Начало:
У меня жизнь тоже не стояла на месте. После командировки на Кубу в 1965 году я получил направление в вертолётную часть в Житомир. Сразу же поступил учиться в Киевский политехнический институт (в военные учебные заведения не мог поступить по состоянию здоровья, Куба отразилась на мне болезнью сердца). Родился сын, жена поступила учиться в Киевский торгово-экономический институт, было трудно, не хватало на всё времени. Бывало и так, что командир полка говорил мне: «Чтобы я не видел тебя на ночных полётах, уже и так ходишь, как тень!», всё своё время и отпуска я тратил на учёбу. В Бирюсе был только один раз зимой 1967 года. Отец тогда продолжал работать в школе, мать работала швеёй-инструктором в швейной мастерской детдома. Весной 1968 года меня направили на формирование нового вертолётного полка в город Броды Львовской области. Полк направлялся в Монголию. С лета 1968 года до лета 1970 года я жил без семьи: везти жену с детьми было некуда, мы жили в палатках и сами строили себе сборно-щитовые (мы их прозвали «крупно-щелевые») дома. Жена с детьми в это время находилась в Тайшете у своих родителей, отпуска за 1968 и 1969 годы мне задержали до декабря 1969 года. Новый 1970 год я встретил в поезде «Улан-Батор – Москва», заехал ненадолго в Бирюсу, затем мы с женой отправились в Киев – восстановиться в наших институтах и продолжать учёбу. До июня 1971 года я все свои отпуска из Монголии снова посвятил учёбе. Зимой 1970 года в свой первый отпуск из Монголии я увидел, что отец увлёкся подлёдной рыбалкой. Причём, не только ставил крючья с живцами на ночь, но и сидел на льду с удочками днём. Чтобы отец сильно не мёрз, я купил у лётчиков нашего полка ему меховой лётный костюм: меховые брюки-комбинезон с жилеткой (лётчики это называли «ползунки») и меховую куртку с механическим замком. Костюм был покрыт материей светло-синей окраски. И, кажется, с подарком угадал: отец костюм оценил и надевал каждый выход на рыбалку и охоту. Износил всё, особенно брюки, за четыре-пять зим до дыр. Летом он ловил спиннингом на «сухую мушку» и на блесну хариусов, ленков, некрупных тайменей. И даже преуспел в этом: несколько лет подряд с 1974 по 1979 год из Иркутска я каждое лето приезжал в отпуск в Бирюсу, мы на отцовской старой самодельной лодке с мотором Л-6 плавали рыбачить по всем рыбным местам, какие он знал, и неплохо добывали.
В июне 1971 году мы с женой закончили свои институты и получили дипломы. Возвращаясь из Киева в Монголию, заехали на несколько дней в Бирюсу. Родители уже оба вышли на пенсию, не работали. Папа сделал мне очень хороший и ценный подарок. В начале 1971 года в Тайшетский «Охотсоюз» привезли 50 ружей Ижевского оружейного завода. Из этих ружей отец по документам отобрал два ИЖ-17 16 калибра, бескурковых с вертикальным расположением стволов, отстрелял их и купил оба.Лучшее подарил мне, второе приготовил тоже кому-то в подарок. Ружьё было великолепно, до него у меня не было ружья лучше. В Монголии я поохотился с ним несколько месяцев до декабря 1971 года в полную силу: в свободное время бегом бежал к реке Тола-Гол и открывал стрельбу по всему, что летало, бежало, скрывалось в кустах, добыл около десятка уток разных пород, подсвинка, косулю, до 15-ти зайцев и тушканчиков и несколько тарбаганов (это большие степные грызуны – сурки, живут только в степях Забайкалья и Монголии). Тарбаганов мы в семье не ели, несмотря на то, что их мясо вкусное, поэтому я отдавал их знакомому монголу, он принимал с удовольствием, в ответ подарил мне несколько выделанных шкурок. Я из них уже в Иркутске сшил детям и себе зимние шапки. Охотился потом и в Иркутске, и в Перми. И ни разу у меня не было даже малейшего неудовольствия от стрельбы из этого ружья: на расстоянии в 70-80 метров я считал дичь уже своей, и почти не ошибался.
