Я бродил по старому кладбищу, расположенному на окраине моего родного города Шадринска. Здесь покоились мои предки. Были здесь могилы хорошо ухоженные – со свеже-выкрашенными оградками, аккуратно стоящими памятниками, трогательно украшенные живыми цветами.
Но было немало и заброшенных могил – едва заметных продолговатых холмиков, густо заросших сорной травой. Они выз ывали тяжелое чувство полной забытости.
Видимо много лет прошло с тех пор, как их обитатели покинули наш светлый мир. А дети их, внуки и другие родственники то-ли разлетелись в разные концы, то-ли очерствев душой в делах суетных, не находили времени, чтобы самую малость внимания оказать своим усопшим прародителям.
С горечью признавался себе – и я такой же, не лучше. И не только потому, что не нашел времени проводить в последний путь многих, близких мне людей, но и потому, что до обидного мало встречался с ними, ничего толком не знаю о жизни их, мало слушал, когда они пытались рассказать о себе и еще меньше говорил им добрых слов. Но сейчас этого уже не сделаешь.
А ведь были они когда - то и молодыми и здоровыми, в будни трудились, на праздники веселились, любили друг друга и детей растили. И нам достались не только гены, но и частички души их. И, как без знания прошлого нельзя правильно оценить настоящее, так и без знания жизни предков наших невозможно до конца понять самого себя. Потому, чтобы хоть как-то искупить вину свою за беспамятство и помочь сменяещему нас поколению не допустить греха этого, я и взял на себя тяжкий для моих возможностей труд написания воспоминаний о нашем поколении.
Автор не является профессиональным писателем, и ни какими писательскими талантами не обладает. Это последовательное описание жизни человека, чье становление происходило в послевоенные годы, и ставшего свидетелем событий того времени.
О людях, принявших участие в Великой Отечественной войне, было написано очень много книг. Сейчас они становятся редкостью, но пока их еще можно найти. Вдумчивый и непредвзятый читатель найдет в них много интересного и важного для оценки того поколения и самоанализа. О нашем же поколении почти ничего нет и автор, хотя бы в малой степени попытался восполнить этот пробел.
О героях нынешнего времени – преуспевающих политиках, бизнесменах, певцах и актерах, а больше о преступниках и сыщиках – литературы, теле- и кинофильмов более чем предостаточно. Но это уже совершенно другой мир, никак не связанный с нашим прошлым. Образовался разрыв в освещении нашей истории. Но сама жизнь – неразрывна, она есть непрекращающаяся связь причин и следствий, прошлого, настоящего и будущего. И для того, кто серьезно задумывается о целях и смысле жизни, находится в поисках истины, очень важно увидеть эту последовательную связь времен, как единое целое.
Однако, дать обобщающую картину послевоенного времени, со всеми его аспектами- социальными, философскими, - совершенно невыполнимая задача для автора. Да он ее и не ставил. Он просто излагает то, что видел, какие чувства испытывал, что думал об увиденном, и какие поступки совершал. Он не считает свои выводы всегда правильными, тем более, что по мере взросления и развития они менялись. Свою оценку и выводы сделает читатель. Автор всего лишь стремился быть искренним. Поэтому единственным достоинством этой книги может быть только то, что все написанное в ней – правда.
Глава 1. Откуда мы.
1.4. Это страшное слово – война.
День 22-го июня 1941-го года прервал нашу мирную жизнь. Зловещее слово «война» покатилось по Стране, дошло и до нашего села. После первого испуга народ притих, в воздухе повисло что-то тяжелое, гнетущее, страшное. Женщины потихоньку причитали: «Что же это будет, что будет - то, а?» Мужчины молчали, они понимали, что скоро им предстоит дальняя дорога, возможно, - в один конец. Началась мобилизация. Призыву подлежали лица, родившиеся в период с 1905-го по 1918 -й год и прошедшие военную подготовку.
У моего отца была «бронь» - освобождение от срочного призыва в связи с важной работой: его завод поставлял в армию продовольствие. Мать знала об этом, но все же с большой тревогой смотрела на него. На следующий день после объявления призыва отец пришел домой раньше обычного. Лицо его было бледным, словно окаменевшим. Походив немного молча, он подошел к жене и выдавил из себя:
- Тина, я написал заявление, чтобы с меня сняли бронь…
Мать охнула и, присев, заплакала:
- Да как же это так! Почему? А как же мы с ребятишками?
- Понимаешь, Тина, я же коммунист. Не могу я в тылу отсиживаться, когда беспартийные идут на фронт, Родину защищать.
Вскоре из районного военкомата пришел список лиц, которые должны были срочно прибыть на пункт призыва. Была в этом списке и фамилия моего отца. На следующее утро мать собрала маленькую Риту, меня, посадила на дрожки и мы все поехали в город Шадринск провожать отца. Там, оставив нас у своих знакомых, она вместе с ним пошла в сторону военкомата. Дорога шла по окраине города и была пустынной. Отец шел молча. Вдруг он остановился, взял свою жену за руки и упал перед ней на колени:
- Тина, прости меня… Неправильно я жил… Ничего не сделал для вас, оставляю одних. Вижу, тяжелая жизнь у тебя будет…
И он заплакал, первый раз за их совместной жизни.
После оформления документов в военкомате отца отпустили, не на долго – попрощаться с семьей. Они вернулись к нам. Все были сдержаны, отец пытался шутить, выглядеть бодрым. Он играл с маленькой Ритой, которая в то время училась вставать на ножки. И в этот раз она встала и – вдруг пошла к нему, протянув руки. Это были первые шаги в ее начинающейся жизни – в этот день ей исполнился ровно год.
Отправка эшелона с призывниками была назначена на вечернее время. Мать пошла отца, но на территорию погрузки ее не пустили. Тогда она встала у заборчика в начале поезда. Они с отцом договорились, что проезжая мимо того места, они с товарищами одновременно зажгут три спички, тем самым, обозначая себя.
