Сижу в гараже, в руках мятая пачка сигарет, хотя бросил три года назад. Машина, мой старый «Форд», стоит передо мной, как немой укор. Блеск хрома на бампере ловит свет от тусклой лампочки, висящей над головой.
Вчера я узнал, что она не моя. Все бумаги, за которые я выкладывал последние сбережения, оформлены на тестя. На Виктора Павловича. Я кручу в руках ключи, металл холодит пальцы. Почему?
Внутри всё кипит, но я молчу. Пока молчу. Гараж пахнет маслом, резиной и чем-то кислым — может, старыми тряпками в углу. В углу валяется ящик с инструментами, рядом — пара пустых бутылок пива.
Вчера с Серёгой, соседом, пили тут, обсуждали, как он с женой разводится. Я тогда ещё шутил, мол, мне бы его проблемы. А сегодня… Сегодня я сам набрался проблем.
— Лёха, ты чего как в воду опущенный? — это Светка, моя жена, заходит в гараж. Волосы собраны в небрежный пучок, в руках телефон, на экране, небось, её бесконечные группы про вязание. Она смотрит на меня, хмурится. — Опять в своём сарае сидишь? Поехал бы лучше за картошкой, как обещал.
— Свет, — голос у меня хриплый, будто не мой. — Ты знала, что машина на твоего отца оформлена?
Она замирает. Глаза бегают, как у школьницы, которую поймали с сигаретой. Пауза тянется, как резина. Я смотрю на неё, и в груди что-то сжимается. Не просто сжимается — рвётся, как старая тряпка.
— Ну… да, — наконец выдавливает она. — Папа сказал, так надёжнее. Чтобы налоги, там, или ещё что…
— Надёжнее?! — я вскакиваю, ключи звякают, падая на бетонный пол. — Света, я три года пахал, чтобы эту машину купить! Три года! А ты мне теперь — «надёжнее»?!
Она отступает на шаг, прижимает телефон к груди, как щит. Лицо её краснеет, губы дрожат. Знаю этот взгляд — сейчас либо заплачет, либо начнёт кричать.
— Лёха, не кричи! — голос у неё срывается, но она держится. — Папа хотел как лучше! Он же не чужой, он наш! Что ты сразу скандал разводишь?
— Наш?! — я шагаю к ней, но останавливаюсь. Руки сами сжимаются, но я разжимаю их, выдыхаю. — Свет, я за эту машину деньги платил. Мои деньги. Не его. Почему ты мне не сказала?
Она молчит. Смотрит в пол, будто там ответы. А я стою, и в голове карусель: как я в автосалоне потел, подписывая договор, как гордился, когда первый раз выехал, как Светка смеялась, сидя на пассажирском. Всё это теперь кажется чужим. Как будто я в чужой жизни оказался, в чужом фильме.
— Я не думала, что это важно, — тихо говорит она. — Папа сказал, он всё уладит. Чтобы без проблем…
— Без проблем, — повторяю я, и голос мой звучит, как скрежет металла. — А теперь что? Если он завтра решит, что машина его, я что, пешком ходить буду?
— Лёха, не говори глупостей! — она повышает голос, глаза блестят. — Папа никогда так не сделает! Он для нас старается!
— Для нас? — я почти смеюсь, но смех выходит горьким. — Свет, он даже не спросил меня! Ты не спросила! Я для вас что, мебель? Поставили в угол и ладно?
Она открывает рот, но тут в гараж вваливается Виктор Павлович собственной персоной. В своей старой кожаной куртке, с сединой на висках и вечной ухмылкой, как будто он всегда знает, что делает. Я смотрю на него, и внутри всё закипает. Он даже не здоровается, сразу начинает:
— Слышал, Лёха, ты тут панику разводишь? — голос у него низкий, уверенный, как у человека, который привык, что его слушают. — Машина, значит, не твоя? А чья, моя, что ли?
— А чья? — я шагаю к нему, чувствую, как кровь стучит в висках. — Бумаги на вас, Виктор Павлович. Я вчера в ГИБДД заезжал, проверить хотел. И что я вижу? Не моё имя там!
Он смотрит на меня, прищуривается. Ухмылка не сходит с лица, но в глазах что-то меняется — как будто зверь внутри проснулся.
— И что? — говорит он, разводя руками. — Я для вас старался, Лёха. Чтобы налоги меньше, чтобы без проблем. А ты мне теперь сцены устраиваешь?
— Старались? — я почти кричу. — Вы меня за ненормального держите? Я деньги платил, я! А вы даже не сказали, что бумаги на вас!
— Папа, Лёша, хватит! — Светка встаёт между нами, руки дрожат. — Вы как дети, честное слово! Пап, скажи, что ты не хотел ничего плохого! Лёш, успокойся, это же просто бумаги!