В декабре 1971 года мне предложили, как офицеру с высшим образованием, должность преподавателя в Иркутском ВАТУ. Я радовался, думал, что жизнь и служба станут стабильными, что это окончательно, и никаких переездов больше уже не будет. Родители тоже были довольны: Иркутск ведь почти рядом, возможностей для общения появляется гораздо больше. Сначала так и было. Первые два года я учился быть преподавателем, много работал над написанием конспектов и по подготовке наглядных пособий, участвовал два лета в лагере набора на приёме новых курсантов.
Постепенно освоился, появилось больше свободного времени, и с отпусками всё наладилось: каждый год получал отпуск летом в июне-июле и ездил с семьёй в Бирюсу. Родители помогали ещё тем, что каждую осень присылали мне багажом 3-4 мешка отборной картошки. Летом 1973 года я получил неплохую двухкомнатную квартиру с кладовкой – «тёщиной комнатой» на пятом этаже в пятиэтажной хрущёвке, за всё время службы свою первую отдельную, до этого были комнаты с подселением или вообще общежития. С радости сделал в ней капитальный ремонт с переборкой полов, с укладкой на пол в коридоре и ванной двухцветной плитки в шахматном порядке, полной побелкой и покраской окон и дверей, ещё сделал хорошую кухню.
С января 1975 года задумался о получении кандидатской степени, сдал кандидатские экзамены, приступил к написанию диссертации, но ничего хорошего из этой моей мечты не получилось. К зиме 1975-1976-го возникли и обострились разногласия с женой, начались упрёки, ссоры, скандалы. Жена пошла жаловаться в политотдел училища. Мне быстренько, без особых разборок объявили партийное взыскание: выговор за «развал семьи». Я решил с женой развестись, мне снова объявили партийное взыскание. Тогда я вообще ушёл из дома и стал встречаться с другой женщиной.
В ночь с 17-го на 18-е апреля 1978 года жена погибла при нехороших обстоятельствах, дети решили жить одни, со мной почти перестали контактировать. Женщина, с которой я начал жить, родила мне дочь, но после этого резко и сильно изменилась в отношении ко мне, я оказался во всех вопросах, во всём, ей должен. Это насторожило и жениться на ней я раздумал. Сразу пошли на меня письменные жалобы и своим, и моим родителям, потом начальнику училища, и в политотдел, я ещё больше стал превращаться из хорошего офицера в отвратительного. Стал задумываться, что дети были правы, когда не стали, не захотели контактировать, и решили не признавать, не принимать будущую мачеху. Начальник училища генерал-майор Калицов Солтан Гетагазович решил поступить со мной, как всегда поступал с неугодными, и в августе 1980 года перевёл в Пермское ВАТУ с формулировкой «для помощи в освоении преподавания электрооборудования самолётов дальней и морской авиации» (я в Иркутске преподавал именно это, а в ПВАТУ этот курс только начинался), но на самом деле это была форменная ссылка.
В Пермском училище, надо сказать, мне не обрадовались. Почему-то сразу началось давление и начальника электротехнического цикла полковника Овсенчука, и начальника политотдела полковника Лукьянова. Чем я им не угодил, догадаться так и не смог, как ни старался. Диссертацию «предложили» забыть: в ПВАТУ и во всей Перми учёного руководителя для меня не нашлось, в Иркутск меня отпускать не было никакой возможности. Через год захотелось из Перми уехать. Были три попытки перевестись: дважды – в Барнаульское высшее лётное училище на должность старшего преподавателя, и один раз – в ВАТУ Лодейного Поля под Ленинградом начальником учебного отдела. Все три перевода был полностью согласованы, но в последний момент пресекались начальником политотдела или начальником цикла. Они, похоже, даже наслаждались, держа меня «на поводке», кажется, именно моё будущее повышение так сильно раздражало моих пермских недоброжелателей. У меня сложилось твёрдое убеждение, что они исполняли чей-то заказ. Решил тогда больше «не дёргаться» и дослужить до увольнения как получится, раз другое «не светит» и повышений в должности и в звании у меня уже больше не будет. Зато в Перми я удачно женился и получил однокомнатную квартиру.