Вновь призванные грузились в специально оборудованные товарные вагоны – теплушки. Ждать пришлось довольно долго. Начало смеркаться. Но вот поезд тронулся. Двери вагонов были открыты, но лиц разглядеть уже было нельзя. Поезд медленно набирал скорость. И вдруг, в одном из дверных проемов – три вспышки одновременно! Это он! Словно неведомая сила подхватила Алевтину и она вмиг оказалась на заборчике, и из ее вырвался нечеловеческий крик. Эти три горевшие спички были последней живой весточкой от мужа, навсегда покидавшего ее.
Был призван и уехал на фронт дядя Коля Ромодин, оставивший в Батурино свою молодую жену Матрену и маленького годовалого сынишку. И еще много знакомых и незнакомых мужчин уехало в неизвестность. Село обезлюдело.
Мы вернулись в Батурино и началось томительное ожидание писем.
Война началась и проходила совсем не так, как этого ожидало большинство советских людей. Всем были известны заявления, публикуемые в прессе: агрессора ждет решительный отпор, в случае вторжения Красная Армия нанесет по нему сокрушительный удар и враг будет отброшен на свою территорию. В патриотических песнях того времени это звучало так: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей – вершка не отдадим». Позиция этакого доброго силача.
Но отпора не получилось. Немцы перешли границу и стали продвигаться в глубь нашей территории быстрыми темпами. К середине июля немецко-фашистские войска заняли Латвию, Литву, часть Белоруссии, вторглись в западные районы Российской Федерации и Украины. Вышли к городам Смоленску, Киеву, на дальние подступы – к Ленинграду. И это всего за три недели!
В первые дни войны люди, по крайней мере те, которых я видел, в нашем глубоком тылу, не осознавали всего происходящего. Информация поступала скудная и носила общий характер. Но затем, когда стали называться города, оставленные нашими войсками «после тяжелых и упорных боев» - стала нарастать глубокая тревога, близкая к панике: Неужели это все? Неужели его не остановят и все рухнет?
В конце июля – начале августа Советским Командованием была предпринята попытка контрнаступления на западном направлении, в районе Смоленска, где враг рвался к Москве. И хотя поставленные цели не были полностью достигнуты, нашим войскам удалось сковать противника, лишить его подвижности. Не имея близких резервов, немцы были вынуждены временно перейти к обороне.
У людей появилась слабая надежда на то, что вражеские полчища могут быть остановлены. В какой-то степени ободряло и то, насколько упорно сопротивлялись наши войска южном фланге. Оборона Киева длилась более двух месяцев, Одессы – примерно столько же. Но все же враг превосходил нас, особенно в вооружении, военной технике и подготовке. С середины июля по сентябрь он продвинулся на восток еще на 200…300 километров, блокировал с Ленинград, овладел Смоленском и Киевом, занял Эстонию, южную часть Карелии, восточные районы Белоруссии, Молдавию, Правобережную и часть Левобережной Украины. Страна лишилась богатых промышленных и сельскохозяйственных районов.
Война полыхала на огромном по протяженности фронте – от Черного моря до Белого. И все же надежда людей росла. Уже не было такого стремительного отступления, как в первые недели, началось упорное, хотя и с большими потерями, сопротивление. На стороне фашистской Германии воевали Италия, Испания, Румыния, Финляндия. В задачу последней входило: осуществлять наступление войск, двигаясь по обе стороны Ладожского озера и содействовать немецким войскам в овладении Ленинградом. Одновременно, наступая в северо-восточном направлении, захватить Советскую Карелию, промежуточный рубеж: Петрозаводск – Медвежьегорск. Им противостояли войска Ленинградского фронта. На один из участков этого фронта и попал мой отец.
Конечно, это не очень известный фронт, но от этого не менее важный. Если бы немцам и финнам удался их план, Ленинград оказался бы в замкнутом кольце окружения. И не было бы с ним никакой связи – ни по суше, ни по Ладожскому озеру. Выстоять в таких условиях городу было бы невозможно. Да, здесь не было крупных танковых сражений, ибо местность сплошь заводнена – озерами, речками, болотами. Танки применялись небольшими группами, основную тяжесть боевых действий несла на себе матушка пехота. Наших бойцов донимал не только превосходящий противник, но и постоянная сырость, холод и голод.
Отец в своих коротких, исчерканных военной цензурой письмах, писал: «Сообщаю, что я со 2-го сентября по 8-е октября все время находился в боях на передовой линии вблизи границы с Финляндией. За это время меня контузило, и я получил два ранения. Сейчас меня сняли с передовой и направили на курсы лейтенантов за то, что в боях я показал себя неплохо, бил фашистов…г. Медвежьегорск, 10 октября 1941 года».
Но учеба проводилась не в теплых классах. 28-го октября он писал, что после пяти дней занятий их снова бросили на передовую: «Фронт очень близко, так что учеба проходит боевая. Один осколок из ноги до сих пор не вытащили, здесь просто некому и негде…
Тина, прости, что в этот раз я не выслал денег, здесь очень плохо с питанием, приходится кое-что прикупать у местного населения, а то сил совсем уже нет…
Знаю, что тебе тяжело содержать детей, но потерпи, может, я вернусь и тогда мы с тобой обязательно их воспитаем».
Для меня, единственного мужчины в семье, он написал на отдельном листочке:
«Вова, люби Риту, обижать, а тем более бить, никому не позволяй. Если мама будет обижать ее, ты и ей не позволяй этого делать. Скажи, что Рита еще маленькая.
Я здесь учу бойцов, как нужно убивать фашистов, как минами и гранатами подрывать фашистские танки и бронемашины, а также – как правильно стрелять по самолетам…»
В это время начало разворачиваться мощное наступление немецко-фашистских войск на Москву.
