с уставшими глазами, с сеточкой возле губ, с прядью волос, прилипшей к щеке.
Вернувшись, я услышала голос Лидии Павловны:
— Алина, ты не забыла, что сегодня твоя очередь стирать? У Пашки опять рубашки грязные. А в машинке белое мы не стираем.
И в этот момент я впервые не ответила. Просто прошла мимо и закрыла за собой дверь в комнату. Не хлопнула. Просто закрыла. Как будто поставила запятую, а не точку. Села на край кровати. Потом легла и снова встала. Открыла коробку под кроватью, в которой теперь хранились мои вещи. Достала толстовку, которую подарил Артём, когда мы только начали встречаться. Серая, чуть растянутая, с карманами и запахом лета. Я поняла, что больше не хочу жить в ожидании, когда «всё наладится».
Вечером Артём принёс мандарины. Он знал, что я люблю. Положил на стол и улыбнулся:
— Давай хоть кино посмотрим. Ты у меня устала совсем. Я вижу.
Я смотрела на него и молчала. Потому что он видел. И всё равно — ничего не делал. Любовь — это не мандарины по вечерам. Это быть рядом, когда твоя жена каждый день держит себя на грани.
— Я хочу завтра уехать к маме на пару дней, — сказала я.
Он вздохнул:
— Опять обижаться будешь? Ты же знаешь, это всё временно…
— Артём. Я просто устала. Не хочу ссор, не хочу разговаривать про «ты же молодая, потерпи». Я просто хочу уйти туда, где меня не считают бесплатной прислугой.
Он сидел, не двигаясь. Потом кивнул:
— Хорошо. Только… может, я с тобой?
— А Пашка с кем останется? — я усмехнулась. — А Лидия Павловна? У неё же бельё.
Он понял. И снова промолчал.
Я уехала на следующий день. Сумка была маленькая. Куртка — старая. Поездка — короткая. Но внутри я ехала в другой мир. На другом языке. Где люди не требуют, а спрашивают. Где никто не уговаривает тебя быть удобной.
Мама встретила меня с порога. Без лишних слов. Обняла, провела в комнату. Там пахло яблоками. Не свежими — сушёными, из старой банки. На столе стоял чайник. Тёплый, не кипящий, но родной.
— У тебя голос изменился, — сказала она. — Как будто сдерживаешься.
Я кивнула. И впервые за долгое время расплакалась. Не от обиды, не от злости. От того, что рядом было место, где меня никто не перекраивал под себя.
Мы пили чай и молчали. Я рассказала не всё. Только главное: как стираю чужие рубашки, как мой ноутбук стоит на табуретке, потому что письменный стол «занят», как мои вещи перекладывают, не спрашивая, как меня обсуждают, когда думают, что я не слышу.
— Я думала, что если молчать, то станет легче. Что если потерпеть, он поймёт. А он не понял.
— Потому что тебе надо не терпеть, а говорить, — сказала мама. — Не кричать, не обвинять. Просто говорить, как есть. Но если и после этого ничего не меняется — то это тоже ответ.
Я осталась у неё на три дня. За это время Артём звонил дважды. Первый раз — просто спросить, как я. Второй — уже с обвинением:
— Мама переживает. Ты ушла, даже не попрощалась. Я не ожидал от тебя.
— А я не ожидала, что ты будешь молчать, когда она делает из меня посудомойку.
Он замолчал. Потом сказал:
— Это же мама…
— А я кто?
На том разговор закончился.
Через неделю я вернулась в квартиру. За вещами. Всё было аккуратно сложено в коробки. Лидия Павловна встретила меня без лишних слов. Артём был на работе. Она не пыталась говорить «останься». Не предлагала сесть за стол. Только сказала тихо:
— Я думала, ты выдержишь. А ты… слабая.
Я посмотрела на неё и улыбнулась. Не злой улыбкой. Просто спокойно:
— А я думала, вы примете меня как семью. А вы приняли как домработницу.
Я взяла коробки. Вызвала такси. Села на заднее сиденье. Поехала к маме. Там была моя комната. В ней никто не перекладывал мои вещи. Никто не спрашивал, почему я не погладила наволочки. Никто не говорил, что терпение — добродетель.
Я начала дышать.
Иногда мне казалось, что я предала кого-то. Артёма. Его мать. Себя. Но это проходило. Особенно когда я просыпалась в тишине. Без гудящих голосов за стенкой, без запаха вчерашней жарки. Просто тишина. И можно ничего не объяснять.
Артём звонил ещё несколько раз. Один раз предложил всё начать заново — но без подробностей, без конкретики. Я спросила, где мы будем жить. Он сказал: «Ну, пока у мамы». Я положила трубку.
Сейчас я знаю: уход — это не слабость. Иногда именно он — самый честный способ остаться собой.
Свекровь больше не звонила. Я не ждала. Мама зашла в комнату и сказала, что дом — это не стены. Это место, где тебя уважают.
И я верю ей. Потому что однажды, когда тебе говорят «Ну ты же молодая, потерпи», ты вдруг понимаешь — именно потому что ты молодая, тебе нельзя жить как старая. Где терпение — это подвиг, но подвиг не нужен. Достаточно просто выбрать себя. Без оправданий. И жить.