Бывает так, что люди приходят в твою жизнь с какой-то идеей о тебе. С готовым представлением. И вот ты ещё ничего не сделал, а тебя уже... примеряют. Как платье в магазине.
Вот и со свекровью моей так вышло.
Нина Петровна — женщина крепкая. Во всех смыслах. И характером, и телосложением. И взглядами на жизнь. Особенно — на жизнь своего сына.
Когда Серёжа впервые привёл меня в родительский дом, я сразу почувствовала этот взгляд. Цепкий такой. Оценивающий. Будто я не девушка его сына, а товар на ярмарке. Ну, знаете, как бывает — пощупать, покрутить, понюхать даже.
— Маша, значит? — она тогда пожала мне руку как-то... по-мужски что ли. Крепко так. — Серёжа о тебе столько рассказывал.
А я стою, улыбаюсь дурацкой улыбкой. И понимаю — ничего он ей обо мне не рассказывал! От силы пару слов. "Мам, я с девушкой приду". Вот и все рассказы.
Но начало было вполне мирным. Совместный ужин, расспросы о моей работе (я тогда только архитектором стала, первые проекты вела), байки из Серёжиного детства. Обычные такие, вещи. Когда все делают вид, что искренне интересуются друг другом.
А потом мы поженились.
И тут Нина Петровна развернулась во всей красе.
Первый звоночек прозвенел на новоселье. Мы с Серёжей квартиру снимать начали, маленькую такую, на окраине. Решили позвать родителей — и моих, и его.
Мама моя пришла с тортом и комплиментами по поводу того, как мы все "миленько обустроили". А Нина Петровна — с целым чемоданом. Нет, серьёзно — с настоящим чемоданом!
— Я тут кое-что принесла — говорит. — Сервиз мой парадный. Скатерть льняную. И полотенца кухонные — эти выбросите, — она кивнула на мои новенькие полотенца с веселыми принтами, — это несерьёзно как-то. И ещё вот...
И она начала выкладывать на наш маленький стол какие-то допотопные салфетницы, подставки, вазочки. С каждой вещью квартира как будто становилась меньше. Воздух — плотнее. А моё место в ней — незначительнее.
— Мам, ну зачем это всё? — Серёжа пытался остановить цунами домашнего текстиля и фарфора. — У нас же всё есть уже.
— Это хорошие вещи, сынок, — с нажимом сказала она. — Не то что эта... синтетика.
И так она сказала это слово — "синтетика", — что я сразу поняла: это не о тканях речь. Это обо мне.
А потом начались визиты. Нина Петровна стала заезжать без предупреждения. Просто так. "Мимо проезжала". В девять утра. В субботу.
— Я тут пирожков напекла — говорит однажды, стоя на пороге в семь тридцать. В воскресенье! — Решила завезти, пока горячие.
А я стою перед ней — волосы всклокочены, в Серёжиной футболке, сонная. И понимаю: это специально. Это чтобы застать меня такой — неприбранной, неготовой к приёму гостей.
— Проходите, Нина Петровна — говорю. — Сейчас чайник поставлю.
И началось. Она садится на кухне, разглядывает всё вокруг. Открывает холодильник — "Молочко у вас заканчивается, я заметила". Заглядывает в шкафчики — "А чего это у вас чашки разномастные?"
А я хожу, улыбаюсь. Завариваю чай, как идиотка расставляю эти самые разномастные чашки. И внутри у меня всё кипит. Потому что я понимаю — она не просто так пришла. Она изучает территорию. Выискивает слабые места. Готовится к чему-то.
Серёжа в этих визитах участия почти не принимал. Он либо спал богатырским сном в соседней комнате, либо убегал по делам. "Вы тут поболтайте, девочки, а у меня встреча". Девочки! Мне — двадцать семь, его матери — под шестьдесят. Какие, к чёрту, девочки?