Все наши люди, даже те, что находились в глубоком тылу, чувствовали это. Настроение было подавленное, очень тревожное. В нашем Батурино совсем стало тихо, все старались говорить почти шепотом. Село выглядело пустынным, почти всех мужчин призывного возраста забрали на фронт. А оттуда начали приходить «похоронки» - извещения о гибели военнослужащих. Их разносила женщина-почтальон. Обычно она подходила к дому, стучала в дверь, вышедшей хозяйке молча подавала это извещение и продолжала стоять со скорбным выражением лица.
Женщина, сначала с болью и тревогой смотрела на почтальонку – может это все-таки письмо? Но, увидев казенный штамп и отпечатанный текст, бледнела, и тяжелый стон вырывался из ее груди. Эти стоны, иногда переходящие в жуткий, нечеловеческий крик, почти каждый день раздавались то в одном, то в другом конце села. А по ночам в домах подолгу слышался плач овдовевших женщин и осиротевших детей.
Конец 1941 -1942г.
Положение на фронте оставалось тяжелым, но темпы наступления немецких войск постепенно снижались. Наши бойцы и командиры учились в процесс боев с ними. Научились лучше строить оборону, бороться с , укрываться от атак самолетов. Но главное – росло их мужество, стойкость, бесстрашие. Они учились не бояться этого сильного, превосходящего их, противника.
Гитлеровский генерал Блюментрит писал: «С удивлением и разочарованием мы обнаружили в октябре и начале ноября, что разгромленные русские вовсе не перестали существовать как военная сила. В течение последних недель сопротивление противника усилилось, и напряжение боев с каждым днем нарастало… Все это было для нас полной неожиданностью. Мы не верили, что обстановка могла так сильно измениться после наших решающих побед, когда столица, казалось, почти была в наших руках», (2, т.4, стр. 103).
Вокруг Москвы было создано несколько оборонительных рубежей с мощным инженерным оборудованием – противотанковыми рвами, дзотами, проволочными заграждениями. К их строительству было привлечено свыше полумиллиона москвичей, главным образом – женщин. Командование войсками, находящимися на главном направлении, осуществлял Г.К. Жуков. Правительство Советского Союза находилось в Москве. 6-го ноября 1941-го года состоялось торжественное заседание Московского Совета депутатов трудящихся, а 7-го ноября – парад войск на Красной площади. На нем выступил председатель Государственного Комитета Обороны И.В. Сталин, который пророчески заявил, что здесь, у стен столицы, начнется разгром гитлеровских захватчиков.
Все это имело очень большое значение для советских людей, как сражающихся на фронтах и в тылу врага, так и находящихся в нашем тылу. Многие поверили – если правительство и сам Сталин – в Москве, не покинули свою столицу, как это произошло в Польше и Франции, значит можно надеяться, что враг не пройдет, будет остановлен.
Фашисты несли большие потери, но вновь и вновь бросая в бой резервы, продолжали наступление. 23-го ноября наши войска оставили города Клин и Солнечногорск. Северо-западнее Москвы передовые части вермахта подошли к столице на расстояние менее 30 километров. Но это было все, чего они могли достичь. Сопротивление наших войск нарастало, они начали наносить контрудары, и в начале декабря наступление немцев было остановлено. Также они потерпели неудачу на западном и южном направлениях. План окружения и захвата Москвы потерпел полный крах. Впервые за два года германской агрессии советская армия сделала то, чего не могла ни одна из армий западных стран. Гитлеровский блицкриг здесь не прошел.
5-го декабря советские войска перешли в решительное контрнаступление, подготовка к которому началась еще в начале ноября. Упорнейшие бои развернулись на огромной территории – от Калинина до Ельца. Протяженность фронта наступления превышала 1000 километров. И, хотя, противник все еще имел превосходство в наземной технике и вооружении, наши войска стали продвигаться на запад. На их стороне была решительность и высокий боевой дух. Впервые, после длительных оборонительных боев и отступлений, они наступали. Теперь гитлеровцы уже были вынуждены обороняться и отступать.
Вначале наше продвижение было медленным, но затем темпы наступления стали нарастать. 7-го января 1942-го года наши войска вышли на рубеж: Ржев – Волоколамск – Нарофоминск – Тихонова Пустынь (30 км западнее Калуги). Среди немецких генералов появилась растерянность, они начали просить Гитлера о переходе к стратегической обороне. В конце концов, он был вынужден дать согласие.
Народ нашей страны впервые вздохнул с облегчением – не будет фашистского рабства! Гитлеровские войска не являются непобедимыми! И это был вынужден признать весь западный мир. Президент США Ф. Рузвельт в послании на имя И.В. Сталина сообщил о всеобщем энтузиазме в Соединенных Штатах по поводу успехов Советской Армии. У. Черчилль, как всегда сдержанно, вынужден был признать, что «Главными факторами в ходе войны в настоящее время являются поражения и потери Гитлера в России», (2, т.4, стр.302).
Вот, с такими итогами заканчивался год 1941-й и начинался 1942-й.
И в нашем Батурино люди повеселели, начали говорить друг с другом, обсуждая известия с фронта. Письма от отца в ноябре – декабре приходили редко. В это время под Ленинградом шли ожесточенные бои. К концу ноября немецкие войска, рвавшиеся на соединение с финскими, были остановлены на рубеже Волхова и северо-восточнее Тихвина, а затем наши войска перешли в контрнаступление. После упорных боев к середине декабря противник был оттеснен на запад на 100…150 километров. Освобождение Тихвина и прилегающих к нему районов позволило восстановить сквозное движение по Северной железной дороге до станции Вайбокало, а оттуда – до перевалочной базы на Ладоге. Это облегчило доставку продовольствия и грузов в осажденный Ленинград.
У нас в тылу положение с продовольствием стало ухудшаться. Наша семья, лишившись директорской зарплаты, еле сводила концы с концами. Правда, отец присылал нам часть своего денежного довольствия, но оно было небольшим. Выручала наша кормилица – корова Зорька, да то, что удалось заготовить с огорода. Покупали только соль, муку, керосин – для ламп, электричества не было. Хлеба в продаже тоже не было, мать пекла его сама.
