Наконец Нюра увидела в лесу смутный просвет и шагнула с насыпи. Где-то здесь надо свернуть и идти прямо, прямо. Она спустилась с откоса, вошла в лес, и мгла тотчас сомкнулась над ней. Лес встретил тревожно и угрюмо. Нюра подобралась и насторожилась. В низинах от земли поднимался горький теплый пар, но и сквозь него, из протеми сочно хрупающих под ногами трав, остро и холодно мерцали светляки, пахло теплой росой, остывающей смолкой, грибной прелью.
Иногда с сосен мягко падали шишки, и она вздрагивала замирая, до звона в ушах слушала суровую тишину леса. А после разнимала папоротник, отводила от лица холодные мокрые ветки ольшаника и, попадая в какие-то невидимые ямки, упорно пробиралась вперед, к озеру, к стожкам сена, к шалашу Григория Ефимовича, притулившемуся к могучей сосне. От шалаша – сразу же вихлястая тропинка к берегу, к проходу по мшистому зыбуну меж камней, с качким настилом из тонкоствольных, уже ослизлых березок.
Вы читаете окончание. Начало здесь
Нюра заблудилась. Берега все не было, стожков тоже. Она растерялась. Каждый куст топырился и мерещился чудищем, вот-вот прыгнет. И то тут, то там слышались лопотанье, гугуканье, всхлипы. В одном месте из-под ног шумно выпорхнула какая-то большущая птица, и Нюра от неожиданности метнулась в сторону, тяжко осела.
К счастью, услышала густой нарастающий грохот поезда. Пытаясь унять дрожь в ногах, поднялась и стала ломиться сквозь кусты обратно к линии, то и дело озираясь и думая, что свернула где-то рано и тот просвет ей померещился. Поезд ушел.
Нюра выбралась на насыпь, дрожащими руками еле вынула из рюкзака бутылку пива, стуча зубами о горлышко, стала жадно пить, отняв ото рта бутылку, огляделась. Все правильно. Вот гранитная скала. Вот столб двадцать шестого километра. Вот заросли кипрея, дикой малины. Значит, она прошла круто вправо, мимо озера, и так бы могла уйти прямо в горы и совсем затеряться. От этой мысли она поежилась. Было три часа ночи. Значит, она блуждает уже четыре часа.
Когда чуть утишился страх, она снова шагнула с насыпи. И снова тьма сомкнулась за ней.
На этот раз Нюре повезло – выбрела на стожки сена, смутно темнеющие под соснами. Тотчас же сняла рюкзак и прислонила его к сосне, пошла мимо шалаша к берегу.
Над озером, за камышами покоился тонкий белесый туман. Царила тишь. В темном настороженном небе, за высокими ветрами проклюнулись слабые звезды. Ночь упорно держалась за сосны и землю.
Кричать, звать Олега расхотелось, и Нюра подумала, что может пройти на островок через болотистую протоку. Пошла по берегу к тому месту, где кто-то отчаянный проложил, промял в камышах изгибистый ход. Нюра не нашла тот ход в темноте, вернулась и робко, протяжно крикнула:
– Оле-е-е-г!
Но зов этот был настолько робок и тонок, что Нюра вовсе растерялась: «Оле-ег!»
– Да кто ж так зовет! – подал голос из шалаша Григорий Ефимович.
И выбрался, выполз маленький, сухонький, в белой исподней рубахе. Он выпрямился, сгорбатил у лица ладони, крикнул резко:
– Олег! – крик этот ударился об остров и откатился обратно в лес, в горы.
– Счас встанет, – присел, стал закручивать папироску. – С поезда?
– Ага. Я, дядя Гриша, заблудилась. Во-он туда, – показала рукой, – дальше прошла.
– А недолго – темень. Отчаянная девка. Ишь ты... А седни с утра сухмень и сухмень. Вся трава сомлела. А на солнцепеке оводы одолели, прямо грызут... Что-то не встает? Иш-шо-о позвать? – крикнул раз, другой, третий. – Во, умаялся. Утресь-то мне помогал сено сгребать. Травы-те встали ныне – золото... Собирался после рыбачить. Червя запас. Гороху привезла?
– Привезла.
– Шибко он горошек ждет. Тут вчера Валерка миаский приезжал – мешок леща увез. Хитро рыбачит, а на че – таит. Олег-то извелся от зависти... Смотри-ко, спит и спит. Бери-ко весла-то, отвезу я тебя. Мешок не трог – сам донесу, сапоги вот разве надену, – сел, стал наматывать портянки.
