Шли суровые годы войны. Где бы не трудилась Любка, всегда была в передовиках, в красной косынке стахановки. Письма с фронта от мужа Ивана сюда, в уральскую деревню, приходили нечасто, но всегда хорошие, тёплые, весёлые. «Жив, здоров, чего и вам желаю», передавал приветы всем родным и знакомым, коих набиралось на целую страницу. Обещал скоро вернуться с победой, велел беречь троих их детей.
Любка радовалась каждому письму, потом они стали приходить реже. Позднее пришла похоронка. Народу набилось полный дом, горевали сообща. Ну горе горем, а поднимать детей надо. Кроме работы в колхозе, надо заготовить сено для своей бурёнки, привезти из леса дрова. В колхозе не всем давали лошадь, чтобы съездить по дрова.
Любка вздумала запрячь в сани свою корову Зорьку, но та не хотела быть тягловой скотиной и ходить в хомуте—она бодалась и лягалась. Хозяйке пришлось самой впрячься в санки и идти в лес, где снегу по пояс. Матери помогала Маша, которой исполнилось 12 лет. Остальные двое были ещё малы.
К весне стало голодно, запасы картошки иссякли, осталось только на посадку. Работая дояркой на ферме, Любка решила прихватить оттуда своим детям литр молока, в то время её корова ещё не отелилась. Дома ей хотелось хотя бы забелить жидкую похлёбку. Она шла домой под покровом ночи по тропинке, протоптанной в рыхлом снегу, боялась она до дрожи в коленях встретить на своём пути одного лишь человека.
Её рыжая косынка, выцветшая от стирок, сползла на плечи, открывая темные волосы, туго заплетенные в косу. Руки, грубые от работы, дрожали — не от холода, а от стыда.
— Ты куда это спешишь, Любаша? — раздался хриплый голос из темноты. Из-за сугроба вышел Матвей, широкоплечий, с кривой ногой, волочащейся по снегу. Его лицо, обветренное и небритое, искривилось в ухмылке. Глаза, узкие и бесцветные, как лед, скользнули по бидону. — Опять молоко воруешь?-
Любка попятилась, натыкаясь на сугроб:
— Отстань, Матвей... Не твое дело.
— А вот и мое! — Он шагнул ближе, и запах перегара и немытого тела ударил ей в нос. — Знаешь, что за воровство молока бывает? В тюрьму упекут, деток по детдомам раскидают... — Он протянул руку, грубой лапой с грязными ногтями коснулся её плеча. — А можешь откупиться. Я добрый...
— Не трожь! — вырвалось у Любки, но голос дрогнул.
Матвей засмеялся, обнажив почерневшие зубы:
— Завтра в сторожку придешь. Не придешь — бригадиру доложу. Выбирай: тюрьма... или я.-
***
Дома, за столом, где сидела Маша — худенькая девочка с веснушками и большими, как у отца, карими глазами, — Любка не могла проглотить и ложки.
— Мам, ты чего такая бледная? — спросила дочь, поправляя заплатку на выцветшем платьице.
— Устала, доченька... — Любка отвернулась, чтобы не видеть детских рук, похожих на птичьи лапки.
Ночью, глотая слезы, она шла к сторожке. Матвей, в растянутом свитере и портах, засаленных до блеска, встретил её хриплым:
— Ну, додумалась? — и, не дожидаясь ответа, повалил на лежанку.
Омерзение и страх сковали тело её от содеянного. Хотелось руками вцепиться в его нечёсаную гриву волос и выдрать все до единого. Но молча терпела, лёжа под ним, страдая он невыносимого запаха его гнилых зубов.
Этого Матвея, физически сильного мужчину, на войну не взяли, он был хромой. В трудармию тоже не сгодился, он плохо знал грамоту. Этот лукавый человек, пользуясь своей безнаказанностью, зажимал молодых баб и девок под страхом наказания. Привлекал их к постельным делам, грозя, что доложит бригадиру, если застанет женщин за хищением молока или фуража. Пугал даже тюрьмой. Мужиков в деревне не было, они воевали, бояться Матвею было не кого.
Утром подруги, собравшись у колодца, сразу заметили перемену.
— Любка, да на тебе лица нет! — ахнула Фрося, дородная женщина с медными кудрями, выбивавшимися из платка. — Неужто Матвей-гад...
Любка кивнула, сжимая дужку ведра так, что пальцы побелели:
— Пригрозил... тюрьмой пригрозил!-
— Так и знала! — вскрикнула Агафья, маленькая, юркая, с лицом, как сморщенное яблоко. — Он и меня так же за ловил! Пора конец этой пляске ставить!-
Фрося хлопнула ладонью по корыту:
— Сегодня же ему вспомним все слёзы!
***
Ночью у сторожки раздался свист. Матвей, в вытертом тулупе и валенках с дырками, выскочил с ружьем:
— Кто тут?!
Тулуп накинули сзади. Удары сыпались, как град.
— Су.ки! Я вас узнаю! — орал он, но Фрося, размахнувшись жердью, процедила сквозь зубы:
— Молчи, тварь... А то хуже будет!
***
Летом Иван вернулся. Он полгода пролежал в госпитале, после контузии долго никого не узнавая. Похоронка пришла ошибочно, на войне и такое бывало. Высокий, с лицом, опаленным войной, и пустым рукавом, приколотым к гимнастерке он обнял Любку на пороге:
— Прости... что не уберег...
— Ты живой... — прошептала она, пряча лицо на его груди, пахнущей дымом и полынью. — Это главное!-
Иван, став председателем, первым делом велел выгнать Матвея из колхоза. А Любка, глядя, как он, опираясь на палку, идет по полю, думала:- Живы будем — и горе переживем!-