В Батурино появились первые эвакуированные – несколько женщин с детьми из Ленинграда и других городов. Так заканчивался год 1941-й.
Год 1942-й.
В конце января мы получили письмо от отца, в котором он сообщал, что находится в госпитале. Осколок, наконец, ему вынули, но теперь его мучают сильные боли в желудке, возможно, это последствия контузии. В начале февраля пришло следующее письмо. Мать, взяв его в руки, неожиданно побледнела – почерк был чужой…и фамилия чужая. Она вскрыла конверт и стала читать, я стоял рядом. На листке бумаги от руки было написано: «Извещение Некрасовой Алевтине Михайловне о том, что ваш муж Некрасов Иосиф Сергеевич помер в лазарете 30 января ночью, во время операции…»
Мать покачнулась, оперлась на косяк двери и застонала, как от сильной боли, потом горько заплакала. Я плохо понимал, что произошло, но, почувствовав состояние матери, тоже заплакал. Мать с трудом прошла в дом, упала на кровать и долго плакала. Потом замолчала, поднялась и долго смотрела на меня:
- Ну вот, Вовка, и остались мы без отца… Что делать-то будем?
А что я мог ей отетить? Рите было полтора года, она говорить еще не умела. Матери было 28, когда она стала вдовой.
Выживать стало еще труднее, денег совсем не было. Мать решила устроиться на работу, на маслозавод, больше некуда. Надо было идти к новому директору. Им стал некий Агишев, человек властный и резкий. И, хотя в производственных вопросах не был специалистом, допускал очевидные промахи, но никаких
возражений не терпел. Опытные сотрудники завода иногда прямо ему говорили: «…это неправильно, вот Иосиф Сергеевич делал не так, а…». В ответ он тут же обрывал: «Я вам не Иосиф Сергеевич, что сказал, то и будете делать, если работать хотите!» Отношения с персоналом складывались напряженные, и новый директор видел причину этого в той системе отношений, которую установил его предшественник.
Придя к нему на прием, мать поделилась своим горем и попросила взять ее на работу. Но Агишев резко ответил:
- Нет у меня свободных должностей, и принять тебя на завод я не мгу.
- Но, мне в отделе кадров сказали, что места есть, я ведь согласна на любую работу.
- Я не знаю, что они тебе сказали, а я тебе говорю, что нет, и вряд ли будут.
- А что же мне делать? Ведь жить не на что, чем детишек кормить?
- Если хочешь, езжай на выселки (хутор) Кабанье, там места есть.
Мать знала, что это такое – один из заготовительных пунктов завода. Расположен в самом глухом месте, никакими средствами механизации не оборудован, все работы выполняются вручную: заготовить и натаскать дров для топки специальной печи, на нее ставятся огромные баки с собранным молоком, затем нагреть их почти до кипения, затем слить в другие емкости и быстро охладить. А для этого надо натаскать льда из специальной ледниковой ямы и обложить им эти емкости. Труд адский и так каждый день. Поэтому там работали, в основном, не призванные на фронт мужчины и физически крепкие одинокие женщины. Моей матери, с ее хрупким телосложением, работать там пришлось бы недолго.
- Что Вы такое говорите, ведь надорвусь я там! Да и школы поблизости нет, где сыну учиться?
- Оставь его здесь.
-Кому он нужен здесь? Да и мне, как матери, каково – оставлять сына у чужих людей?
- Ну, не знаю, как хочешь, а на заводе места нет. Да, вот еще что. Дом-то, в котором ты живешь, - государственный, служебный, специально для директора. А директор теперь – я. Так что, сама понимаешь, освободить его придется.
- А куда же я денусь?
- Не знаю, куда хочешь. Вон, рядом, дом – свободный, в нем никто не живет, бери и заселяйся.
- Так он же полуразваленный. На нем и крыши нет…
- С материалами поможем.
- А кто его ремонтировать будет?
- Это ты сама ищи, найдешь кого-нибудь.
- А чем я им платить буду? У меня денег – ни копейки, и достать теперь уже негде.
- Не знаю, больше помочь тебе ничем не могу.
-Спасибо тебе за помощь такую, - горько сказала мать и вышла из директорского кабинета.
Госпиталь
Совершенно убитая горем, мать вернулась домой: мужа - нет, работы – нет, жилья – тоже нет, пенсии на детей – практически нет. Пенсия была положена только семьям погибших офицеров, а отец не успел закончить курсы, и получить звание лейтенанта. Но есть двое детей – хоть в петлю лезь – говорили в таких случаях женщины. Но Алевтина, в этот очень тяжелый для нее момент, не сдалась.
Выручил, прежде всего, ее стойкий волевой характер, опыт самостоятельной жизни в трудных условиях и, конечно, материнская любовь к детям и великая ответственность за них. Надо искать работу, - решила она, но к кому обратиться? В Батурино другой работы нет, родственников – тоже нет, но есть отец, который живет недалеко от Шадринска. Написала ему письмо, в котором рассказала о своих бедах. Ответ пришел довольно быстро. Михаил Федорович писал: «Приезжай к нам дочка, как-нибудь разместимся. Сейчас время такое, что все должны помогать друг другу, а ты ведь нам не чужая…»
Мать упросила директора Агишева подождать, не выселять ее из дома до весны, пока я закончу школу. С наступлением тепла стали готовиться к отъезду. Пришлось продать всю живность, в том числе и нашу кормилицу – корову, кормить ее уже было нечем. Когда мать расставалась со своей любимицей, она плакала. Я видел, что и у Зорьки, на ее больших темных глазах навернулись слезы.
В день отъезда мы погрузили свои нехитрые пожитки на подводу – телегу, в которую была запряжена лошадь. Вещей было мало: не было у нас никакой мебели, большого количества белья и одежды – все уместилось в один сундучок. Мы все трое тоже разместились на этой телеге. Возница ударил вожжой по крупу лошади, прикрикнул; «Но! Пошла!» и мы поехали. Прощай Батурино!
Война продолжалась23-го мая (1942года)немецкие войска завершили окружение наших наступающих частей в районе Харькова. Мы понесли огромные потери и утратили инициативу на всем протяжении фронта Юго-западного направления. В течение июня – июля войска вермахта продвинулись вглубь нашей территории на 150…400 километров. На севере этого участка они подошли к Воронежу, захватили Донбасс и богатые сельскохозяйственные районы правобережья Дона, не дойдя до Сталинграда немногим более 100 километров. На юге был захвачен Ростов-на-Дону, еще в начале мая - Крымский полуостров, за исключением Севастополя, героическая оборона которого продолжалась до первого июля.
Противник наступал, но уже не так легко, как в 41-м, бои были тяжелые, упорные, большие потери были с обеих сторон. В тыл потянулись эшелоны, переполненные ранеными бойцами, эвакуировались госпитали с оставляемых территорий и разворачивались подальше от линии фронта, порой - в глубоком тылу. Был развернут такой госпиталь и в нашем городе Шадринске.
Н-ский эвакогоспиталь.
Мою мать приняли в этот госпиталь сестрой-хозяйкой. Будучи деловой и активной она не только выполняла свои обязанности по хозяйственному обеспечению раненых и медперсонала, но и помогала сестрам, нянечкам, которых тогда не хватало. Раненых было много, большинство – с тяжелыми ранениями, люди очень уставали, и любая помощь принималась с благодарностью
Жили мы по-прежнему у деда, в Хлызово. С 1-го сентября я пошел в школу Учеба шла своим чередом. Наступила осень, приближалась зима, дни стали короткими. Матери приходилось возвращаться с работы поздно, практически в полной темноте, поскольку уличное освещение отсутствовало. В лесу, через который ей приходилось идти, пошаливали разбойники, было очень опасно.
Видимо, учитывая это, командование госпиталя выделило ей комнатку в деревянном бараке, расположенном на служебной территории. И вскоре мы – мать, я и Рита перебрались туда. Комнатка чистенькая, теплая, с электрическим освещением. Все хорошо, но вот проблема с Ритой: где ей быть, когда я – в школе, а мать весь день на работе?
Когда мы жили у деда, за ней присматривали бабушка и Маня, а теперь как? Подумав немного, мать мне сказала: «Вот что, сынок, придется тебе в школу пока не ходить, будешь водиться с Ритой. За год она подрастет, тогда, может, и у чужих людей ее оставлять можно будет, или еще что придумаем, как жизнь повернет». Посмотрев на мою расстроенную физиономию, добавила: «Ничего, вон я, с девяти до пятнадцати в няньках была, и ничего, не пропала…» Так я потерял еще один год учебы, работал нянькой и домохозяйкой.
Частенько мать брала на работу нас обоих, и меня и Риту. Оставив ее у себя, она разрешала мне побывать у раненых, иногда – посмотреть кинофильм. Для этого она экипировала меня соответствующим образом: сшила небольшой, по моему росту, белый халатик, а на голову – круглую шапочку типа кубанки, отделанную светлым мехом. Многие раненые меня уже знали, и, когда я входил к ним в палату, приветственно встречали:
- А, казачек пришел! Проходи, садись. Как там дела идут?
Я. чем мог, помогал им. Тяжело раненым я читал письма, полученные ими от родных, затем писал ответы под их диктовку. Некоторые любили просто поговорить со мной, чаще те, у которых были дети или младшие братья моего возраста. И обязательно читал им вслух газеты, о делах на фронте и в тылу.
В нашем госпитале все очень внимательно следили за событиями, разворачивающимися на фронтах войны осенью и зимой 1942…1943 года.
И я, когда смотрел военную кинохронику и читал газеты раненым, становился невольным свидетелем реакции людей на все происходящее. В период, когда наши войска отступали, большинство раненых реагировало на сводки с фронта, в основном , молчанием. Но это уже не было тем тяжким и безнадежным молчанием, как в 1941-м году. Нередко, кто-нибудь оптимистично заявлял: «Ничего, братцы, все равно они выдохнутся, им уже теперь не так легко маршировать. Будет и на нашей улице праздник».
А после того, как наши войска перешли в наступление, у людей резко изменилось настроение: они стали больше общаться, живо обсуждать события, лежачие пытались начать ходить, выздоравливающие стремились быстрее выписаться и вернуться в свои части. Они, испытавшие горечь поражений и постоянного отступления, хотели ощутить радость наступательного боя и успеха, увидеть своими глазами, как будут удирать от них ненавистные захватчики.
Особое оживление наступало тогда, когда на экране появлялись длинные колонны пленных фашистов. Закутанные в какие-то платки, они уныло брели по заснеженным дорогам в глубь нашей территории. И раненые с удовольствием комментировали их вешний вид и предстоящие перспективы: «Это вам не по Парижу маршировать! Замерзли? Ничего, на лесоповале согреетесь!»
Наступила весна, а за ней и лето. Сестренка Рита подросла, мать стала чаще брать ее с собой на работу, а мне давала возможность хотя бы немного бывать на свежем воздухе. Зимой мы почти не гуляли: детских колясок тогда еще не было, а выносить ребенка на руках, на морозный воздух, мать мне, конечно, не доверяла. Теперь я с удовольствием окунулся в стихию своих мальчишеских дел.
Кроме нас, на служебной территории жило еще несколько семей сотрудников этого госпиталя. У них были дети, мы собирались небольшой компанией и проводили время так, как нам позволяли условия. Любили купаться, но до речки было далековато, да и вода в ней большую часть лета, из-за большого количества ключей, оставалась холодной. Но недалеко от нас находилась ТЭЦ, от нее к речке шла широкая труба, по которой сливалась довольно теплая вода и вливалась в небольшой искусственный водоем – отстойник. Вот там мы и купались с большим удовольствием, не взирая на погоду.