С родителями переписывался. Отпуска из Перми с выездом в Бирюсу не получались, да и огорчать их своими «успехами» не хотелось. Сестра в конце 70-х перевелась с мужем по работе из Красноярска в г. Мелитополь Запорожской области. Родители летом 1982 года съездили к ним в гости, писали, что всё хорошо, всё там им очень понравилось, даже не отказались бы там пожить. В начале июня 1983 получил телеграмму от родителей, что отец серьёзно болен, нужен срочный мой приезд. Я быстро собрался и вылетел в Красноярск, оттуда поездом прибыл в Бирюсу. Узнал, что папе поставили диагноз «обострение рака пищевода 3-й степени». Сообщили Валентине, чтобы она тоже приехала. Мама советовала отцу ехать в Иркутский онкологический центр, где в 1980 году ей делали операцию по удалению опухоли молочной железы, я сразу для себя решил и сказал родителям, что поеду с папой.
Через день мы выехали в Иркутск. В онкоцентре папу решили сначала понаблюдать и поместили в небольшую платную гостиницу при этом центре. Я отправился к детям, они тогда ещё жили на территории училища. Против моего временного вселения к ним ничего не сказали. Каждое утро я ездил к папе в онкоцентр, ему делали рентген, взяли анализы, искали метастазы (не нашли), но ничего утешительного мне не говорили. Через неделю вызвали к главврачу, он стал говорить со мной в том плане, что операцию делать нельзя: упущено время и главное – субкардиальное положение опухоли (под сердцем), сердце, скорее всего, тоже поражено, оперировать без плановой замены сердца даже начинать нельзя, замену сердца они ещё не практикуют, это очень сложно и нужны особые доноры. Другими словами: в операции он нам отказывает и советует ехать домой. Я пытался настаивать, попробовал дать взятку, но безрезультатно. Главным его доводом было: «Мы в этом деле всё понимаем, опыта уже накоплено выше глаз», ничего другого предложить он не может. Пошёл советоваться с отцом. Он, видимо, это уже услышал от других врачей, воспринял всё спокойно, сказал, что делать нечего, надо возвращаться домой.
В вагоне (я купил билеты в купе) нам повезло: поезд отправлялся часов в 8 вечера, попутчиков в купе не было, ехали до Нижнеудинска вдвоём, поужинали, легли спать, но не спалось. Папа начал вспоминать своё детство, рассказал, как заболел в 10 лет малярией, болел тяжело и долго, даже после выздоровления не мог ходить, сразу уставал и задыхался. Его папа (мой дедушка) по чьему-то совету сделал городки и заставлял сына (моего папу) играть в эту игру. И это помогло. Ещё рассказал, как жил и учился в Канске, тренировался в беге на лыжах, участвовал в лыжных командных соревнованиях на первенство города, и их команда выиграла. Перешёл затем на рассказ о работе учителем в селе Тасеево Красноярского края, куда получил направление после окончания учёбы в Канске, у них там образовалась молодёжная хорошая компания, пять учителей примерно одного возраста, и все быстро сдружились. Вспомнил при этом супружескую чету Лобастовых. Когда отец перевёлся работать в Тайшет, с ними всеми какое-то время переписывался.
Ещё папа рассказал о своей женитьбе, как встретил в Борисово маму, как сделал предложение. Как потом, в первые годы брака он был очень счастлив, как они с мамой строили свои отношения, строили семью: было трудно и не всегда сытно, но они не унывали, все лишения переносили спокойно, «без напряга», у него тогда всё получалось: и в работе, и в быту, и в общении с сослуживцами и подчинёнными. Родилась дочь – родители были счастливы, потом родился сын (я), счастья ещё прибавилось, жизнь с каждым годом улучшалась, но всё разрушила война.