– Завтра хозяйка моя приедет – проведу вас на малину. Полно в этом годе малины. Вчерась такую полянку нашел, у-у... Увидишь завтра. Гриба тоже полно. А вот леща взять не могу. Горох он, лещ-от, любит, кашу пшенную. Валерка прям килограммов на пять одного словил – смотреть страшно, с весло будет. Рыба-т к нему вальмя валит – колдун. Я рядом сидел – измаялся. Тот мешок, а я одного с ладонь, да окунишек на ушишку. Олег дак не вынес – угреб махать спиннингом, – встал.
– Ну, поехали, – притопнул. – Батог только взять надо – сосклизнешься. А Валерка так не ходит тут – прямышком, топью пробежит, весь берег под ним – зыбкой. И верно – колдун.
Нюра шла осторожно, боясь поскользнуться на мокром настиле. Все на ней было мокрое, бил озноб и горели ноги. Хотелось скорее добраться до палатки, раздеться и лечь на мягкий сенной матрас, под стеганое одеяло, в тепло, прижаться к своему счастью. И от желания этого как-то странно ворохнулось сердце, кольнуло и стало очень жарко. И невдомек было Нюре, что вот-вот к ней наведается первое горе любви. Чтобы не упасть, Нюра торопливо забралась в юркую лодчонку, села.
– Завтра, дядь Гриша, щук ловить буду.
– Седни уж, – Григорий Ефимыч загремел уключинами... – Тут один карабашенский спрашивал: «А эта-т девка на каку блесну ловит? Говорят, ловит и ловит?» Не знаю, говорю, Федя. Видно, чары каки знат... Завтра он к те подкатится. То-то я гляжу, все наши мужики эту заводь облюбовали. Я вот счас Олега-то пошпыняю – проспит бабу. Хе-хе...
Скрипели уключины. Плескалась, несмело шелестела о борта вода, мялись, тонули под тяжестью лодки, закрывавшиеся на ночь бутоны лилий. Островок приблизился, прояснел и закачался. Что-то почуяло сердце, и Нюра привстала.
– Сиди, сиди! – одернул Григорий Ефимыч. – Ишь, не терпится.
– Что это? – Нюра встала, шатнулась. По телу пробежал тонкий озноб. – Нет палатки. Дядя Гриша, где же она? – сдерживая тревогу, тихо спросила Нюра. – Может, он выбрал другое место?
– Как нет? – Григорий Ефимыч перестал грести, обернулся. – Вот те на! Погодь! Погодь!.. Так я еще днем видел тут белый катерок. Бабенка рыженькая металась... Вон че-е... – взялся за весла, подгреб к берегу.
Лодка мягко уткнулась носом в трухлявый, сырой пенек. Рядом с ним у самого уреза воды замерли две белоногие молодые березки.
Чуть дальше стоял маленький столик с букетом цветов в консервной банке, лавочка у кострища, остов навеса, где сушилась рыба, и ворох слежалого, ломкого сена, вытряхнутого из матраса.
– И ниче не сказал и не простился... Да-а, видать, увезла его эта бабенка. Знакомая, может? Али родня?
Нюра стояла у холодного костра, у одинокой обгорелой рогульки, торчащей из земли (вторую, видимо, сбили), – стояла и слушала только запах прогоревшего костра, сильный запах сырых озолков.
«Это та женщина, – решила Нюра, – его жена. Он уехал с ней. Уехал...»
Стояла она долго, опустив в недоумении голову. «Вон как обернулось счастье-то, за беду зацепилось, – подумалось вдруг. – И что те пустяшные обиды и горести, какие дарила ей жизнь? А что еще впереди? Кто скажет? За что он так? Мог сказать, что все это пустое. Мог в конце концов просто уйти и не томить душу, не таиться. Меня-то за что? От жены и детей не уводила, чужого счастья не крала и не желала зла людям... Нюрка ты, Нюрка, – думала она о себе, вздрагивая от холода, – не было у тебя в любви ни смелости, ни ловкости, ни умения слепить свое гнездо, свое счастье. Что же теперь?»
Григорий Ефимыч отошел, сел в лодку.
А Нюра все стояла и смотрела на прогоревший костер, еще тлела смутная надежда – вдруг да придет. Вся прежняя жизнь ее казалась сейчас долгой и счастливой в ожидании непознанных радостей и тревог: «А что-то завтра?»
«Вот оно: «Что-то завтра?» Недавно я обалдевала от любви и радости, а теперь вот мне худо, очень худо, – горько думала она и ничего не могла поделать с собой, сильно крепилась, чтобы не разреветься, не упасть и не забиться в плаче подле одинокой обгорелой рогульки. – Где ты? – Но ни в безысходности, ни в крике, готовом вот-вот вырваться, не было злости на него. Было лишь некое сожаление, ей казалось, что он не понял ее, но утешала предопределенность судьбы – она, Нюра, на всю жизнь его, и от этого никуда не денешься, но осознает он это и опечалится потом, после подаренных жизнью страданий и горя».
И снова, как там, на качком настиле по мшистому зыбуну у берега, кольнуло сердце.
«Зачем ты ушел? Вернись!» – молча кричала она, глядя в сторону гор.
Горы молчали. Лес молчал. И молчал старый человек в лодке.
А боль в груди все росла и росла.
– Я тут огонек развел. Стынь одолела меня, да и комарье вот...
Нюра сказала упавшим голосом:
– Дядя Гриша, вы плывите, отдыхайте. Я здесь останусь. Скоро утро...
– Гляди. Если что, крикни.
– Спасибо, дядя Гриша.
– Да чего там, – махнул рукой и стал вставлять весла в уключины.
– А горох вот, в мешочке... Я сейчас, – стала вынимать из рюкзака одежду.
– Сколько прожили-то? – вернувшись к костру, полюбопытствовал старик.
– Чуть-чуть.
– Небось робетешки?
– Нет. Не успели.
– Здря. От робетешек не всяк убежит.
– Сейчас и дети не держат.
– Тоже верно. Может, стеганку привезти?
– Спасибо. У меня теплый костюм в рюкзаке... Посижу у костра... Вот горох, дядя Гриша, ловите лещей.
– Поди, вернется Олег-то? – нерешительно принимая мешочек с горохом, заколебался старик.
– Нет, – заверила Нюра.
– А жалко... Да что там. У меня война двух увела... В прошлом годе дочь схоронил... Трое внуков осталось... Старуха год не вставала... Да и кто его поймет, горе-то? У всех разное, – сказал старик и поворошил прутиком огонек. Костер выплюнул искры и начал гореть.
– Ну, я поехал, – направился к лодке.
– Как же вы... Все это?
– Так на то и жизнь... Ежли раздуматься-то... Без горя и радости не разглядишь, мимо проскочишь...
– Ничего, – зачем-то неожиданно бойко сказала Нюра.
Хотелось ей сейчас поскорее скрыться от стороннего глаза, и Нюра обрадовалась, когда, немного помешкав, наконец взмахнул веслами Григорий Ефимович.
«Где она, судьба, за каким кустом, поворотом? Да и кто знает, как бы обернулась жизнь, если бы когда-то не решилась она приехать в этот город диковатой, несмышленой девчушкой? А сейчас ты сидишь у воды, ждешь его. Может быть, он вернется? Нет, не вернется. Он с той женщиной... Господи, а зачем он вернется? Что теперь изменится?.. Меня ведь невозможно бросить, меня можно только потерять. А каждый ли задумывается над тем, что теряет? Ты потерял. Кто ты, Олег? Что ты дал той женщине, что мне? Ее ты, очевидно, так же предавал, как и меня?»
Взошла заря.
Нюра лежала, свернувшись клубочком, у давно прогоревшего костра. Она безучастно смотрела на траву и думала, что надо вставать и куда-то идти, ехать.
Мимо островка проплывали на своих лодочках рыбаки, всплескивали веслами, но Нюра не видела их. Где-то далеко Григорий Ефимович уже точил косу.
«А может быть, что-то случилось с сыном, и ты уехал? Но тогда бы ты, наверное, оставил палатку дяде Грише, написал записку или что-то сказал. Он был на берегу. Он вас видел. Ведь не забыл же ты, что я приеду завтра?.. Нет. Тут совсем другое – ты навсегда ушел. Ушел... Что же мне теперь? Я знаю только одно, я буду думать, что жизнь накажет тебя горестным одиночеством, и плохо, безутешно плохо станет тебе, и ты никогда не обретешь утешения. Мне жаль тебя...
Господи-и, как я буду любить тебя – и ненавидеть».
Tags: Проза Project: Moloko Author: Прокопьева Зоя
Начало этой повести здесь
Серия "Любимые" здесь