Всем известно, что после купания повышается аппетит. А он у нас и так был немалый, мы постоянно были полуголодными. Мать приносила с работы какого-то супчику: в темной жидкости плавали редкие осколки дробленой чечевицы. Но, такого названия я тогда не знал и считал, что это гороховый суп. Он мне очень нравился и я с удовольствием съедал все принесенное. Правда, спустя полчаса чувство голода вновь начинало терзать меня.
Вот это чувство, как стимул к действию, плюс информация из книжек о древних воинах, привели меня к мысли сделать оружие для охоты за птицами. Я смастерил лук и к нему – стрелы. Наконечники на них скрутил из жести, а в заднюю часть вставил перья – стабилизаторы. Мое воображение рисовало, как я принесу матери добытую мной дичь и она сварит нам вкуснейший обед, ведь мяса мы не видели уже больше года.
Сначала я тренировался в стрельбе из лука по неподвижным мишеням, нарисованным на бумаге. Получалось неплохо. И тогда я вышел на охоту. На обширной территории госпиталя водилось немало голубей. От кого-то из раненых я узнал, что их можно есть. Но, увы, реальная охота не принесла мне трофеев. Голуби, увидев летящую стрелу, взмывали вверх, и она попадала в то место, где они только что сидели.
Однажды я стрелял по голубям, которые сидели над окном деревянного здания. Голуби, как обычно, успели взлететь, а стрела вонзилась в наличник, довольно близко от стекла. Вышедший из дома мужчина, увидев все это, подозвал меня к себе и строго предупредил, что если я не прекращу свои охотничьи набеги, то он скажет об этом моей матери и начальнику госпиталя. Так, с нулевыми результатами закончились мои благие намерения.
Лагерь военнопленных
В октябре (1943г.) мать отправила меня в Батурино продолжать учебу в моей родной школе.. Жить стал у у тети Моти, жены дяди Николая. У нее был сын, ровесник Риты, и ее мать, которую я звал просто бабушкой. Проучился одну, вторую четверть.
Заканчивался декабрь. Как-то, придя с работы, тетя Мотя сказала мне:
- Готовься, Вова, скоро поедешь к матери.
- На совсем?
- Да, на совсем.
- В госпиталь?
- Нет, сейчас она в другом месте, но недалеко от Шадринска.
Пару дней спустя, буквально накануне нового года, я отправился вместе с несколькими взрослыми в Шадринск, пешком. Впереди нас на санях везли какой-то тяжелый груз, возница шел рядом с лошадью. Путь был неблизким – около тридцати километров. Сначала я шел довольно бодро, но через несколько часов ходьбы по заснеженной дороге стал уставать, ноги воспринимались как деревянные. Смеркалось. Не доходя до города, мы свернули с основной дороги в сторону речки. Вскоре впереди засветили огоньки каких-то приземистых зданий. Возле одного из них меня встретила мать.
Лагерь.
Да, это был лагерь, но не пионерский, а для военнопленных. Зайдя в теплую комнату, я увидел там Риту и незнакомого мужчину в военной форме. Это был мой отчим, Хомуненко Иван Васильевич, служивший в охранном подразделении этого лагеря.
Впоследствии, я узнал историю повторного выхода замуж моей матери.
Познакомились они в госпитале, куда Иван Васильевич привозил на медосмотр группу военнопленных. И, видимо, Алевтина так ему понравилась, что он довольно быстро предложил ей руку и сердце. Сначала мать категорически отказалась. Она говорила ему: «Ну что ты, Иван, ты же знаешь, что у меня двое детей, им отец нужен. А ты – холостяк, моложе меня, какой ты отец? Мне за себя будет стыдно перед людьми. Посмотри, сколько женщин сейчас бездетных, моложе меня (матери было тогда 30 , Ивану - 25).
Но Иван продолжал настойчиво добиваться своего. Шло время, ухаживания продолжались, и Алевтина решила посоветоваться с более опытными людьми. Она пришла к заместителю начальника госпиталя по политчасти подполковнику Балашову. У него было две дочери – Рима и Нэля, мои ровесницы, которые знали меня. Мать все ему рассказала, и попросила дать совет, добавив, что очень не хотела бы уходить из госпиталя, здесь ей очень нравился и коллектив, и работа. Балашов, выслушав ее, сказал:
- Да, мне тоже не хотелось, чтобы ты уходила, но у тебя же растет сын, скоро ему потребуется мужская поддержка. Да и вообще, поднимать двоих детей тебе одной будет очень тяжело. Мы же помочь тебе материально практически ничем не можем. Так что , если человек он неплохой, к детям будет хорошо относиться, выходи за него.
И она дала Ивану Васильевичу согласие. Он забрал ее к себе в лагерь. Там, на открытой служебной территории было несколько жилых домиков, в одном из которых им дали две комнаты.
После встречи мать внимательно осмотрела меня и пришла в ужас: вся моя одежда кишела вшами, были они и на моей голове. Расстелив на полу газету, она поставила меня на нее и потребовала:
- Все снимай с себя, осторожно, не тряси.
Я разделся догола. Она завернула все мое тряпье в бумагу и тут же бросила в пылающую печь. Затем, нагрев воды в тазу, вымыла меня и постригла. Одела во все чистое, посадила за стол, поставила еду. Подсел к столу и отчим. Достал бутылку водки, поставил два стакана и налил себе, а затем и мне – примерно полстакана, предложил:
- Ну, давай знакомиться.
Мать запротестовала:
- Ты что, Иван, он же еще маленький.
- Ничего, он же мужик. Да и промерз за дорогу, немного можно.
Я взял стакан и начал пить, впервые в своей жизни. Ни какого вкусового ощущения водка у меня не вызвала – прохладная жидкость, как вода, и все. Но потом, когда хмель пошел по телу, я вдруг заметил, что все предметы в комнате начали, как бы удаляться, уменьшаться в размерах. Я зык стал непослушным, руки и ноги – словно деревянные и, словно кто-то невидимый, туго спеленал мою голову и все тело. Мать отвела меня на постель, и я мгновенно уснул. После этого никакого желания вновь выпить у меня не появилось, но и отвращения к спиртному не было тоже.
Так я встретил новый 1944-й год.
Наступили каникулы, я начал знакомиться с новыми условиями жизни, и, прежде всего, с тем, что вызывало наибольший интерес – с лагерем. Он имел две зоны – закрытую и открытую. В первой находились офицеры вермахта и эсэсовцы. Она хорошо охранялась, и доступа туда не было. Во второй, открытой, находились бараки для военнопленных солдат войсковых частей, а также служебные и жилые здания охранного подразделения и служб обеспечения. В последних работали, в основном, вольнонаемные, гражданские лица и жили там вместе с семьями.
Пленных солдат привлекали для выполнения различных работ, в основном – для заготовки древесины. Они могли свободно перемещаться внутри открытой зоны. На участки заготовки они шли в сопровождении конвоиров, но их было очень немного и группы работающих не находились под их постоянным наблюдением.
Я ни разу в жизни не видел ни одного живого фашиста, мне было крайне любопытно, как же они выглядят. Попросил об этом отчима. Он разрешал мне понаблюдать за ними, предварительно предупредив об этом конвоиров.
Впечатления от увиденного остались противоречивыми. Я ожидал увидеть твердокаменные, злобные лица, энергичные, четкие движения, холодный враждебный взгляд. На самом деле это оказались, хотя и рослые (большинство из них были немцами), но какие-то усталые, ссутулившиеся люди, с замедленными движениями, потухшим взглядом.
Работали не спеша, некоторые просто стояли, засунув кисти рук в рукава шинелей, шапки-ушанки полностью завязаны, хотя сильного мороза не было. У многих из покрасневших носов капало, но они даже не утирались. Если находили укромное место, садились, опершись спиной на ствол дерева. Были случаи, что они так и замерзали.
Конвоиры, обходя участок заготовки, подгоняли их. Когда находили сидящего, пихали его ногой – если упал и не шевелится – значит замерз. Их укладывали на те же сани, на которых возили лесины (срубленные и очищенные от сучьев стволы деревьев), и отвозили на кладбище, где и хоронили.
Меня поразила их пассивность, равнодушие ко всему, в том числе и к себе. И замерзали они, видимо, не столько из-за холода, сколько из-за утраты воли и смысла жизни. Зима была не очень холодной. Однажды моя мать выскочила из помещения, чтобы набрать дров, как обычно, не одеваясь – в одном платьице и с непокрытой головой. Проходивший немец остановился от удивления и, качая головой, произнес: «О, руссиш фольк! Дас ист унмёглих…» Видимо, он подумал, что русские, это особые люди, которые совершенно не боятся мороза, и в стране, где такая суровая зима, их победить невозможно.
Однако, были в лагере и попытки побега. Несколько пленных эсэсовцев ночью ушли из закрытой зоны. Но их быстро поймали. Хотя один из них ушел на лыжах довольно далеко - его поймали в районе Свердловска, на расстоянии почти двухсот километров от лагеря. Отчим смеялся над ними: «Ну и дураки, да разве можно немцу пройти через всю Россию!»
Закончились новогодние каникулы, надо было продолжать учиться, теперь уже – в новой школе. Находилась она в соседнем небольшом поселке, расположенном в пяти километрах от нашего лагеря. Добираться туда надо было через лес, на лыжах. В одиночку не ходили, было опасно. Собирались группой по 4…6 человек. Выходили рано, когда было еще темно. Часто, по пути в школу, мы видели волков – по их светящимся глазам. Они собирались небольшими стаями, недалек от нашей лыжни. Их протяжный, леденящий душу вой, долго сопровождал нас. Мы шумели, стучали палками, металлическими предметами. Если волки не приближались к нам, переставали выть, мы шли дальше. А они лениво, не спеша, уходили в чащу леса.
Наша школа – это просто большой деревянный дом, в нем – два классных помещения и малюсенькая каморка – учительская. Занимались все вместе, с первого по четвертый класс, но двумя группами. Учительница была одна. Минут двадцать она работала с младшей группой ( 1 и 2 классы), давала им задание, и переходила в старшую ( 3 и 4 классы). Излагала нам новый материал, давала задание на самостоятельную работу и опять возвращалась к малышам. И так в течение всех уроков.
В помещениях было холодно, часто мы сидели не раздеваясь, чернила в непроливашках застывали и мы отогревали их своими руками. Впрочем, это были не чернила, их тогда нельзя было достать. Мы соскребали сажу из дымоходов печей и разводили ее водой – получались черные чернила. Не было и тетрадей. Учительница брала старые книги, разрывала их на части и раздавала нам по 10…20 листов. Мы писали на них, прямо по печатному тексту.
Ручек тоже у многих не было, в том числе и меня. По подсказке ребят я их делал из гусиных перьев – острым ножом срезал корневую часть под острым углом, затем посредине острия делал небольшой разрез. Таким пером хорошо было писать с нажимом, меняя толщину линий и букв.
Сейчас я поражаюсь многотерпению и поистине подвижничеству сельских учителей военного времени. По нынешним понятиям учить детей в тех условиях было просто невозможно. А они учили, и, как показало последующее время, довольно неплохо.
Опять вдова
Год 1945-й. город Новосибирск.
Начался он для нас не совсем удачно. Отчиму с 31 декабря на 1 января выпало дежурство. Их батальон осуществлял тыловое обеспечение частей НКВД. Иван Васильевич ведал автотранспортным подразделением. Во время дежурства к нему подошел сослуживец и попросил грузовую автомашину, чтобы срочно перевести семью на новую съемную квартиру. Строго говоря, дежурный офицер не имел права в праздничные дни выпускать служебный транспорт в город. Но отчим пожалел товарища и дал ему с солдатом-водителем.
