Я всегда думала, что умру в своём доме. А умерла я вчера утром — когда увидела в мусорном ведре свои тапочки. Розовые, с вышивкой, мягкие. Тридцать лет назад Павлик, мой сын, подарил их мне. «Мам, чтобы ножки не мёрзли». А теперь Оленька, невестка, выбросила их — «портят интерьер прихожей». Стою над ведром, достаю их оттуда, из-под картофельных очистков. И реву. В семьдесят два года я рыдаю над мусорным ведром из-за старых тапочек.
Хотя какие там тапочки. Я ревела из-за всего. Из-за того, что в свои семьдесят два года стою у мусорного ведра в чужой квартире и понимаю, что я здесь чужая. У меня больше нет своего дома, своего угла. Мне некуда идти.
А ведь год назад всё было по-другому. Я жила в своём доме — в том самом, который мы с Колей, царство ему небесное, строили сами. Дети приезжали на выходные, внуки бегали по саду. Да, приезжали всё реже. Да, торопились уехать. Но я списывала это на занятость — у всех свои дела, свои заботы.
Первый звоночек прозвенел на Пасху. Соня, моя старшая, позвонила:
— Мам, мы в этом году не приедем. У Максима соревнования, у Лизы экзамены. — А Павлик? — спрашиваю. — И Павлик занят. Ты же понимаешь, мам.
Понимала. На мой день рождения тоже не приехали. Только деньги на карточку перевели — «купи себе что-нибудь, мам». А что мне покупать? Мне бы их увидеть.
И вот сидим мы в октябре на кухне. Оба приехали — впервые за полгода. Сердце радуется, я напекла пирогов, сварила борщ. А они сидят, переглядываются.
— Мам, — Соня разглядывает свой маникюр, — мы с Павликом тут подумали... Дом большой, тебе одной тяжело. Участок, налоги... Может, продадим? Тебе так будет спокойнее, и мы поможем.
У меня ложка из рук выпала. Прямо в тарелку с борщом — плюх! Брызги полетели на скатерть, на мою любимую льняную, которую я вышивала к свадьбе Павлуши.
— Как... продавать? — мой голос сел, руки задрожали.
— Ну, мам, — Павлик оторвался от телефона. — Пойми правильно. У меня ипотека, у Сони дети учатся. Нам бы эти деньги очень помогли. А ты будешь жить у нас по очереди.
— Но это же... наш дом. Папин дом сказала я.
— Папы уже десять лет как нет, — отрезала Соня. — А мы живые. Даём тебе неделю на сборы. И, мам, пожалуйста, не тащи всякий хлам. У меня мало места, квартира не резиновая.
Хлам. Моя жизнь — хлам.
Неделю я бродила по дому как неприкаянная. Плакала над каждой вещью. Вот кресло Колино — он отдыхал в нём после инфаркта. Вот бабушкин сервиз — на сто персон, весь в розочках. Вот фотографии...
— Маруся Ивановна, золотце моё, — Зинка-соседка зашла. Принесла пирог с капустой.
— Не убивайся ты так. Вон моя Светка тоже... Внуков не дождёшься, всё ей некогда.
— Да что же это, Зин, — плачу я. — Неужели мы их такими вырастили? Бессердечными?
— Время такое, — вздыхает Зинка.
— Деньги стали важнее. Вот помню, мы с тобой молодыми были...
Просидели до вечера, вспоминали. А наутро я начала собираться.
Собрала два чемодана. В одном — одежда, в другом — память. Фотографии, Колины письма из армии, крестильные рубашечки детей. И те самые тапочки — подарок Павлуши.
— Мам, ты серьёзно? — Соня стоит в дверях, уперев руки в бока.
— Два чемодана этого... барахла?
— Это не барахло. Это моя жизнь.
— Мам, ну будь реалистом. Оставь один.
И я выбирала. Стояла и выбирала: оставить свадебное платье или свадебный альбом? Очки Колины или его записную книжку?
В итоге всё запихнула в один чемодан. Села на него, чтобы закрыть. Второй оставила — там были вещи, зимняя одежда. «Потом заберу», — подумала я. Наивная.
Квартира Сони — как с картинки. Белые стены, стеклянная мебель, орхидеи в горшках. И тишина. Даже часы не тикают — они электронные.
— Вот твоя комната, мам. Только давай без самодеятельности. У нас стиль минимализм.
Я поставила на тумбочку фотографию Коли. Единственное, что я решилась достать. Через день Соня убрала её:
— Мам, зачем эти старые фотографии? Они навевают тоску.
А как без них жить? Это же память.
Старалась быть незаметной. Вставала в шесть, чтобы успеть в ванную. Быстро завтракала, пока все спали. Днём уходила гулять — сидела в парке на скамейке, кормила голубей.
Внуки — Максим и Лиза — почти не разговаривали со мной. «Привет, баб» — и в свои комнаты. За ужином молчали, уткнувшись в телефоны.
— Может, пирог испеку? — предложила я как-то.
— Мам, у нас диета, — отрезала Соня. — И вообще, кухня — моя территория.
Однажды услышала, как она с мужем говорит:
— Игорь, я больше не могу! — голос Сони срывается. — Она целыми днями тут... то телевизор шумит, то на кухне гремит. А вчера опять свои старые фотографии разложила. От них одна депрессия!
Телевизор шумит, на кухне гремит... Я, которая вела хозяйство, держала огород, вкалывала на двух работах, чтобы вырастить их, — теперь мешаю жить. Своими фотографиями нагоняю депрессию.
Через три месяца меня «передали» Павлику.
— Мам, у нас с Игорем юбилей, гости, суматоха. Поживи пока у Павла. У него больше места.
У Павлуши действительно просторнее. Четырёхкомнатная квартира, вид на реку. Только правил больше.
Оля, невестка, прилепила их на холодильник. Целый список: «РАСПИСАНИЕ ДУША», «ВРЕМЯ ПРИЁМА ПИЩИ», «ПРАВИЛА ПОЛЬЗОВАНИЯ КУХНЕЙ»
— Чтобы не было недоразумений, — объяснила она.
Две недели я жила по расписанию. Душ — десять минут, не больше. Стирка — только по средам. Телевизор — когда никого нет дома.
А потом случился тот самый день с тапочками.
— Павел, — услышала я голос Оленьки из кухни.
— Может, твоей маме лучше в пансионат? Там и уход, и общество... А то она тут... ну, сам понимаешь.
— Да, я уже присматривал варианты, — ответил мой сын. Мой мальчик, за которого я... столько ночей не спала, когда он мучился астмой. Столько денег на лекарства — отдавала последнее.
— Есть хороший пансионат за городом. Недорого.
В ту ночь я собрала чемодан. Который Коля подарил мне на юбилей. Положила документы, лекарства, немного денег. И тапочки — те самые, из мусорного ведра.
Утром, когда все ушли, я оставила записку: «Не ищите меня. Простите. Мама».
И ушла.
Ноги сами привели меня к старому дому Глафиры. Мы дружили с первого класса, но в последние годы потеряли связь — я всё время была с детьми, жила ради них.
Стою у двери, не звоню в звонок. Стыдно. Куда я, пожилая, никому не нужная старуха?
Дверь открывается. Глаша. Постарела, конечно, очки теперь носит. Но глаза те же — добрые.
— Маруся? Машенька, родная, это ты?
И я реву. Стою на пороге и реву в голос, как маленькая. А она обнимает меня, затаскивает в квартиру, ведёт на кухню.
— Рассказывай.
И я рассказываю. О доме, о детях, о расписании на холодильнике. О тапочках в мусорном ведре.
Глаша слушает, наливает чай, достаёт блины. Молчит. А потом говорит:
— Дура ты, Машка. Поехали со мной в деревню. У меня там дом от родителей остался, сын Андрюшка присматривает. Места хватит. Воздух, природа. И люди там простые, душевные.
