Я вхожу в дом, и тишина режет уши. Ключи звякают в руке, падают на тумбочку у входа. Пахнет её духами — сладкий, приторный аромат, который всегда был её вторым голосом. Лика дома.
Но что-то не так. Обычно она встречает меня в прихожей, с этой своей улыбкой, от которой внутри всё ещё теплеет, даже после десяти лет брака. Сегодня — пустота. Только её сумка брошена на полу, будто она влетела в дом в спешке.
— Лика? — зову, стягивая ботинки. Голос звучит глухо, как в пустой коробке.
Ответа нет. Только где-то в глубине дома — шорох. Тихий, почти неуловимый, но он цепляет, как ржавый гвоздь. Иду по коридору, и каждый шаг отдаётся в груди, будто сердце бьётся не внутри, а прямо в рёбрах.
Наш дом — наш маленький мир, который мы строили вместе. Диван, который выбирали три часа, потому что Лика хотела "что-то уютное, но с характером". Картины на стенах — её любовь к абстракции, яркие мазки, которые я никогда не понимал, но ценил, потому что они её. Сейчас всё это кажется чужим, как декорации к фильму, где я забыл свою роль.
Дверь в спальню приоткрыта.
Свет из окна падает косыми полосами на кровать, и я вижу их. Лику. И его. Руслан — её водитель, парень лет тридцати, с этими наглыми глазами, которые я всегда ненавидел. Они не замечают меня. Она сидит на нём, волосы рассыпались по плечам, движения медленные, как в кино. Его руки на её талии, и этот звук — тихий, но в моей голове он орёт. Я стою, и мир сжимается в одну точку.
— Лика, — мой голос хрипит, будто я не говорил неделю.
Она вздрагивает, оборачивается. Её глаза — два чёрных зрачка, полные ужаса и чего-то ещё, чего я не могу понять. Руслан вскидывается, одеяло скомкано у него на коленях. Он смотрит на меня, и в его взгляде нет стыда — только наглость.
— Костя... — Лика спрыгивает с кровати, тянет простыню, прикрывается, будто это что-то изменит. — Костя, это не то, что кажется!
Я смеюсь. Смех рвётся из горла, резкий, как кашель. Не то, что кажется? А что кажется?
Что моя жена, которую я знаю с института, которая пела мне пьяные песни на кухне и рыдала у меня на плече, когда умер её отец, — что она вот так, в нашей постели, с этим... Я даже не знаю, как его назвать.
— Не то? — переспрашиваю, и голос дрожит. — А что тогда, Лика? Объясни.
Она открывает рот, но слов нет. Только её дыхание — быстрое, рваное. Руслан встаёт, натягивает джинсы. Он выше меня, шире в плечах, и я вдруг чувствую себя мелким, будто мне снова пятнадцать и я перед школьным задирой.
— Костя, без истерик, — говорит он, и его голос скрежещет, как нож по стеклу. — Это жизнь. Бывает.
— Бывает? — я шагаю к нему, и в груди жжёт, как от ожога. — В моём доме? В моей постели? Это бывает?
— Костя, хватит! — Лика встаёт между нами, её рука на моей груди, как стена. — Не надо, пожалуйста...
Я смотрю на неё, и в голове — пустота. Только одна мысль бьётся, как муха в банке: как? Как она могла? Лика, которая была моим ориентиром, моим домом.
Я вспоминаю, как мы познакомились — она сидела в библиотеке, грызла карандаш, хмурилась над учебником по экономике. Я тогда подумал: "Вот же упрямая". И влюбился в эту её упрямую складку между бровей. А теперь эта складка — просто маска, за которой я не вижу ничего знакомого.
— Сколько? — спрашиваю тихо. — Сколько это длится?
Она молчит, опускает глаза. Руслан фыркает, будто я сказал что-то смешное.
— Какая разница, мужик? — говорит он. — Живи дальше. Она же не уходит от тебя.
Я сжимаю кулаки, но не бью. Хочу, но не могу. Не потому, что боюсь — просто не хочу пачкаться. Он не стоит этого. А Лика... Лика стоит, но я не знаю, как теперь к ней прикасаться.
— Вон, — говорю ему. — Прямо сейчас.
Он ухмыляется, но что-то в моём голосе заставляет его заткнуться. Хватает рубашку, ботинки и идёт к двери. Когда он проходит мимо, я чувствую запах его одеколона — дешёвый, резкий. И это почему-то бесит больше всего.