— Просто бумаги? — я смотрю на неё, и в горле ком. — Свет, это не бумаги. Это моя жизнь. Моя работа. Мои деньги. А вы с отцом решили, что я тут так, для мебели.
Виктор Павлович хмыкает, качает головой. Смотрит на меня, как на пацана, который не понимает, как мир устроен.
— Лёха, ты молодой ещё, — говорит он, и в голосе его сквозит что-то вроде жалости. — Жизнь — штука сложная. Иногда лучше, чтобы кто-то опытный рулил. Я для семьи стараюсь, для Светы, для внуков.
— Для семьи? — я шагаю ближе, и он не отступает, стоит, как скала. — А я кто для семьи? Водитель? Кошелёк?
— Лёша! — Светка хватает меня за руку, но я вырываюсь. Не сильно, но резко. Она смотрит на меня, и в глазах её слёзы. — Не смей так говорить! Ты мой муж, я тебя люблю! Просто… просто так получилось!
— Получилось, — повторяю я, и голос мой трескается. — Получилось, что я чужой в своём доме.
Молчание. Тяжёлое, как бетонная плита. Виктор Павлович смотрит на меня, потом на Светку. Пожимает плечами, будто я тут лишний.
— Пойду я, — говорит он. — Поговорите без меня. А ты, Лёха, подумай головой, а не… чем ты там думаешь.
Он уходит, и дверь гаража хлопает, как выстрел. Мы со Светкой стоим, молчим. Она смотрит на меня, а я на неё. В голове пустота, только гул, как от далёкого поезда.
Я думаю о том, как всё начиналось. Как я влюбился в неё, в её смех, в её привычку грызть карандаш, когда нервничает. Как мы мечтали о детях, о доме, о будущем. А теперь я стою в своём гараже, и всё, что у меня есть, — это машина, которая мне не принадлежит.
— Лёш, — она говорит тихо, почти шёпотом. — Я не хотела, чтобы так. Я правда не хотела.
Я молчу. Смотрю на неё, и в груди что-то ломается. Не знаю, как это назвать. Доверие? Любовь? Или просто я сам?
— Свет, — говорю я наконец. — Почему ты мне не сказала?
Она опускает голову, и я вижу, как слеза падает на бетон. Одна, потом другая. Я хочу её обнять, но не могу. Руки тяжёлые, как гири.
— Я боялась, — говорит она. — Боялась, что ты разозлишься. Что уйдёшь.
— Уйду? — я почти смеюсь, но смех выходит кривым. — Куда я уйду, Свет? Это мой дом. Моя семья. Но вы с отцом… вы сделали так, что я тут чужой.
Она поднимает глаза, и в них столько боли, что я почти задыхаюсь. Но я молчу. Потому что слова кончились. Потому что я не знаю, как жить дальше.
В гараже тихо. Только лампочка гудит над головой, да где-то вдалеке лает собака. Я смотрю на машину, на её блестящий капот, и думаю: она как я. Красивая, крепкая, но не своя. Чужая. И я не знаю, как это исправить.
Прошла неделя с того разговора в гараже.
Семь дней, как семь ударов молотком по голове. Я всё пытался забыть, заглушить, но каждый раз, проходя мимо «Форда», чувствовал, как внутри что-то скребётся. Светка ходила по дому, как привидение, — то пыталась заговорить, то молчала, глядя в окно. Я тоже не знал, что сказать. Слова застревали, как кости в горле.
А потом — бац. Новый сюрприз. Сижу в обед на работе, вожу вилкой по холодной гречке в контейнере. Телефон пиликает — сообщение от Серёги, соседа.
«Лёха, ты в курсе, что твоя машина теперь на Никиту оформлена?»
Я читаю, и вилка замирает в руке. Никита. Сын Виктора Павловича. Младший брат Светки. Тот самый Никита, который вечно в долгах, с его вечными «дай взаймы» и ухмылкой, как у кота, что стащил сметану.
Мир вокруг плывёт. Я встаю, роняю контейнер на пол — гречка разлетается по линолеуму. Коллеги пялятся, но мне плевать. В голове одна мысль: это уже не случайность. Это подстава. Виктор Павлович, старый лис, провернул всё за моей спиной. И Светка… Светка знала? Или опять «не подумала»?
Еду домой, сжимая руль служебной «Лады» так, что пальцы ноют. В груди буря, будто кто-то поджёг сухую траву. Дома Светка на кухне — режет лук, нож стучит по доске. Она оборачивается, видит моё лицо и замирает.
— Лёш, что случилось? — голос её дрожит, как тонкий лёд.