— Серёже нужно правильно питаться — сказала она однажды, разглядывая наши магнитики на холодильнике. — У него с детства слабый желудок. Ты знаешь, что ему нельзя острое?
— Знаю, — киваю. — Он мне говорил.
— А он тебе говорил, что по утрам ему нужна овсянка? На воде, без сахара. С ложечкой мёда.
Я смотрю на неё и знаю — не говорил. Потому что каждое утро Серёжа уплетает бутерброды с колбасой. Или яичницу с беконом. И никакой овсянки на воде.
— Я записала для тебя, — она достаёт из сумочки листок в клеточку, заполненный бисерным почерком. — Вот рецепты. То, что Серёже можно. То, что ему нельзя. Режим питания.
Я взяла этот листок. Сложила. Очень аккуратно. И положила на полку. Где он благополучно и остался. Навсегда.
Но настоящая проверка началась, когда Нина Петровна... заболела. Не по-настоящему, нет. "Приболела", как она это называла. Давление, мигрень, "что-то с сердцем". И каждый раз — внезапно. В самый неподходящий момент.
Это всегда случалось, когда у нас с Серёжей были планы. Поездка на дачу к друзьям. Билеты в театр. Даже долгожданный отпуск на море — и тут звонок:
— Серёженька, я тут... не могу встать. Голова так кружится. Ты не мог бы заехать, сынок? Таблетки мне принести?
И Серёжа срывался. Конечно, срывался. Потому что сын. Потому что мать. Потому что воспитан так — бросать всё и бежать.
— Может, скорую вызвать? — спрашивал он по телефону.
— Нет-нет, что ты! Не надо скорую. Мне просто... помощь нужна. Твоя.
И он ехал. А я оставалась. С билетами в театр. С собранными чемоданами для отпуска. С пустыми планами на выходные.
Я не спорила. Я всё понимала. Но червячок сомнения грыз и грыз меня изнутри. Потому что уж слишком "удачно" случались эти приступы. И слишком быстро Нина Петровна восстанавливалась, стоило Серёже приехать.
А однажды она позвонила в мой день рождения. Мы собирались в ресторан. Я надела новое платье — синее, с открытой спиной. Серёжа подарил мне серебряный браслет. Мы уже вызвали такси. И тут — звонок.
Серёжа отошёл на кухню за водой, а я взяла трубку:
— Я так себя плохо чувствую, — голос в трубке дрожал. — Серёженька, ты не мог бы...
И я не выдержала.
— Нина Петровна, — говорю, — а давайте мы к вам вместе заедем? Прямо сейчас. Вызовем врача. Убедимся, что с вами всё в порядке. А потом уже поедем в ресторан.
Тишина в трубке. Долгая такая.
— Не надо врача, — наконец произносит она. — Я... я уже лучше себя чувствую. Просто отдохну.
— Уверены? — я стараюсь, чтобы голос звучал участливо. — Мы можем заехать. Правда.
— Нет-нет. Вы... вы идите. У тебя же день рождения.
И в этот момент я поняла две вещи. Первое: она прекрасно помнила про мой день рождения. И второе: она совершенно здорова.
Но самое интересное началось, когда мы съездили в отпуск. Две недели в Турции, без телефонов, без постоянной связи. Серёжа впервые за долгое время расслабился. Загорел, повеселел. Мы плавали, ели свежую рыбу, смотрели на звёзды. И ни разу — ни разу! — не вспомнили про Нину Петровну.
Вернувшись, мы обнаружили у двери нашей квартиры... её. Она сидела на маленьком стульчике, который принесла с собой, и вязала что-то серое и бесформенное.
— Мама?! — Серёжа застыл с чемоданом в руке. — Что ты тут делаешь?
— Жду вас, — просто ответила она. — Третий день жду.
— В каком смысле — третий день?!
— Ну, я приходила позавчера. И вчера. И сегодня вот... сижу.