Дверь хлопает, и мы с Ликой остаёмся одни. Она садится на кровать, простыня всё ещё прижата к груди. Я стою, смотрю на неё, и в голове — карусель. Вспоминаю, как она смеялась, когда мы катались на великах в парке, как варила мне кофе по утрам, как мы мечтали о поездке в Италию, которой так и не было. И всё это — ложь? Или не ложь, а просто... что?
— Почему? — спрашиваю, и голос срывается. — Лика, почему?
Она поднимает глаза, и в них — слёзы. Но не те, что я видел, когда она была счастлива или грустила. Это другие. Тяжёлые, как камни.
— Я не знаю, Костя, — говорит она тихо. — Мне было одиноко. Ты всегда на работе, всегда занят. А он... он был рядом.
— Одиноко? — я почти кричу. — Лика, я вкалываю, чтобы у нас всё было! Чтобы ты могла иметь свои курсы, свои выставки, свои чёртовы картины! А ты... ты с ним?
— Я не хотела! — она тоже повышает голос, и её лицо краснеет. — Я не планировала, Костя! Это просто... получилось!
— Получилось, — повторяю, и слово горчит, как старое пиво. — А я кто? Я теперь кто для тебя?
Она молчит. Только смотрит, и в её взгляде — смесь вины и злости. Я вдруг понимаю, что она не знает ответа. И это хуже всего.
Я выхожу из спальни, потому что ещё минута — и я разнесу всё к чертям. В гостиной беру телефон, звоню Вадиму. Он мой друг ещё со школы, единственный, кто всегда знает, что сказать. Или хотя бы как выслушать.
— Вадим, — говорю, когда он отвечает. — Я застал Лику. С её водителем.
Тишина на том конце. Потом его голос, спокойный, как всегда:
— Где ты? Дома?
— Ага.
— Сиди там. Я еду.
Он приезжает через полчаса. Я сижу на кухне, передо мной — бутылка виски, но я не пью. Не хочу. Вадим входит, садится напротив. Его лицо — как карта, на которой я всегда находил дорогу. Морщины, усталые глаза, но в них — что-то тёплое, живое.
— Рассказывай, — говорит он.
И я рассказываю. Всё, как было. Как вошёл, как увидел, как она пыталась оправдаться. Вадим слушает, не перебивает. Только когда я замолкаю, он качает головой.
— Бери, — говорит, тянется к бутылке. Наливает мне, себе. — Пей. И думай.
— О чём? — я смотрю на стакан, но не беру.
— О том, чего ты хочешь. Она твоя жена, Костя. Десять лет. Это не просто так. Но и это... — он кивает в сторону спальни, — это тоже не просто так. Что ты чувствуешь?
Я молчу. Что я чувствую? Злость? Да, как пожар в груди. Боль? Как будто кто-то вырвал кусок меня. Любовь? И это, чёрт возьми, тоже. Всё смешалось, как краски на её холстах, и я не знаю, как это распутать.
В голове — голос, мой собственный, но чужой: "Что ты чувствуешь, Костя? Что ты хочешь?" Я не знаю. Будто весь мой мир треснул, и я смотрю на осколки, пытаясь понять, как их собрать. Но они больше не складываются.
Вадим кивает, будто понимает.
— Не решай сегодня, — говорит он. — Но решать придётся. Ради себя. Не ради неё. Не ради того, что люди подумают. Ради себя.
Я киваю, но я не готов. Ещё нет. Виски обжигает горло, и я думаю о кровати наверху, о простынях, на которые я больше не лягу. О доме, который больше не мой. И о Лике, которая всё ещё там, плачет, или собирает вещи, или чёрт знает что.
Я думаю о себе — том, каким я был утром, когда думал, что всё под контролем. И где он теперь, этот я?
— Что дальше? — спрашиваю, глядя на Вадима.
Он пожимает плечами, но глаза его твёрдые.
— Дальше ты начинаешь заново.
И я понимаю, что он прав.
***
Вадим ушёл, оставив меня с бутылкой виски и пустотой в голове. Пить не хочется. Хочется... чёрт, я даже не знаю, чего хочется. Чтобы всё это оказалось сном? Чтобы Лика вошла сейчас, обняла меня, как раньше, и сказала, что это ошибка?
Но она не входит. Она наверху, в спальне, и я слышу, как скрипят половицы — она ходит туда-сюда, наверное, собирает вещи или просто не знает, что делать.
Я встаю, беру ключи от машины. В голове — одна мысль, горячая, как уголь: Руслан. Этот ублюдок, с его ухмылкой, с его "это жизнь, бывает".
Он не просто забрался в мою постель — он забрался в мою жизнь, как таракан, и теперь я хочу раздавить его. Не его самого — я не псих. Но что-то, что ему дорого. Что-то, что заставит его почувствовать хоть тень того, что чувствую я.
Его машина стоит через дорогу от нашего дома. Чёрный "Форд", блестящий, как его наглые глаза. Я знаю, что это его гордость — он полировал её каждую неделю, хвастался Лике, как она "летает".
Я видел, как он возил её, как она смеялась, сидя на переднем сиденье. Теперь этот образ жжёт, как кислота. Я оглядываюсь — улица пустая, фонари бросают жёлтые пятна на асфальт. В руке — монтировка, которую я взял из гаража. Не помню, как она оказалась у меня, но её холодный металл в ладони кажется единственным реальным в этом ночном кошмаре.
Первый удар — по лобовому стеклу. Звук оглушает, как выстрел. Стекло трескается паутиной, и я бью снова, сильнее. Фары — вдребезги, осколки сыплются на асфальт, как битое стекло моей жизни. Капот гнётся под ударами, каждый — как выдох, как попытка вытолкнуть эту боль из груди. Я не думаю о последствиях, о том, что будет утром. Есть только я, монтировка и эта чёртова машина, которая теперь выглядит так же паршиво, как я себя чувствую.
— Костя! — голос Лики режет ночь, как нож. Я оборачиваюсь, тяжело дыша. Она стоит на крыльце, в халате, волосы растрёпаны. Её глаза горят — не от слёз, а от ярости. — Ты что творишь, идиот?!
Я бросаю монтировку на асфальт, она звенит, как колокол. Мои руки дрожат, но в груди — странное облегчение, будто я сбросил с плеч мешок с камнями.
— А ты что творила? — говорю, и голос хриплый, но твёрдый. — В нашей постели, Лика. С ним.
Она спускается с крыльца, босая, халат развевается, как флаг. Её лицо — смесь злости и отчаяния, и я вдруг понимаю, что никогда не видел её такой. Не той Ликой, что пела мне песни или спорила о цвете штор, а другой — дикой, почти чужой.
— Ты рехнулся?! — кричит она, подходя ближе. — Это его машина, Костя! Ты понимаешь, что натворил? Он подаст в суд! Ты... ты просто ребёнок, который ломает игрушки, потому что злится!
— Ребёнок? — я шагаю к ней, и она невольно отступает. — А ты кто, Лика? Жена, которая спит с водителем? Или просто кто-то, кто забыл, что такое семья?
Она замахивается, и её ладонь хлещет меня по щеке. Удар жгучий, но я даже не моргаю. Только смотрю на неё, и в её глазах — слёзы, которые она пытается сдержать.
— Ты не понимаешь, — говорит она, и голос ломается. — Я не хотела, чтобы так... Я не хотела тебя терять, Костя. Но ты... ты всегда где-то там, в своих делах, в своих планах. А я здесь, одна!
— Одна? — я почти смеюсь, но смех горький, как уксус. — Ты была с ним, Лика. В нашей постели. Не ври мне про одиночество.
Она открывает рот, но слов нет. Только её дыхание — быстрое, рваное, как будто она бежала. Я смотрю на неё и вижу не мою Лику, а женщину, которую я, может, никогда и не знал.
В голове — голос, мой собственный: "Кто ты, Лика? Кто мы теперь?" Я не знаю. И это пугает больше, чем разбитая машина, чем её крики, чем всё, что было сегодня.
— Это не конец, — говорит она вдруг, тише, но с какой-то злостью в голосе. — Я не позволю тебе всё сломать. Мы ещё поговорим, Костя.
Она разворачивается и уходит в дом, хлопнув дверью. Я стою на улице, один, среди осколков стекла и помятого металла. Машина Руслана выглядит как после аварии, и я понимаю, что это ничего не изменило. Он всё ещё в моей жизни — в её мыслях, в её словах. А я... я всё ещё здесь, с этой болью, которая не уходит.
Я сажусь на бордюр, смотрю на свои руки. Они в пыли, в мелких царапинах от стекла. В голове — пустота, только одна мысль: что теперь? Разбить машину было легко. А вот собрать себя — это уже другое.
Я думаю о Вадиме, о его словах: "Ради себя". Но кто я теперь? Муж, которого предали? Мститель с монтировкой? Или просто мужик, который не знает, как жить дальше?