— Никита, — говорю я, и слово падает, как камень. — Машина теперь на нём. Ты знала?
Она роняет нож. Лук катится по столу, запах режет глаза. Светка смотрит на меня, и я вижу, как её лицо меняется — от удивления к панике.
— Что? — шепчет она. — Лёша, я… я не…
— Не знала? — я шагаю к ней, голос срывается. — Опять не знала?! Света, это уже не шутки! Твой отец, твой брат — они меня за ненормального держат!
— Лёша, подожди! — она тянет руки, но я отшатываюсь. — Я поговорю с папой, я разберусь!
— Разберёшься? — я почти смеюсь, но смех горький, как полынь. — Ты семь лет «разбираешься»! А я всё это время как дурак — деньги таскаю, молчу, терплю. Хватит!
Дверь на кухню распахивается, и вваливается Виктор Павлович. Как будто почуял, что запахло жареным. В той же кожанке, с той же ухмылкой. За ним — Никита. Волосы растрёпаны, в глазах наглость, как у пацана, который знает, что ему всё сойдёт.
— Чего орёшь, Лёха? — Виктор Павлович говорит спокойно, но в голосе злость. — Опять свою машину делите?
— Мою?! — я поворачиваюсь к нему, и в груди всё горит. — Это теперь Никиткина машина, да? Вы за моей спиной всё провернули! Думали, я не узнаю?
Никита хмыкает, скрещивает руки. Смотрит на меня, как на пустое место.
— Лёха, не кипеши, — говорит он, растягивая слова. — Папа решил, что так лучше. Я же не против, чтобы ты ездил. Пока.
— Пока?! — я шагаю к нему, но Светка хватает меня за локоть. Я вырываюсь, но не бью — хотя руки чешутся. — Ты, лентяй, за мои деньги кататься будешь? Да я эту машину кровью и потом брал!
— Лёша, не смей! — Светка кричит, голос срывается. — Никита, скажи, что это ошибка! Папа, что ты натворил?!
Виктор Павлович поднимает руку, как судья на ринге.
— Тихо, — говорит он. — Лёха, ты не понимаешь. Никите машина нужна. У него бизнес, перспективы. А ты… ты просто ездишь. Какая разница, на кого бумаги?
— Какая разница?! — я смотрю на него, и в голове пустота. Только гул, как от взлётного поля. — Вы меня обокрали. Вы все. И ты, Света, тоже.
Она плачет, закрывает лицо руками. Никита ухмыляется, Виктор Павлович качает головой, будто я ребёнок, который капризничает. А я стою и понимаю: это конец. Не просто машины. Меня. Моей семьи. Моей жизни.
— Я ухожу, — говорю я тихо, но голос твёрдый, как бетон. — Хватит с меня.
— Лёша, нет! — Светка бросается ко мне, хватает за рубашку. — Не уходи, пожалуйста! Мы всё исправим!
— Исправим? — я смотрю на неё, и в горле ком. — Свет, ты даже не пыталась. Ты выбрала их. Не меня.
Я выхожу из кухни, не оглядываясь. Слышу, как она кричит мне вслед, как Виктор Павлович что-то бормочет, как Никита смеётся — тихо, но я слышу. В прихожей беру куртку, ключи от служебной машины. Дверь хлопает за мной, как крышка гроба.
На улице холодно, ветер бьёт в лицо. Я сажусь в «Ладу», завожу мотор. В зеркале заднего вида — наш дом, свет в окнах, тени за шторами. Мой дом. Был мой. А теперь — чужой, как та машина.
Еду куда-то, сам не знаю куда. В голове карусель: Светкин смех, её тёплые руки, наши ночи, когда мы шептались о будущем. И рядом — Виктор Павлович с его ухмылкой, Никита с его наглостью, бумаги, которые никогда не были моими.
Я думаю: как я до этого дошёл? Как позволил им сделать из меня пустое место?
На светофоре останавливаюсь. Рядом проезжает «Форд» — не мой, другой, но такой же. Я смотрю на него, и в груди что-то ломается. Не знаю, что дальше. Не знаю, вернусь ли. Но одно я знаю точно: я больше не буду молчать. Не буду терпеть. Не буду чужим.
***
Я снял комнату на окраине города. Маленькая, с обоями в мелкий цветочек, которые, похоже, клеили ещё при Брежневе. Пахнет сыростью и чьей-то чужой жизнью. Кровать скрипит, стол шатается, но мне все равно. Это моё. Впервые за долгое время — моё. Никаких тестьев, никаких подстав, никаких бумаг, которые принадлежат кому-то другому.
Две недели прошло с того дня, как я ушёл.