— Глаша, я не могу... Мне так стыдно навязываться...
— Что за ерунду ты говоришь! Мы же подруги. А подруги всегда помогают друг другу. Есть только жизнь, которую нужно как-то прожить. Лучше вместе, чем поодиночке.
— А твой сын? Вдруг против будет?
— Андрюшка? Да он тебя помнит! Ты ему в детстве сказки читала, когда я в больнице лежала. Он только обрадуется.
Через два дня мы уехали. Я даже не позвонила детям. Зачем? Чтобы услышать, какая я неблагодарная? Как я их подставила?
Деревня называется Сосновка. В часе езды от города. Дом у Глаши старенький, но крепкий. С настоящей печью, с верандой. И сад — яблони, вишни, смородина.
Андрюша встретил как родную:
— Тётя Маша! Мама столько о вас рассказывала! Как я рад, что вы к нам приехали! Вот ваша комната, я там новые обои поклеил, шторы повесил. И полочку сделал — мама сказала, у вас много фотографий.
Я снова плачу. Но уже по-другому — от тепла, от того, что кому-то не всё равно.
Зажили мы с Глашей как в молодости. Утром — в огород, днём — по хозяйству, вечером — сидим на лавочке, чай пьём.
— Помнишь, как мы довели директора в школе? — смеётся Глаша.
— А как же! Ты ещё в учительской мышь подложила!
И хохочем, как девчонки. Соседки заходят — они тоже нашего возраста. Марья Петровна приносит варенье, Клавдия Семёновна — солёные огурцы.
— Вот и хорошо, что приехала, — говорят они. — Стало веселее.
Вяжем варежки Андрюшкиным детям, помогаем его жене Наташеньке в огороде. И знаете что? Теперь я смеюсь! Каждый день смеюсь! А ведь думала, что разучилась.
Однажды я сижу на крылечке, солнце такое ласковое, кот Глаша мурлычет у меня на коленях.
— О чём задумалась? — Глаша рядом присаживается.
— Да так... О детях вспомнила. Может, позвонить?
— А толку? Если захотят — сами найдут.
И точно. Через месяц Глаша вернулась из города какая-то встревоженная:
— Маш, я нашла твоих. Через общих знакомых. Съездила к Соне.
— И что?
— А что... Твоя дочь сказала, что ты специально их бросила. Чтобы они чувствовали себя виноватыми. И что ты могла бы хотя бы позвонить, раз жива. А то она там места себе не находит, переживает.
Места себе не находит, переживает... А когда я у неё жила, только и слышала, что мешаю, нагоняю тоску. А теперь, видите ли, переживает. Сижу я тут, в своей комнате, где на полочке стоят фотографии. Где меня ждут к ужину. Где смеются над моими шутками.
— И правильно, что ты здесь, — Глаша обнимает меня. — Будешь жить с людьми, которые тебя любят. По-настоящему. А не терпят из чувства долга.
Вот так я теперь и живу. В деревне, с настоящими друзьями. Помогаю, чем могу, — готовлю, вяжу, нянчусь с Андрюшкиными внуками. И улыбаюсь. Искренне улыбаюсь.
А те тапочки, с розочками? Я их тогда из мусорки достала, вытерла, в сумку положила. Теперь они стоят у кровати. Каждое утро надеваю их и думаю: спасибо им, этим тапочкам. Если бы не они, может, и не решилась бы уйти. А теперь у меня есть дом. Настоящий дом, где меня ждут и любят.
Знаете, что самое удивительное? Я благодарна детям. Да-да, именно так. Если бы не их жестокость, я бы никогда не узнала, что такое настоящая семья. Никогда бы не встретила людей, которые любят меня просто так, а не из чувства долга.
Хочу поделиться с вами ещё несколькими историями:
Берегите тех, кто вас по-настоящему ценит. И хорошего вам дня!