Где-то вдалеке воет сирена — наверное, соседи вызвали полицию. Я не двигаюсь. Пусть приезжают. Пусть делают, что хотят. Потому что в эту минуту я понимаю: месть не приносит облегчения. Она только оставляет тебя ещё более пустым.
Сирены приближались, но я так и сидел на бордюре, глядя на разбитую машину Руслана. Полиция приехала, составила протокол. Я не сопротивлялся, не спорил. Сказал, что всё возмещу, и они, посмотрев на моё лицо, будто увидели в нём что-то, что заставило их не цепляться. Лика не вышла. Она осталась в доме, и я знал, что больше не хочу её видеть. Не так, как раньше.
Следующие месяцы были как в тумане.
Суды, адвокаты, бесконечные разговоры о том, кому что принадлежит. Лика пыталась говорить со мной — звонила, писала, один раз даже приехала к Вадиму, где я временно снимал комнату. Но я не мог.
Каждый раз, когда я видел её лицо, слышал её голос, в голове всплывало то утро — она, он, наша кровать. Это было как нож, который поворачивался снова и снова. Я подал на развод, и она не стала бороться. Может, поняла, что нет смысла. Может, ей было всё равно.
Дом мы делили через суд. Я не хотел его целиком — не хотел жить в этом музее боли, где каждый угол напоминал бы о прошлом. Судья, пожилая женщина с внимательным взглядом, выслушала нас и присудила мне половину.
Лика сидела на другой стороне зала, теребила ремешок сумки, но не смотрела на меня. Я подписал бумаги и почувствовал... ничего. Ни облегчения, ни победы. Просто пустоту.
Половину дома я продал через риелтора. Покупатель, какой-то бизнесмен с севера, даже не торговался — ему нужен был участок под расширение. Деньги легли на счёт, и я впервые за долгое время задумался: а что дальше? Вадим, как всегда, был рядом. Мы сидели у него на кухне, пили пиво, и он, глядя в потолок, сказал:
— Костя, ты теперь свободный. Куда поедешь?
Я пожал плечами. Свободный. Странное слово. Будто я сбросил цепи, но всё ещё чувствую их вес. Я думал о нашем городе, о его улицах, где каждый угол напоминал о Лике. О работе, которая давно стала просто способом платить по счетам. О себе — кем я стал? Мужиком, который разнёс машину из мести? Или кем-то, кто просто хочет начать заново?
— На север, — сказал я вдруг, сам удивившись. — Там тихо. Просторно.
Вадим кивнул, будто ждал этого.
— Тогда езжай. И не оглядывайся.
Я уехал через месяц.
Собрал вещи в два чемодана, продал машину, купил билет на поезд. Север встретил меня холодом, который пробирал до костей, но был каким-то честным. Не как наш город, где всё пропитано воспоминаниями.
Я снял небольшую квартиру в маленьком городке, где дома жмутся друг к другу, а ветер пахнет хвоей и морем. Нашёл работу — ничего особенного, на севере всё проще. Люди здесь не спрашивают, кто ты и откуда. Им плевать. Главное — делай своё дело и не лезь в чужие.
А где Лика теперь, я не знаю: с Русланом ли, или с кем-то ещё. Иногда я ловлю себя на мысли, что хочу ей позвонить, спросить, как она. Но потом вспоминаю её глаза в тот день — злые, виноватые, чужие — и кладу телефон обратно.
Теперь я живу один. По утрам пью кофе, глядя на заснеженные сопки за окном. Хожу на работу, иногда встречаюсь с местными в баре, где пахнет деревом и рыбой.
У меня есть собака — подобрал щенка на улице, назвал его Барон. Он таскает мои носки и спит у камина, который я топлю по вечерам. Я учусь готовить, хотя пока получается только яичница и картошка. Учусь жить без неё. Без того Кости, который был с Ликой. Без дома, который мы строили вместе.
Иногда я думаю о ней. О том, что было. О том, что могло бы быть. Но потом выхожу на улицу, вдыхаю морозный воздух, и понимаю: я свободен. Не так, как в кино, не с пафосом и музыкой. Просто свободен. И этого, чёрт возьми, достаточно.
Вчера я купил удочку. На выходных поеду на озеро — говорят, там ловится форель. Вадим обещал приехать весной, порыбачить вместе. Он звонит раз в неделю, проверяет, не скис ли я. Не скис. Я строю что-то новое. Не дом, не семью — себя. И, знаете, это не так уж плохо.