Светка звонит каждый день. Сначала умоляла вернуться, плакала в трубку, голос дрожал, как осиновый лист. Потом злилась, кричала, что я эгоист, что бросил её одну. Теперь просто пишет: «Лёш, поговорим?»
Я не отвечаю. Не потому, что не хочу. Просто не знаю, что сказать. Всё, что было между нами, теперь как стекло — треснуло, и не склеишь.
На работе я держусь. Коллеги косятся, но молчат. Серёга, сосед, заходит иногда, приносит пиво, пытается вытащить на разговор. Я отмахиваюсь. Не хочу копаться в прошлом.
Ночами сижу у окна, смотрю на пустую улицу. Фонарь мигает, как будто подмигивает. В голове крутится одно: как я до такого докатился? Как позволил им всем — Светке, Виктору Павловичу, Никите — решать за меня?
Вчера пришло письмо.
Обычное, бумажное, в мятом конверте. От Светки. Я долго крутил его в руках, не решаясь открыть. Внутри — листок, исписанный её неровным почерком. Она пишет, что поговорила с отцом. Что он признал, что перегнул палку. Что Никита согласился переоформить машину обратно на меня.
«Лёша, я виновата, — пишет она. — Я должна была тебе сказать. Должна была тебя защитить. Но я боялась. Боялась, что всё развалится. А теперь… теперь ты ушёл, и я не знаю, как жить».
Я читаю, и в груди что-то шевелится. Не боль, не злость — что-то другое. Может, жалость. Может, остатки любви. Я смотрю на её слова, на эти кривые буквы, и вижу её лицо — заплаканное, с растёкшейся тушью, как тогда, в гараже.
Хочу ей поверить. Хочу, чтобы всё стало как раньше. Но потом вспоминаю ухмылку Никиты, спокойный голос Виктора Павловича, её молчание — и желание пропадает.
Утром еду в ГИБДД. Сам не знаю, зачем. Может, проверить, правда ли машина снова моя. Может, просто поставить точку. В кабинете пахнет кофе и пылью. Девушка за компьютером, с усталыми глазами, тыкает в клавиши. Я называю номер машины. Она смотрит в экран, хмурится.
— Это ваш автомобиль? — спрашивает, глядя на меня поверх очков.
— Был мой, — говорю я. — А сейчас… не знаю.
Она кивает, будто понимает. Через минуту выдаёт: машина оформлена на меня. Снова на меня. Дата переоформления — три дня назад. Я смотрю на бумагу, на своё имя, и не чувствую ничего. Ни радости, ни облегчения. Как будто это уже не важно.
Выхожу на улицу. Небо серое, моросит дождь. Мой «Форд» стоит через дорогу, у обочины. Я вижу его силуэт — знакомый, родной, но чужой. Как старая фотография, где ты улыбаешься, но уже не помнишь, почему.
Вечером звоню Светке. Она берёт трубку на первом гудке.
— Лёша? — голос её дрожит, как будто она ждала этого звонка всю жизнь.
— Свет, — говорю я, и голос мой спокойный, как озеро в штиль. — Я видел бумаги. Машина на мне.
— Да, Лёш, я добилась! — она почти кричит от радости. — Папа согласился, Никита всё подписал! Теперь всё как раньше, правда?
Я молчу. Смотрю в окно, на мигающий фонарь. Думаю о том, как мы с ней смеялись, как строили планы, как она спала, прижавшись ко мне. И понимаю, что «как раньше» не будет. Никогда.
— Свет, — говорю я наконец. — Я не вернусь.
Тишина. Только её дыхание в трубке, быстрое, рваное.
— Лёша… — шепчет она. — Почему?
— Потому что я устал, — говорю я. — Устал быть чужим. Устал, чтобы за меня решали. Я хочу жить. По-настоящему.
Она плачет. Я слышу, как она пытается что-то сказать, но слова тонут в рыданиях. Я не жду, пока она закончит. Нажимаю «отбой» и кладу телефон на стол.
На следующий день я продаю «Форд». Покупатель — молодой парень, глаза горят, как у меня когда-то. Он хлопает по капоту, улыбается, говорит, что это его первая машина. Я киваю, подписываю бумаги, беру деньги. Когда он уезжает, я смотрю вслед, и в груди легко. Как будто сбросил старую кожу.
Деньги кладу на счёт. Не знаю, на что потрачу. Может, на новую машину. Может, на путешествие. А может, просто оставлю, чтобы знать: у меня есть что-то своё. Что-то, что никто не отберёт.
Я иду по улице, дождь кончился, небо ясное, как стекло. Впервые за долгое время я дышу полной грудью.
Впереди — ничего. И всё. Моя жизнь. Моя дорога. И я иду по ней, не оглядываясь.