И тут сработал закон подлости. Водитель выполнил задание и уже возвращался в гарнизон, но на скользкой дороге не справился с вождением, попал в кювет и повредил подвеску. Доложил об этом своему командиру – лейтенанту Хомуненко. Тот прислал тягач, поломанную отбуксировали в парк, и до конца дежурства отремонтировали. Однако все это стало известно командованию. Ивану Васильевичу грозило серьезное наказание. В худшем случае ему грозило понижение в должности или звании. Но тут вмешался еще и личностный фактор.
Свою срочную службу рядовой Иван Хомуненко начинал также в тыловом подразделении, водителем. В их части было подсобное хозяйство. Туда, в наряд, для выполнения различных работ, назначали солдат из других подразделений. Как-то Ивану пришлось работать на свинарнике. Свинарь, пожилой мужчина – вольнонаемный, раздавая корм, ворчал:
- Нате, жрите, что есть, больше нету. Навешали на мою шею еще и дармоедов этих!
Иван спросил его:
- Дед, ты что ворчишь? Какие они дармоеды – мясо дают.
- Дают, да не всем. Вон, Медведев, дал своих трех поросят, на них же корма не дают, а кормить надо.
- Как это «своих»? Тут же все – государственные, для нашей столовой.
- Не все, как они подрастут, вес наберут, он себе их возьмет.
- Значит он ворует корм для них?
- Выходит так.
Честный Иван пошел к этому Медведеву, который служил в их батальоне, в продовольственной службе, и прямо заявил ему, что нехорошо тот поступает, обкрадывает своих сослуживцев. Дело получило огласку, Медведев поросят своих забрал, но злобу на солдата Хомуненко затаил. Однако сделать с ним ничего не мог – Иван служил отлично и в конце срочной был послан на курсы младших лейтенантов.
По прибытии в Новосибирск Иван Васильевич неожиданно встретился с Медведевым – тот оказался его непосредственным начальником. И, видимо не забыл прошлой обиды. Его негативное отношение отчим почувствовал сразу, но делать было нечего – начальство не выбирают. Однако с матерью он поделился своими мрачными мыслями: «Думаю, он припомнит мне тот случай, смотрит на меня, как на заклятого врага».
И он припомнил. О факте поломки и превышении полномочий лейтенантом Хомуненко он написал рапорт, дав ему крайне отрицательную характеристику. В заключении потребовал отдать его под суд военного трибунала. Начальству разбираться в деле недавно прибывшего, малоизвестного им, офицера было некогда. Суд был скорый и жесткий: Ивана Васильевича разжаловали в рядовые и отправили на фронт в состав штрафного батальона.
Но, как говорят, одна беда не приходит. Буквально через неделю после отъезда отчима у матери случился приступ аппендицита и ее отвезли в больницу. Требовалась срочная операция, но врачи опасались ее делать – у женщины была поздняя беременность, около восьми месяцев. Мог пострадать ребенок, да и у матери возникнуть осложнения. Стали звонить в областную больницу. Там не смогли принять никакого решения и обратились в военный госпиталь. И только у них нашелся хирург, имевший большой опыт работы в прифронтовых госпиталях, который взялся за эту операцию. Он выполнил ее блестяще, без каких-либо последствий для матери и ее, еще не рожденного ребенка. Мать запомнила его, и часто с благодарностью вспоминала.
14 февраля 1945 года у нас с Ритой появилась младшая сестренка, которую назвали Таней. В конце февраля пришло письмо от ее отца, датированное 23-м февраля. В нем он писал, что на следующий день им предстоит очень тяжелый бой, и что шансов уцелеть ему в нем – очень мало. А несколько дней спустя, пришло официальное извещение о том, что Хомуненко Иван Васильевич погиб смертью храбрых 24-го февраля на территории Польши. Он так и не узнал, что у него родилась дочь.
И опять Алевтина Михайловна осталась вдовой, но теперь уже с тремя детьми: мне было 11 , Рите не было и пяти, Тане – меньше месяца. После гибели отчима нас переселили из двух комнат в одну, в том же доме, но во втором подъезде и на втором этаже. Для матери это был, пожалуй, самый трудный период ее жизни, но перенесла она его очень стойко, я бы даже сказал – мужественно. Я не видел у нее ни слез, ни отчаяния, она не хотела ни пугать, ни расстраивать своих детей. Их надо было сохранить и вырастить и, кроме нее, делать это было некому.
Вскоре после родов, не ожидая окончания декретного периода, она пошла на работу. За детьми присматривала соседка по коммунальной квартире – тетя Тося (так мы ее звали) Власенко, вдова. У нее тоже было трое детей, но более взрослых, чем мы: старшая дочь Тома, года на три-четыре старше меня, средний – сын Юра, примерно мой ровесник, и младшая дочь …………, по возрасту как Рита. Они занимали две комнаты в нашей общей трехкомнатной квартире. Жили дружно, как одна большая семья. Тетя Тося не работала, ее умерший муж был офицером, полковником, и она получала хорошую пенсию на детей. Моя мать ничего не получала, поскольку и второй ее муж погиб не офицером, а рядовым.
Очень выручали нас «хлебные» карточки, по которым мы могли приобретать самые необходимые продукты питания – хлеб, соль, растительное масло, селедку, по очень низкой государственной цене. Были в то время магазины и со свободной продажей продуктов, но по коммерческим ценам – для нас они были просто недоступны.
Самым радостным в этом году стал для нас день 9-го мая, когда по радио сообщили, что война закончена. Люди стали выходить из домов на улицы, собирались на площадях, радостно обнимались и поздравляли друг друга, кто плакал, кто смеялся. Побежал и я вместе с ребятами нашего дома – по проспекту Сталина – к центральной площади города (перед оперным театром). Она вся была заполнена ликующими людьми, стоял невообразимый шум. Людей в военной форме поднимали и качали на руках. Наконец-то свершилось!
Многие с нетерпением стали ожидать возвращения из армии своих мужей, отцов, братьев. Но нам ждать было некого: Иосифа Сергеевича, Ивана Васильевича, Ромодина Николая Михайловича и многих других съела война.
Продолжение:
Предыдущая часть: