Часть 2: Семь лет спустя
Мишке исполнилось пятнадцать, когда я впервые услышала, как он назвал меня мамой. Это случилось случайно — он разговаривал по телефону с другом, обсуждая выходные планы.
"Да, если мама разрешит, можно к тебе на дачу," — сказал он и, повернувшись, встретился со мной взглядом. Мы оба замерли на мгновение. Я сделала вид, что не заметила, и продолжила расставлять тарелки к ужину. Мишка закончил разговор и подошёл помочь.
"Ты не против?" — спросил он тихо, раскладывая вилки.
"Против чего?" — я старалась говорить непринуждённо.
"Что я... ну, назвал тебя мамой."
Я повернулась к нему. За семь лет худенький мальчик превратился в высокого подростка. Чертами лица он всё больше напоминал свою мать — я видела это по фотографиям, которые мы хранили в специальном альбоме. Но глаза остались Андреевы — серые, с тёмным ободком вокруг радужки. И манера слегка наклонять голову, когда ему было неловко — тоже от отца.
"Конечно, не против," — ответила я. "Ты можешь называть меня, как хочешь, Миша."
Он кивнул, помолчал, потом вдруг обнял меня — порывисто и неуклюже, как это делают подростки.
"Спасибо," — сказал он мне куда-то в макушку (он уже на голову выше меня). "За всё."
Я обняла его в ответ, и мы постояли так несколько секунд — женщина сорока пяти лет и пятнадцатилетний парень, связанные не кровью, а чем-то, возможно, более прочным: общей болью, общей памятью, выбором, который каждый из нас делал каждый день все эти годы.
Наша жизнь текла своим чередом. Павел и я поженились, когда Мишке было тринадцать. Он был свидетелем на нашей скромной церемонии в ЗАГСе, гордо держал кольца и произнёс небольшую, но трогательную речь, которую готовил втайне от нас.
"Я рад, что у моей... моей Маши теперь есть человек, который будет заботиться о ней так же, как она заботилась обо мне," — сказал он, и у меня защипало в глазах.
Павел оказался именно тем, кого не хватало в нашей маленькой семье — спокойный, надёжный, с чувством юмора и бесконечным терпением. Он никогда не пытался заменить Мишке отца, но стал другом, наставником, тем, кто мог ответить на "мужские" вопросы, которые подросток стеснялся задать мне.
Мы переехали в более просторную квартиру — в старой было всего две комнаты, и растущему мальчику требовалось больше пространства. В новой у Мишки появилась собственная "территория" с письменным столом, компьютером, полками для книг и коллекции моделей самолётов, которую они с Павлом собирали вместе.
Проблемы начались, когда Мишке исполнилось шестнадцать. Он становился всё более замкнутым, часто огрызался без причины, подолгу не выходил из комнаты. Я списывала это на подростковый возраст, но внутренне тревожилась — не слишком ли много выпало на долю этого мальчика? Сможет ли он вырасти психологически здоровым человеком после всего, что пережил?
Однажды вечером я нашла его сидящим на кухне в полной темноте. Было около двух ночи, я проснулась от жажды и пошла выпить воды.
"Миша? Что случилось?"
Он вздрогнул, но не обернулся.
"Ничего. Просто не спится."
Я включила маленький ночник над плитой, налила себе воды, потом ему, и села напротив.
"Рассказывай."
Мишка долго молчал, вертя в руках стакан.
"Я сегодня познакомился с девушкой," — наконец сказал он. "Она недавно перевелась к нам в класс. Соня."
"Это же хорошо, нет?" — осторожно спросила я.
"Да. Она... красивая. И умная. Мы разговорились на перемене, потом ещё после уроков. Я проводил её до дома."
"И что тебя беспокоит?"
Он поднял на меня глаза — точно такие же, как у Андрея в тот февральский день в сквере на Чистопрудном.
"Что если я стану как отец?" — его голос дрогнул. "Если я тоже... брошу всех, кого люблю? Если предам?"
У меня перехватило дыхание. Мы часто говорили с Мишей об Андрее, о его матери, о прошлом. Я старалась быть честной, но деликатной, не очерняя память его родителей, но и не превращая их в безупречных святых. Но, видимо, что-то всё равно тревожило его все эти годы.
"Миша," — я накрыла его руку своей. "Твой отец сделал выбор. Неправильный выбор. Но это не значит, что ты обречён повторять его ошибки. Мы сами решаем, кем нам быть."
"А вдруг это в генах?" — упрямо сказал он. "Вдруг я не смогу... быть верным? Быть надёжным?"
"Ты уже доказал, что можешь быть надёжным," — мягко возразила я. "Семь лет мы с тобой вместе. И ты ни разу меня не подвёл. Ни разу не предал."
"Это другое," — он покачал головой. "Я не хочу... причинять боль. Как папа причинил тебе."
Я вздохнула. Как объяснить подростку сложность человеческих отношений? Как рассказать, что любовь — это ежедневный выбор, а не химическая реакция или генетическая предрасположенность?
"Послушай меня," — сказала я. "Твой отец был хорошим человеком, который совершил ошибку. Потом он осознал её и раскаялся. Но самое главное — он любил тебя всем сердцем и хотел для тебя самого лучшего. Не думаю, что он хотел бы, чтобы ты боялся любить из-за того, что произошло между нами."
Мишка долго молчал. Потом спросил тихо:
"А ты... ты не жалеешь, что тогда не стала матерью своих детей, а взяла меня?"
Этот вопрос он задавал мне в разных формах на протяжении всех лет. И каждый раз мой ответ был одинаковым.
"Нет, Миша. Никогда не жалела и не пожалею. Ты — мой сын. Может быть, не тот, которого я планировала иметь, но тот, который у меня есть. И я благодарна судьбе за это."
Он допил воду, поставил стакан и тихо произнёс:
"Мама... можно я так буду звать тебя теперь? Всегда?"
"Конечно, Миша," — я улыбнулась сквозь подступающие слёзы. "Я была бы счастлива."
Соня стала частой гостьей в нашем доме. Она оказалась милой девушкой с хорошим чувством юмора и ясным умом. Я видела, как загораются глаза Миши, когда она входит в комнату, как он ловит каждое её слово. Первая любовь — прекрасное и хрупкое чувство.
К моему удивлению, она часто искала возможность поговорить со мной наедине — спрашивала совета о книгах, о учёбе, о планах на будущее. Однажды, помогая мне готовить ужин, она вдруг сказала:
"Маша Александровна, а Миша не родной вам, да? Он мне рассказал... про своих родителей."
Я на секунду замерла, нарезая помидоры.
"Нет, не родной. Но это ничего не меняет."
"Я знаю," — она кивнула. "Просто... это так необычно. То, что вы сделали. Не каждый бы смог."
"Каждый бы смог," — возразила я. "Просто не каждому приходится."
Соня помолчала, потом сказала тихо:
"Он постоянно боится вас разочаровать. Говорит, что обязан быть лучшим — в учёбе, в поведении, во всём. Чтобы вы не пожалели."
Я отложила нож и повернулась к ней:
"Спасибо, что сказала мне. Я поговорю с ним."
Разговор с Мишей состоялся в тот же вечер. Мы сидели в гостиной, Павел ушёл к друзьям играть в шахматы, и мы остались вдвоём.
"Миша," — начала я. "Соня сказала, что ты боишься меня разочаровать."
Он вскинул голову, на лице мелькнуло выражение обиды:
"Она не должна была... это личное."
"Она беспокоится о тебе," — мягко сказала я. "И правильно делает. Миша, ты не обязан быть идеальным. Не обязан оправдывать какие-то ожидания. Я люблю тебя не за оценки, не за поведение, не за достижения. А просто потому, что ты — это ты."
Он опустил голову:
"Я знаю. Просто иногда мне кажется, что я должен как-то... отплатить. За всё, что ты сделала."
"Ты ничего не должен," — я села рядом с ним на диван. "Понимаешь? Ничего. Родители не ждут от детей какой-то «отплаты». Это не работает так."
"Но я же не твой ребёнок. Не родной."
"А это ещё что за глупости?" — я даже рассердилась. "Ты живёшь со мной восемь лет. Восемь лет я забочусь о тебе, люблю тебя, радуюсь твоим успехам, огорчаюсь твоим неудачам. Если это не «родной», то что тогда родной?"
Мишка молчал, теребя рукав свитера.
"Знаешь," — продолжила я. "Помнишь, как ты болел воспалением лёгких в седьмом классе? Шесть дней температура под сорок, я не отходила от твоей постели, не спала, меняла компрессы. Потом ты спросил: «А ты бы так же переживала, если бы я был твоим родным сыном?» И знаешь, что я тогда поняла? Что более «родным» ты просто не можешь быть."
Мишка поднял на меня глаза:
"Правда?"
"Правда," — кивнула я. "Поэтому прекрати себя накручивать. Ты мой сын. Точка. И я хочу, чтобы ты был счастлив, а не идеален."
Он вдруг улыбнулся — открыто, легко, как улыбался Андрей в молодости:
"Договорились."
Выпускной класс был для Миши непростым — экзамены, выбор университета, все те стрессы, через которые проходят подростки на пороге взрослой жизни. Но я замечала, что внутренне он стал спокойнее, увереннее. Меньше сомневался в себе, больше доверял своим решениям.
В тот год мы с Павлом и Мишей впервые поехали втроём в настоящий отпуск за границу — в Италию, на две недели. Бродили по узким улочкам Рима, ели мороженое на площадях Флоренции, плавали в лазурном море на побережье Амальфи. Мишка увлечённо фотографировал всё вокруг, особенно архитектуру — в этом он весь в отца, подумала я однажды с нежностью.
Вечером, сидя на террасе маленького отеля в Позитано, я смотрела, как Миша и Павел играют в шахматы, о чём-то тихо переговариваясь и посмеиваясь, и думала о причудливых поворотах судьбы. Как из боли и потери может вырасти что-то настолько прекрасное? Как предательство может, в конечном итоге, привести к новой полноценной жизни?
"О чём задумалась?" — спросил Павел, заметив мой взгляд.
"О жизни," — улыбнулась я. "О том, как всё странно складывается."
"И как всё правильно складывается," — добавил он, накрывая мою руку своей. "В конечном итоге."
Мишка поступил в Архитектурный институт — тот самый, где когда-то учился Андрей. Это было его собственное решение, и я поддержала его, хотя в глубине души боялась, что это может разбередить старые раны.
"Ты уверен?" — спросила я, когда он показал мне список вузов, куда собирался подавать документы. "Это ведь не из-за..."
"Не из-за папы," — он покачал головой. "Точнее, не только из-за него. Мне просто нравится архитектура. И я хорош в черчении, в математике. Это моё."
Я кивнула:
"Тогда конечно. Я поддержу любой твой выбор."
В день, когда Миша получил известие о поступлении, мы устроили праздничный ужин. Пришли Соня с родителями, Павлова дочь Катя с мужем и трёхлетним сынишкой, несколько друзей семьи. Мишка сиял от счастья, принимал поздравления, обнимал всех подряд.
Поздно вечером, когда гости разошлись, а Соня уехала домой, Миша нашёл меня на балконе, где я стояла с чашкой чая, глядя на ночной город.
"Спасибо за праздник," — сказал он. "Было здорово."
"Не за что," — я улыбнулась. "Ты заслужил."
Он облокотился о перила рядом со мной:
"Знаешь, я сегодня много думал об отце. О том, как бы он отреагировал. Гордился бы."
"Гордился бы," — уверенно сказала я. "Очень."
"Наверное, глупо так думать о человеке, которого почти не помнишь?"
"Совсем не глупо," — покачала я головой. "Это естественно. Он всегда будет частью тебя, даже если воспоминания стёрлись."
Мишка повернулся ко мне:
"А как думаешь... он бы одобрил то, как всё сложилось? Тебя и Павла, меня и Соню, всё это?"
Я задумалась. Что сказал бы Андрей, если бы мог увидеть нас сейчас? Его бывшую жену, которую он когда-то бросил, и сына, которого доверил ей перед смертью? Нашу новую семью, наше новое счастье?
"Думаю, он был бы рад," — сказала я. "Рад, что из истории, которая могла закончиться только горем, получилось... вот это всё."
Мишка кивнул:
"И я так думаю."
Мы помолчали, глядя на мерцающие огни Москвы.
"Знаешь," — сказал вдруг Миша. "Я иногда думаю, что если бы папа не заболел тогда... если бы он не пришёл к тебе просить помощи... моя жизнь была бы совсем другой. И неизвестно, лучше или хуже."
"Да," — кивнула я. "Моя тоже."
"Но ведь всё хорошо получилось, правда?" — в его голосе слышалась странная, почти детская потребность в подтверждении.
Я обняла его, и он наклонился, чтобы я могла дотянуться до его щеки.
"Правда, сынок. Всё получилось просто замечательно."
Я часто думаю об Андрее. О том февральском дне, когда он появился на пороге моей жизни после девяти лет отсутствия. О его просьбе, которая изменила всё.
Прощение пришло не сразу. Даже когда я сказала ему в хосписе, что простила — это была лишь часть правды. Настоящее, полное прощение пришло позже, через годы, когда я поняла, что благодарна ему. Благодарна за боль, которую он причинил мне когда-то, потому что эта боль, как ни странно, сделала меня сильнее. Благодарна за его последнюю просьбу, изменившую мою жизнь.
Семь лет назад он разрушил нашу семью. А потом, сам того не ведая, помог создать новую.
Когда Мишка приводит Соню к нам на выходные, когда Павел учит его водить машину, когда мы все вместе садимся за воскресный обед — я иногда ловлю себя на мысли, что Андрей где-то смотрит на нас и улыбается. Не с грустью или сожалением, а с тихой радостью от того, что всё сложилось именно так.
Говорят, что время лечит все раны. Я бы сказала иначе: время не лечит, но учит жить с ними. Учит строить новую жизнь не вопреки, а благодаря прошлому.
И иногда — только иногда — это новое оказывается даже лучше того, что мы потеряли.
Если рассказ зацепил — поставьте лайк и подпишитесь на канал, мне будет очень приятно 🙌
С вами была Тёплый уголок До новых историй — правдивых, острых и всегда с оттенком блеска.