Я смотрю на неё — маленькую, с этим нелепым вязанием в руках. И мне становится... жалко её, что ли? Потому что я вдруг понимаю — она не притворяется. Она действительно не может без сына. Она рассчитывала, что он бросит меня. Или что я не выдержу этих проверок. А мы взяли и уехали. Вдвоём. Счастливые.
— Нина Петровна, — говорю, — пойдёмте в квартиру. Чай попьём. Мы вам сувениры привезли.
И я протягиваю ей руку. Она смотрит на меня долго-долго. Потом вкладывает свою ладонь — сухую, морщинистую — в мою.
— Устала я — говорит вдруг. — Устала бороться.
В этот момент что-то между нами изменилось. Что-то надломилось — но не во мне. В ней.
Мы сидели на кухне. Пили чай со сладостями. Нина Петровна держала чашку обеими руками, грея пальцы.
— Все эти годы — сказала она вдруг. — Я была для него всем. Единственной женщиной в его жизни. А теперь...
Я молчала. Что тут скажешь?
— Когда его отец ушёл, Серёже было пять, — продолжила она. — И я поклялась, что больше никто и никогда его не бросит. Что я буду рядом всегда. Что буду оберегать его от всех... от всего.
Она посмотрела на меня — впервые без этого оценивающего взгляда. Просто посмотрела. Как на человека.
— И знаешь, что самое обидное? — горько усмехнулась она. — Я ведь даже не заметила, как он вырос. Для меня он всё ещё тот маленький мальчик, который плакал ночами и звал папу.
Серёжа вышел на балкон. Мы остались вдвоём.
— Я не враг вам, Нина Петровна, — тихо сказала я. — Я люблю его. Правда.
Она кивнула. Медленно, будто через силу.
— Я знаю, — ответила она. — Теперь знаю. Иначе бы он не светился так, когда смотрит на тебя.
А потом она расплакалась. Прямо за нашим кухонным столом, над чашкой с чаем. Беззвучно, только плечи вздрагивали. И я — не поверите — обняла её.
— Всё будет хорошо — сказала я. — Просто... нам нужно научиться жить по-новому. Всем троим.
И мы сидели так — свекровь и невестка. Две женщины, любящие одного мужчину. Каждая по-своему.
С той поры прошло три года. Нина Петровна больше не "прибаливает" накануне наших важных планов. Не приезжает без предупреждения в семь утра. И сервиз свой парадный забрала — сказала, что нам нужно "своё гнездо вить, а не на готовом сидеть".
Ещё она стала ходить в какой-то клуб по интересам — то ли кулинарный, то ли литературный. И даже, кажется, начала встречаться с каким-то Виктором Степановичем — но это тема отдельного разговора.
Но самое удивительное? Мы с ней подружились. По-настоящему. Она научила меня вязать. Я показала ей, как пользоваться смартфоном и социальными сетями. Теперь она выкладывает фотографии своих пирогов и собирает лайки.
И когда мы с Серёжей сообщили, что ждём ребёнка, Нина Петровна просто обняла меня. Крепко-крепко. И прошептала на ухо:
— Спасибо тебе. За всё.
И я поняла, что испытание закончилось. Для всех нас.
Я часто думаю о том, что случилось бы, если бы я тогда не выдержала? Если бы взорвалась, наговорила гадостей, поставила Серёжу перед выбором? Наверное, всё сложилось бы иначе. Наверное, мы все были бы сейчас несчастны.
А ещё я думаю о том, что иногда самые сложные испытания мы придумываем себе сами. И часто самое трудное — не выдержать чужую проверку, а перестать испытывать себя и других.
Нина Петровна больше не испытывает меня. Она испытала себя — и поняла, что готова отпустить. Готова принять. Готова любить по-другому.
И, может быть, в этом и есть главная победа.
У нас, кстати, будет девочка. И мы решили назвать её Ниной.
Рекомендую:
Подписывайтесь, чтобы не пропустить следующие публикации.
Пишите комментарии 👇, ставьте лайки 👍