Папа, наверное поэтому, ненавидел войну, и вспоминать о ней не хотел. Но коснулся этой темы, в основном, об отношениях между солдатами и офицерами, начальниками и подчинёнными, которые и в мирное время были не всегда просты, а во время войны – совсем стали сложными, и часто не справедливыми. Отец, как коммунист, был вынужден подписать два расстрельных листа-протокола на солдата и офицера. Тогда это решалось совсем просто, без суда и следствия, решением командира полка и составлением протокола расстрела. С таким решением начальства отец был не согласен: расстрелянные были очень молоды и, по мнению отца, просто растерялись. Лучше было дать им срок в штрафбате, кому-то из них возможно бы и повезло: остался бы в конечном счёте жив, здесь же – сразу смерть. Но сказать об этом не мог даже в простом разговоре: «стукачи» не дремали, а начальство, особенно «особисты» (работники Особых отделов в армии) стукачество поощряли. Высказать своё недовольство вслух – значило подставить под удар себя, причём, с очень большим ущербом, вплоть до такого же расстрела.
Затем разговор перешёл на послевоенные годы. Папа вспомнил поимённо воспитанников послевоенных (1947-1948-х) лет: братьев Октябрьских Ваню и Петра, Сергея Безотечества, Сергея Неизвестного, братьев Майских Гришу и Сашу. Отец, видимо, этих ребят любил, но фамилии-клички, которые кто-то, не обладающий сильно богатой фантазией, дал этим беспризорным детям, были для него неприятными. С такими фамилиями, по его мнению, жить было совсем непросто, особенно при оформлении всяких личных документов. Вспомнил и их судьбу, и судьбу ещё нескольких воспитанников более поздних выпусков, которых я не знал.
Потом стал говорить о том, что сразу после войны у него на работе было много разного рода контролирующих и инспектирующих лиц, не всегда настроенных на реальное дело, чаще они приезжали с заведомо оговоренным и решённым заданием. У отца накопились обиды на многочисленные визиты таких комиссий и инспекций, которые сопровождали его всё время работы в детдоме и в школе. Я сам в детстве замечал, что всяких проверяющих и инспектирующих было у отца уж слишком много. Один такой проверяющий пришёл к нам в дом в феврале 1947 года, когда взрослых дома не было, только мы с Аликом Глотовым увлечённо рисовали свои рисунки. Он не попрощался и не ушёл, а умело подступил к нам с расспросами об учителях, воспитателях, об отношениях между взрослыми и детьми в детском доме и в школе. Первым «развязал язык» Алька, потом и я разболтался, и мы наговорили на целую докладную этому «шпиону», которого, как выяснилось, больше всего интересовал вопрос рукоприкладства учителей и воспитателей. Отца это касалось только, как руководителя, самого его в этом никто и никогда не мог упрекнуть. Всё же я тогда отца сильно подвёл, но он больше обиделся не на меня, а на того проверяющего: этот тип не имел морального права использовать слова двух семилетних пацанов для своих, заранее задуманных, и, скорее всего, корыстных целей.
Разговаривали мы с отцом всю почти ночь. Папе хотелось выговориться, вспомнить всё, из чего сложилась его жизнь. По сути, он изливал душу, я это понял и оценил, за это ему огромное спасибо! Я с глубоким уважением и болью прочувствовал всё, что он говорил, запомнил подробно, на всю жизнь, весь разговор, всю ту ночь.
Вскоре после нашего возвращения, приехала сестра. Мы провели семейный совет: что делать, и как жить дальше? Мама пригласила племянницу Людмилу Курдуяк-Шерстнёву. Она с медицинской точки зрения советовала никуда не ехать, остаться жить в Бирюсе, так как смена климата и режима может плохо отразиться на болезни, да и деревенская пища всё-таки полезнее и лучше городской, а они (Людмила со своей мамой Анной Михайловной) будут помогать мёдом, молочными и другими продуктами. Отец сразу с её доводами согласился, мы трое не нашли возражений, поэтому решили оставить всё, как есть, ничего не меняя. Сестра и я уехали по своим домам, к своим семьям.
Я из Перми стал чаще писать в Бирюсу, просил сообщать основное: состояние папы. Возникло и стало постоянным сильное желание: по увольнению в запас поехать в Бирюсу, жить с родителями, поддерживая их, работать в детском доме или школе (учителем, воспитателем, кем угодно, лишь бы в Бирюсе). Из Бирюсы шли успокаивающие известия. Мама написала, что Зина Смаслова горячо отозвалась на болезнь папы, имея медицинский опыт, даёт много полезных советов и присылает из своего Кызыла посылки с домашней настойкой на пантах маралов (маралы — это пятнистые олени, а панты – их молодые, вновь отрастающие каждый год рога). Настойка папе помогает.
Моя служба в Перми шла без особых изменений, давление на меня не заканчивалось. Запомнился случай: в феврале 1984 года приехала из Москвы из ВУЗ ВВС (Отдел Военных Учебных Заведений при Главном Управлении ВВС) серьёзная комиссия и решила провести без подготовки экзамены курсантам по тем билетам, которые в январе использовались на зимней сессии. Решили это сделать сразу на нескольких циклах (циклы – это учебно-методические подразделения в средних училищах типа факультетов в высших). Начальник нашего электротехнического цикла решил «бросить под танк» меня. Я высказался против с доводом: на цикле почти все преподаватели – отличники, я не имею такого звания, назначьте на экзамен классное отделение отличника, будет гораздо лучше, но он меня «не расслышал». Наступил день экзамена. Приезжая комиссия запретила мне присутствовать на экзамене. Это было незаконно, но я стерпел, протестовать не стал. Первыми зашли пять лучших моих учеников (я распорядился так специально, чтобы «задать тон») и трое вышли чуть не в слезах – им поставили двойки. Меня это разозлило, зашёл без разрешения к комиссии и стал говорить, что они нарушают учебно-методические предписания, нарушают свои же инструкции (я их на всякий случай подготовил и захватил с собой), нарушают приёмы педагогики, исключив из процесса главное звено – преподавателя. Комиссары прислушались и разрешили быть мне на экзамене. Вскоре я подошёл к ним снова со своим предложением, и мне разрешили опрашивать курсантов вместе с комиссией, процесс пошёл. В результате двоек больше не было. Пишу об этом подробно, думая, что и в этом есть заслуга папы: я в трудные минуты безотчётно действовал, как он. Начальник цикла Овсенчук стал меня подбивать, чтобы я попросил комиссию заново опросить первых трёх, получивших двойки, но я ему ответил: «Вам надо, идите сами и просите, а мне и эти результаты вполне подходят». Результаты и выводы комиссии, в самом деле, порадовали: мне объявили благодарность, чего я не получал в Перми ни разу, и, хотя результаты экзаменов на других циклах не были объявлены, я сделал вывод, что «мои» сдали не хуже других.
А через месяц после отъезда комиссии пришло из Москвы распоряжение направить меня в г. Лодейное Поле в ВАТУ начальником учебного отдела (завучем).
Я стал готовиться к отъезду, но дело дальше не продвинулось. Ещё через месяц к нам в училище приехал заместитель начальника ВУЗ ВВС полковник Рядовой Иван Матвеевич, я с ним был знаком ещё с г. Броды, с формирования вертолётного полка в Монголию, подошёл к нему поздороваться и спросить о моём выдвижении. Он ответил, что Овсенчук в телефонном разговоре ему сказал, будто я уволился. В Лодейное Поле они назначили другого офицера. Я вспомнил слова отца о том, что, если тебя невзлюбит начальник, «дело – труба», лучший выход: от такого начальника убежать подальше, и уже твёрдо решил – увольняюсь. Появилось и стало крепнуть желание поехать после увольнения в Бирюсу. Я в это время продолжал родителям писать, спрашивая о состоянии папы. Ничего тревожного родители не сообщали.
С Нового 1985 года я подал рапорт об увольнении в запас, и стал ждать решения из Управления кадров ВВС. Приказ на моё увольнение пришёл в конце февраля, я стал абсолютно свободным, «почти» гражданским человеком. А в марте пришло письмо из Бирюсы с просьбой приехать по возможности скорее. Я понял, что что-то случилось с отцом, быстро собрался и выехал. В Бирюсе было плохо: папа уже больше лежал, передвигался мало и тяжело, есть мог только жидкое. Дали телеграмму в Мелитополь Валентине. Она тоже быстро прилетела. Надо было решать основное: куда родителям ехать, чтобы поспокойнее пожить и по возможности полечиться. Говорить о том, что я хочу жить и работать в Бирюсе уже не имело смысла. Я стал предлагать родителям переезд в Пермь: у нас с женой в это время были две однокомнатные квартиры, расположенные почти рядом, мы жили в одной, вторая была в резерве на обмен, родители могли жить в ней. Валентина предложила переехать родителям к ней в Мелитополь. Папа выбрал Мелитополь (по-моему, из соображений, что он уже там был, всё видел, и ему там понравилось).
Сборы были недолгими: продали (подарили) дом со всем внешним и внутренним имуществом племяннице Людмиле, с собой мама взяла только самое необходимое, поместившееся в двух чемоданах и сумке. Билеты купили в купе: нас было четверо, я решил ехать тоже до Мелитополя. На вокзале пришлось преодолеть неожиданное препятствие: наш поезд прибыл и встал между грузовыми составами, спасибо, помог Иван Фёдорович Григорчук, который решил поехать с нами в Тайшет и проводить отца до отъезда. Он взял папу на руки, бегом понёс вдоль грузового поезда до вагона с переходной площадкой (она была метров за 50), передал через площадку папу мне, вернулся за чемоданами, и помог маме. Мы, взволнованные и запаренные, всё же успели сесть в вагон вовремя. Если бы не Иван Фёдорович, нам пришлось бы совсем туго. Дальше уже ехали без особых приключений. В Перми к поезду пришла моя супруга с сестрой Галиной, принесли горячей пищи (мы ехали, в основном, на «сухомятке» и чае). В Москве неожиданно легко переехали с вокзала на вокзал. Папа, видимо, включил свои внутренние резервы: сам вышел с Ярославского вокзала на площадь, сел в такси и сам потом зашёл в Курский вокзал, но там мы его решили поберечь и попросили положить в медпункт. Ждать поезда из Москвы в Мелитополь пришлось несколько часов, но поезд встал на первый путь, мы сели в вагон без затруднений, в Мелитополь поезд шёл меньше суток, здесь тоже всё уже было проще. В Мелитополе на перроне нас ждал с машиной Валентин Антонович – муж сестры.
Папа по приезду заметно оживился, ему вроде стало лучше. Я, в связи с этим, решил возвратиться в Пермь, и через 2-3 дня уехал.
В Перми на работу устраиваться не очень хотелось, занимался домашними делами. Из Мелитополя писем не было. Хотелось думать, что с отцом всё будет хорошо, он ещё поживёт, но 27 мая пришла телеграмма, что папа умер. Я выехал не сразу: не было денег на дорогу, пришлось занимать у знакомых. Вылетел в Москву только 28 мая, в Мелитополь приехал поздно вечером 29-го. Папу похоронили 29-го утром, я его не смог проводить, о чём жалею всё время, постоянно и сильно.Мама и сестра мне рассказали, что всё у папы вроде было неплохо до 9-го мая. В этот день отца приходили поздравить несколько делегаций. Он, видимо, возбудился, переволновался, на поздравлении от военкома упал и ударился головой. С этого времени началось ухудшение, ему с каждым днём становилось всё хуже и хуже. В ночь с 26-го на 27-е мая он не уснул, был сильно взволнованным, беспокойным, порывался куда-то идти, потом начал бредить, и в пять часов утра 27-го мая 1985 года папы не стало. Мама пережила его на 12 лет.
Прошло много лет, как умер отец, мы с сестрой перешли на девятый десяток своей жизни, но память о нём остаётся с нами постоянно. При встречах и в телефонных разговорах часто говорим о делах папы, поступках и жизненном опыте, вспоминаем его отношение к маме, к нам, к друзьям, к воспитанникам. Во всей своей жизни я часто обращался мыслями к отцу, обращаюсь и сейчас, сверяю свои дела и поступки с ним – думаю, а как бы он поступил в данном случае, это помогало и до сих пор помогает мне жить. Я, используя его опыт, научился прощать, хотя случаев предательства в своей жизни, службе и работе могу вспомнить не один и не два, а, наверное, более двух десятков, никому и никогда не мстил. Научился общению: например, в моей преподавательской работе за 13 лет не было ни одного даже самого незначительного конфликта с курсантами. Старался терпеть, хотя по натуре я очень нетерпелив. Научился дружить и ценить мужскую дружбу. С лучшим моим другом Толей (Анатолием Михайловичем) Райковым мы дружим с осени 1943 года, и дружба наша не прерывалась все эти годы ни разу. Часто вспоминаю отца, и у меня никогда не возникло даже намёка на какой-то упрёк к нему. Считаю, что сестра, как и я, постоянно вспоминает папу, и у неё также нет к нему никаких упрёков.
Очень хочу надеяться, что воспитанники отца рассказывали своим детям (может, и внукам), что в их детской жизни встретился такой неравнодушный человек Георгий Семёнович Горенский. Встретился, чтобы облегчить им нелегко начавшееся детство только оттого, что они потеряли родителей; встретился, чтобы обогреть их тела и души, чтобы покрасивее одеть и повкуснее накормить, чтобы помочь достойнее перейти во взрослую жизнь. Человек, который прошёл всю войну, но не ожесточился, решил помогать детям-сиротам и выполнял своё решение честно, даже с удовольствием, который любил и уважал всех детей, как своих, отмеченный званиями «Отличник народного просвещения» и «Заслуженный учитель РСФСР».
Уверен, что Виктор Сербский рассказывал своим детям об отце, да они и сами, наверное, поинтересовались: какой это дедушка жил у них в Братске, знают они и о Бирюсинском детдоме. Надеюсь, что и Павел Дёмин рассказал своим детям, как отец спас его от дурного прошлого. Помнят о Бирюсинском детдоме и дети Зинаиды Смасловой, они приезжали в Бирюсу с матерью. Знаю точно, что есть дети у Лиды Терещенко, у Греты Фёдоровой, у Ларисы Бухаровой, у Венеры Абрамовой, у Тамары Тыквиной, у Валерия Котельникова, Светланы Райковой-Котельниковой, у Юрия и Леонида Кушнир, я со всеми перечисленными встречался и разговаривал во взрослой жизни. Наверное, есть дети и ещё у многих и многих воспитанников Бирюсинского детского дома. И хочу надеяться, что все, кого я вспомнил в своём повествовании и кого не вспомнил, все они хоть чуть-чуть, хоть немного, рассказывали своим детям о жизни в Бирюсе в детдоме, и, возможно, упоминали об отце.
На одном из юбилеев Виктор Сербский в своём выступлении сказал: «Хочу, чтобы все детские дома закрылись, а Бирюсинский остался навсегда!» Перефразируя, я тоже хочу, чтобы воспитанники, жившие в период работы моего папы в Бирюсинском детском доме, их дети и дети их детей сохранили память об отце навсегда!
Другие рассказы автора на канале:
Предыдущая часть:
Продолжение: