Это был первый километровый столб, у которого она остановилась. Слева, внизу, темной гривой тянулся лес, и там, под насыпью, за придорожными кустами и дуроломными травами, тоненько журчал родник. Справа серый, рыхлый туман затоплял глубокий распадок, окутывая лес сыростью, ластился к подножиям гор, взбирался все выше и выше. А впереди густилась темнота, в которую утекали смутно голубеющие рельсы, и был там тот, в палатке на маленьком островке, к кому она шла, – несла свое неразумное сердце.
Менялись запахи, менялся воздух, потому что за узкой гривой леса дышало озеро, дышала земля, дышал лес и дышали горы.
Нюра расстегнула куртку, вынула из рюкзака бутылку пива и, отпив, присела на шпалу. Она только что вышла из поезда на глухом разъезде, где никогда не бывала, но знала, что идти надо вослед поезду.
От этого столба еще восемь километров, а рюкзак тяжел – кроме пары теплого белья и всякой еды – пять килограммов гороха (это Олег просил привезти для приманки лещей) да три бутылки пива. Там, у палатки, под навесом из полиэтиленовой пленки, висят связки сухой рыбы, похожие на привядшие веники. Пиво с такой рыбой – прелесть. Так он считал.
Нюра поднялась и пошагала по шпалам, по хрустящему гравию, уже предощущая радость от встречи – он ведь ждет ее завтра с другой стороны озера у дома отдыха, – он приедет за ней на лодке. А она неожиданно явится сегодня, испугает, обрадует его и три дня будет ненасытно рыбачить, ловить на удочку. Она уже ловила крупных лещей и линей, а на спиннинг – щук. Будет варить уху, жарить белые грибы. Грибы можно собирать каждый день на северной стороне островка, на прошлогодних гарях, в яркой, буйной зелени трав. Впрочем, грибы здесь растут и в густом, непролазном липняке на макушке острова, и прямо на полянке перед палаткой в крупноцветных ромашках и таволге.
А после она будет лежать в лодке на сене, бросив весла, загорать, смотреть в воду – на струящиеся ввысь стебли лилий, на эти удивительно нежные белые цветы с мимолетным, чуть уловимым запахом талого снега, на толкущуюся мелкую рыбешку и водоросли.
Что ночь, что темнота и тяжелый рюкзак, если впереди только радость! Эта радость была в ней как нежданный праздник.
Нюра никогда не пытала Олега, любит ли. С ней – значит, любит, в это она верила, а об остальном не думала: лишь иногда смотрела на него издали – высокого, большеголового, загорелого до черноты. В такие минуты Нюра пугалась своей нежности к нему: боялась за себя, боялась, что сделает какую-нибудь глупость. И она не говорила ему ничего о своих думах о нем, уверяла себя, что он и так понимает все, – зачем говорить о том, что понятно без слов.
А то, что Пегов, начальник цеха, ходит следом и молчит – ее раздражало, хотя понимала, что, может, чувство к ней – как раз единственное, не испытанное им никогда в жизни. Нюре жаль его, но ведь он лет на пятнадцать, поди, старше? Что же делать? «А ничего, – утешала она себя, – всех не полюбишь».
Впереди темную, плотную стену леса озарил свет костра. У костра невнятные, шевелящиеся тени. Нюра замерла, чувствуя, как ломит виски и холодеет спина, кинулась бежать.
Но, устыдившись страха, заставила себя остановиться, прислушалась и вспомнила, что где-то тут вдоль берега должен быть покос, и сразу успокоилась, стала представлять, как сидит кто-то у костра, смотрит на веселую огневую закруть, на блики, лижущие стволы сосен, и думает, коротает ночь...
Разломилась гулкая тишина. Резко, безутешно прокричала какая-то птица на болоте, и этот истошный, ломко затухающий крик долго перекатывался в горах. И снова все потухло, лишь остался безумолчный стрекот сверчков, живших, видимо, в щелястых смоляных шпалах.
Устав, Нюра сняла куртку. Встречный воздух холодил лицо, и это было приятно. А спина горела, и ныли ноги, в темноте она оступалась, чувствуя сквозь подошву скрипучие камушки.
«Я приду сейчас и скажу, как тосковала там, в городе, эти четыре дня и как не чаяла вырваться. А он рассмеется и сухо скажет: «Явилась. Что за родня?» И возьмет тяжелый рюкзак и удивится: «Ог-го! Сдурела», – и протянет одно весло, чтобы опираться на него в зыбком проходе до лодки. Не стану я ничего говорить. Я просто подойду и притулюсь к его плечу, потрусь щекой и скажу: «Ну, здравствуй!» А он положит равнодушную руку мне на плечо и скажет: «Ну, ну, пошли!» Если он так скажет, я потом в палатке отвернусь, когда он сильно, уверенно потянет к себе. Господи, что я говорю? Я никогда не отвернусь от него, потому что ни с кем так покойно, радостно не было и не будет и никто так не позвонит мне и не скажет: «Бабуся, поехали-ка на рыбалку. Тогда-то и там-то встретимся. Возьми то-то и то-то».
Зачем-то всплыли те печальные стихи, которые он однажды читал, сидя на полешке у костра:
...Мне крикнуть хотелось вослед:
«Воротись, я сроднился с тобой!»
Но для женщины прошлого нет:
Разлюбила – и стал ей чужой.
Что ж! Камин затоплю, буду пить...
Хорошо бы собаку купить... –
и замолчал, и смотрел долго, пристально на огонь, выронив сигарету, а после, отвернувшись от костра, скользнул пустеющим взглядом мимо нее. И тогда Нюра поняла, что она не знает его, что у него было раньше, с кем жил, кого нежил. Она знала лишь, что у него где-то есть жена и ребенок, с которыми он давным-давно не живет. И даже это не пугало ее – она любила. А что такое любовь? Отчего не спит весенними ночами гордый, отчаянный мальчик, ходит и ходит под темными окнами? Отчего он вдруг вспоминает, что где-то далеко, за лесом, надсажаются соловьи и белым огнем полыхает черемуха? Отчего? Почему пожилой человек среди белого дня крадется к лестничному окну, следит за кем-то и смеется от радости? Отчего? Спросите у своего сердца, спросите у ошалелого муравья и стареющих сосен. Спросите у шального бродяжного ветра и подбитого лебедя. Спросите у Нюры, она скажет...
Увидев новый километровый столб, Нюра приостановилась и надела куртку.
На Сайме
Это были их первые два дня и две ночи на озере. Около четырех часов добирались на попутных машинах и автобусах до курорта «Увильды». После шли пешком. Он нес большой рюкзак и палатку, она – маленький рюкзак и спиннинги...
День собирался угаснуть. В бледной голубизне выгоревшего неба высоко пролетали мелкие перистые облака, а над озером теплый, мечущийся ветер, вырываясь из-за гор, раскатывал лохматые волны и ворошил пену. Над островками, поверху леса, неспешно кружили чайки, на воде юрко бегали катера и моторки. Местами поляны на берегу были взрыты, вытоптаны, будто только что прошло стадо. По всему побережью пестрели палаточные городки, люди жгли костры.
За рыбацкой деревушкой Саймой с серыми обомшелыми домишками, вытянувшимися вдоль берега, решили пройти по гряде, перебрести на какой-нибудь островок, потому что дальше был высокий забор чьей-то дачи.
Солнце ушло за горы, но было еще светло.
Он перенес через узкую протоку вначале рюкзаки, а потом ее. Взобравшись по валунам на макушку островка, он выбрал ровное, защищенное от ветра место промеж сосен и принялся ставить палатку.
– Здесь мы будем одни, – сказал он с каким-то тайным смыслом.
– Рай, – оборотившись к нему, сказала Нюра. – Я буду здесь жить вечно, – добавила, чуть помолчав, и пошла на верхушку большого уютного камня.
– Давай-ка пособирай дровишек, а я управлюсь с палаткой и половлю раков.
– Кто это выдумал их, таких страшных?
– Человек, пиво не пьющий... Опростай мне кастрюлю.
– Есть, капитан, – засмеялась она и спрыгнула с камня. – Знаешь, здесь живут большие рыжие мураши. Муравьиный остров. Посмотри, сколько у них тропинок!
– Пусть живут. Вход в палатку надо будет облить репудином и сахар отнести подальше. За сахаром они полезут и в огонь. А так ничего.
Нюра вынула из рюкзака кастрюлю и сказала:
– Я пошла строить наш домашний очаг.
– Ну, ну... – сказал он. – Может, что и получится. Любишь меня, что ли?
Она увела глаза в сторону, робко кивнула.
Уже в сумеречной тишине в гранитных камнях, у воды, она развела из наносных щепок маленький костерик и поставила на огонь кастрюлю. Через несколько минут раки зашевелились, верхние стали выкидываться в огонь, и Нюра закричала, а потом, когда он, смеясь над ней, подцеплял прутиком самых строптивых и кидал обратно в кастрюлю, где они в горячей воде утихали и постепенно краснели, – есть их не стала. А он ловко обрывал хвосты, вынимал белые, нежные кусочки мяса и дурашливо урчал, хрумкая и высасывая сок из клешней и спинок.
Позднее она уже не боялась раков, но ловить сама не решалась: только ходила по берегу, высматривала в прозрачной воде на сером дне или в камнях серые чудища и звала его. Здесь, на этих островках и по берегу, раколовы ходили ночью с факелами, и тогда Нюра не выглядывала из палатки. И в криках и отсветах на темной воде было что-то древнее, дикое и жутковатое.
Дик и ярок был и широкий закат над горами. На фоне заката на большом камне долго стоял Олег, и о чем ему думалось в ту минуту, о чем жалелось, для Нюры было загадкой.
– Олег! – позвала она его. И когда он пришел к палатке на ее зов, она встала навстречу и спросила горестно: – Тебе сейчас было плохо?
– Нет. Я стоял и думал о работе. Если бы не успели закончить ремонт, Пегов бы нас не отпустил, и мы б не увидели ничего этого, и не оказались здесь... Случай, – он усмехнулся. – Случайно упало яблоко, случайно выронили бутерброд с маслом, случайно кто-то заметил, как плавно опускается на землю умерший лист, да и сколько всяких – случайно, случайно. И тебя я увидел случайно. К причалу подошла яхта, и вдруг вышагнула на берег полуголая капитанша.
У вас были гонки, и ты три круга приходила первой. Я сидел на причале, пил пиво и смотрел, как разбегались по озеру яхты, а потом тянулись цепочкой, и ты все время приходила первой, и ребята на причале ругали тебя за то, что ты у них выиграла приз гонки, кажется, паруса...
– Да, новую парусину, – сказала Нюра и улыбнулась, вспомнив ту гонку.
А Олег, увидев ее отсутствующие глаза, вдруг помрачнел, понимая, что что-то в ней есть, чего он никогда не сможет понять и постичь. Он вспомнил, как сидел на причале, на низком деревянном креслице, снятом с катера, и перед ним стояло прикрытое газетой ведро с пивом. Тут же, рядом, лежала гитара и ворох небрежно раскиданной одежды, сумок, рюкзаков. Все друзья его купались, а тот, кто принес пиво, убежал к сторожу водной станции просить вяленой рыбы. На стене еще не покрашенного деревянного домика, с плоской крышей, сушилась рыба. За полдень крутой ветер, задувающий с севера, упал. Стало знойно и тихо, и в струившемся от зноя воздухе, изредка взлетая с воды, лениво и молча кружили чайки, да лишь слабая, зыбкая волна от прошедшего катера совсем слизнула с гальчатого берега желтую, тающую на знойном солнце пену и, обессилев, отползла под причал, качнув его. «А ничего девчонка!» – вяло подумал тогда Олег, провожая взглядом метнувшуюся вглубь стайку мальков. Когда-то он мечтал о такой вот девчонке, отчаянной, умной, красивой. И, запоздало встретив такую, увидел, что возле нее молодые и тоже красивые ребята. Вон сколько их! А у него вроде бы и кровь увяла, не было желания вот так толкаться на причале, бежать на лыжах за катером и, усмиряя внутренний холод, падать в воду с вышки. Тогда ему казалось, что все эти неразумные выходки они делают для нее, и посмеивался, и молча их презирал. Но потом, когда она снова пришла первой, а шесть или больше яхт где-то еще ловили капризный ветер, когда она, покачиваясь, ступила на шаткий причал и громко сказала:
– Мальчики, дайте испить водицы! – а воды ни на судейском плотике, ни на причале не оказалось, Олег зачерпнул кружкой из ведра пива, встал и поднес ей. А в это время ребята устроили свалку и стали чествовать команду Нюры. Девчата, безропотно улыбаясь, позволили взять себя за руки, за ноги, раскачать и бросить в озеро – ритуал. Нюра сняла темные очки и голубой козырек и, заинтересованно и благодарно взглянув на Олега, сказала:
– Спасибо! – взяла кружку и медленно выпила.
После, сняв оранжевый спасжилет и кеды, перешагнула на плотик и, отодвинув ногой ворох чьей-то одежды, легла навзничь.
Олег сидел в двух шагах и заставлял себя не глядеть на ее загорелое, гибкое тело, с двумя голубыми полосками купальника, на распущенные выгоревшие волосы и побелевшие от воды пальцы ног. Лежала она небрежно, зажмурив глаза.
– Я тогда, Нюра, заставил себя не влюбиться, – грустно рассмеялся Олег. – А, наверно, надо было... Но я уже был женат.
– Я тебя не помню, – искренне сказала Нюра.
– Где там было упомнить, – махнул он рукой.
– Нет, правда. Я после той гонки ездила в Пермь на первенство Урало-Сибирской зоны. Гонка продолжалась неделю. Я там заняла второе место и два раза переворачивалась – ветер был студеный и очень сильный. Жили мы там на Камском море в каютах на списанном пароходе. Весело жили. Меня приглашали остаться там...
– В качестве чьей-нибудь жены?
– Сразу и в качестве! Приглашали жить, ездить на соревнования, работать. Спортивные лидеры обещали: через шесть месяцев наверняка будет квартира и интересная работа.
– Напрасно отказалась. Могла бы и в институт поступить, и стать мастером спорта.
– Не хотелось уезжать отсюда.
– А что ты нашла здесь хорошего?
– Как это что хорошего? Природа, люди, завод...
– А при чем завод?
– Привыкла. На заводе я с четырнадцати лет... Да и мало ли что еще...
– Чушь! Можно любить все, только не завод. Природа, это еще куда ни шло, но завод...
– Перестань! – попросила она. – Ужинать нам придется в палатке – комары начинают звереть.
– Я, наверное, уйду из цеха, – сказал Олег, когда забрались в палатку и зажгли свечу. – Свеча-а горела на столе, свеча-а горела... – зачем-то проговорил он.
– Почему уйдешь?
– Видишь ли, – говорил он полулежа, – пройдет десять лет, двадцать лет, люди будут все те же, и марки кирпичей будут те же, и мартеновские печи тоже будут те же...
– А ты чего хочешь? – Нюра отставила миску с салатом из свежих помидоров и повернулась к нему. – Сейчас ты помощник по оборудованию в цехе. Уважение. Оклад. Я бы не сказала, что очень уж скучная работа. От тебя ведь зависит многое: придумаешь какой-нибудь хитрый транспортер, мои женщины в ноги тебе поклонятся – половину работы они будут делать не вручную... Надо просто найти свое дело и делать его хорошо...
– Прежде всего мне хочется обрести друга. Купить машину. Построить у воды дом. И дожить до двухтысячного года, но это все из неосуществимого...
– Захотел стать рабом своего дома, своей машины?
– Я же сказал, что это все неосуществимо. А вот реальнее: хорошо бы уйти работать в новый цех. Сейчас строят конверторный. Оборудование новое, люди новые...
– А почему ты ушел из института?
– Очень просто. Была одна интересная исследовательская работа. Ее надо было проталкивать. И мне полагалось лизнуть, а я гавкнул.
– Ну, а сейчас разве тебя возьмут в новый цех на такую же должность, как здесь?
– Навряд ли. Разве что мастером или бригадиром... А пошел бы.
– Мне вот не уйти, – Нюра перестала резать ветчину, задумалась. – Нет. Не уйти. Привыкла к людям, к работе. Мне кажется, что если уйду – будут сниться печи, как снятся врачу больные. Что-то где-то вовремя не подлатали, что-то не смогли достать и – сгорит печь, а могла бы еще плавить сталь... А потом – ты пришел на все готовое, я же пришла в этот цех рассыльной – из-за стола чуть виднелась. Если бы не Пегов, я б, наверное, не знаю что сделала, – некуда было деваться... Да и не один Пегов. Я многим обязана...
– То-то я гляжу: все Пегов, Пегов...
– Перестань! Пегова я уважаю. Все его уважают...
– Ну, не скажи...
– Порежь хлеба, – Нюра подала ему нож и сказала: – Конечно, Лавочкин не уважает...
– Хватит, милая моя, хватит, – прервал Олег, – мы здесь не на очередной оперативке – отдыхай. Дыши озоном... Сейчас мы с тобой поужинаем и пойдем к воде. Или вон сядем верхом на камень... Где раки?
– Вот раки.
– Где рюкзак? Что-то у меня там было...
– Да вот же, у тебя под рукой!
– Это я опьянел от леса, от воды, от тебя... Я – счастлив. Ты даже представить себе не можешь, как я счастлив!
– Бывает, – усмехнулась Нюра.
– Странно, я говорю человеку, что я счастлив в эту минуту, – не верит. Все мы в неверии своем одиноки. Да-а... «И про отца родного своего мы, зная все, не знаем ничего...»
– Чьи? – спросила Нюра.
– Евтушенко... Да-а, раки – люкс и салат – люкс...
– Я польщена, Олег Николаевич. А Евтушенко я прочту.
– Умней, милая, потихоньку, умней, пока я живой...
– Стараюсь, – засмеялась Нюра.
– Ах, А-а-анхен, пойдем к воде. В такую ночь – грех спать... Надень куртку, кажется, ветерок.
Выбрались из палатки и поднялись на камни.
Олег повернулся к Нюре, взял ее за руку и повел вниз, к воде. На полпути он вдруг остановился и притянул ее к себе. Это была их первая ночь и первый поцелуй. Вспыхивали и опадали с неба цветы, косо кренились сосны, и куда-то медленно и неукротимо плыл островок.
В палатке он постелил сам и позвал ее. Она встала с камня и пошла к нему. Он помог ей раздеться и начал целовать, вначале робко, потом крепко, уверенно, и рука его металась по гибкому телу Нюры. Она ловко увертывалась, но губ не отнимала, и он стиснул ее.
– Ду-ура! – он отвернулся и закурил.
Нюра отстранилась и замерла, а после виновато приникла к его плечу и долго лежала так, трогая шершавыми, несмелыми губами его спину, а теплая ночь длилась, длилась. Тонко зудели комары, за палаткой бегали какие-то зверушки и робко шелестели травой, ветер шевелил ветки сосен, по островку растекался запах разморенной сосновой смолки, и было слышно, как шлепались волны о гранитные окатыши. И когда на исходе этой ночи он резко, почти грубо повернулся к ней, она покорно и беспомощно разняла руки. И все замерло.
– Так ты что же, всю жизнь одного ждала, меня? – спросил он после.
– Ждала, – прошептала она, пряча лицо у него под рукой. Лишь где-то подспудно, неосознанно гнездилась тревога: кто остановился на ее тропинке, куда поведет за собой и как с ним ей будет?
– Не знаю, как там будет у нас дальше, но сейчас мне с тобой хорошо, – сказал он днем и ласково приобнял, сдавив горячей рукой ее острое плечо.
Она подняла голову, пристально посмотрела в глаза ему, усмехнулась. «А дальше будет, – подумалось ей, – будет счастье».
Глаза его вспыхнули, осветились улыбкой, и он сел.
Она смеялась все громче и громче. Вскочила и кинулась к воде, чтобы охладить себя. Падая в воду, она увидела, как хищно метнулись от камней крупные окуни, как чайки лениво подняли головы и не взлетели. Зато в рябиннике забеспокоились голубые синицы, заперелетывали с ветки на ветку.
Он догнал ее.
Прошел катер, и их качнуло волной.
– До чего ж ты худа, – сказал он ей на берегу.
– Мне это не мешает. Да и кстати, сухое дерево ярче горит, – сказала она, жмурясь на солнышке и оглаживая себя от капель.
Он снисходительно хмыкнул.
Взобравшись по тропинке к палатке, она легла на горячий валун и обидчиво отвернулась к озеру, но тут же встала и, взяв спиннинг, пошла вниз, к воде.
– Не оставь блесну на кустах.
– Постараюсь, – тускло сказала она.
Нюра училась бросать блесну. Чаще всего блесна летела неуклюже вверх и мертвой хваткой впивалась в кусты. Иногда Нюра забывала про тормоз, и катушка раскручивалась, била по пальцам, леска путалась. Нюра садилась на камни, терпеливо распутывала леску и снова взмахивала спиннингом. Хоть и недалеко, но ей уже удавалось закинуть блесну, тогда видела, как рыскающе крутилась блесна, бежала в глубине рыбкой, блестела над причудливыми водорослями, а леска шла на катушку ровно, упруго. И Нюра радовалась. Но втайне завидовала Олегу, как ловко он это делал: бросал метко и далеко, а главное, знал, где живут щуки, где окуни, где лини.
Опять спутала леску. Сверху посыпались и защелкали о валуны мелкие камешки: он шел к ней. И как шел он, и как смотрел на нее, Нюра поняла: что бы Олег ни сделал, что бы ни сказал, куда б ни позвал, она все сделает и пойдет за ним. Нюра выронила спиннинг и села.
– Брось! – сказал он. – Пойдем, я соскучился. И вообще, пока я живой, дальше десяти метров отходить от меня не будешь. Слышала? Вот так-то, – взял ее за руку и повел вверх к палатке.
– Что-то нежным я очень стал, – сказал он в палатке, успокаиваясь. – Бросишь ведь ты меня?
– Я тебя люблю, – сказала она. – Я не могу тебя разлюбить...
– Никому я не верю. Наплачешься со мной, а потом бросишь.
– Нет, – обреченно сказала она.
– Ладно. Сейчас я пойду в деревню искать лодку и поедем на вечернюю зорьку, а пока ты отдохни, – поднялся, стал надевать спортивный костюм. – Я, наверное, возьму отпуск и поселюсь где-нибудь здесь, стану рыбачить, греться на солнышке, думать о жизни, а ты будешь приезжать ко мне по выходным...
Вечером они варили тощую уху, пили крепкий чай. У берега стояла подозрительной прочности плоскодонка, взятая им напрокат в деревне. А после они погрузили в нее палатку, рюкзаки и поплыли в ночь.
Иногда за весла садилась Нюра, и лодка сразу же начинала рыскать, и он ей командовал:
– Правым! Левым!
Так они плыли: то мимо темного берега, то мимо мелких каменистых островков, поросших пихтами, березами и соснами, исчахлыми на ветру, а то ехали узкими камышистыми протоками и мягко лоснящимися заводями. Когда забрезжил рассвет, они увидели смутные горы, укутанные низкими темными облаками, туманами. И стали плыть к подножию этих гор, и он сказал, чтобы она распустила спиннинг, потому что протоки кончились и на темной воде не было видно травы, лишь рябились мелкие волны.
– Совсем распустить?
– Ага, – сказал он, делая частые плавные гребки.
– А хорошо-то как! – сказала она, ежась от утренней сырости.
– То-то, – сказал он.
Спиннинг дернулся в ее руках, затрещал тормоз на катушке, она не поняла, что это, но вдруг почувствовала, как упруго задергалась леска, пошла в сторону и сгорбила спиннинг, потом леска ослабла и снова наполнилась силой.
– Что это? Ой! – закричала Нюра.
Олег бросил весла, выхватил спиннинг и стал быстро сматывать и чуть слабить леску. Он встал. Щука, видимо, крупная, шла неохотно, бугрила воду, била хвостом, а он говорил:
– Уйдет! Господи, уйдет! Сошла... Нет, не сошла! О, черт! И багра нет и сачка нет... Уйдет!.. – Он осторожно подвел рыбину к борту, рванул и тотчас же, бросив спиннинг, склонился над ней, бьющейся, стал хватать ее скользко-увертливую. Пятнистая щучина с желтоватым брюхом вдруг обвяла в его руках, чуть дергаясь и жадно хватая широкой пастью воздух. Она еще долго вздрагивала, елозя брюхом по шершавому дну лодки, тускло блестя темной спиной, пружинисто свертываясь колесом, и зло била хвостом.
– Знатная уха будет! – сказал он, ополаскивая руки за бортом и кося глазами. – Килограмма четыре, больше.
Нюра взглядывала на щуку опасливо. Ей было жаль рыбу. И после, когда пристали к берегу, где еще таяли угли чужого костра, Нюра отказалась чистить.
– Нет, нет. Я боюсь... Жила бы себе и жила, глупая, гуляла в подводных зарослях.
– Ну, ну, – сказал он. – Давай-ка ложись, поспи. Я тебя заверну в палатку.
– А ты?
– Я половлю окуньков. Уха с ними наваристее. И посмотрю берега этой курьи. Хорошая курья! Камыши, лес, горы – здесь и жить будем.
...Заря взошла светлая, тихая. Нюра спала на охапке ломкого сена, свернувшись клубочком, укрытая свернутой палаткой, у чужого старого кострища. Во сне она видела себя и Олега. Сама Нюра была в белом, воздушном, с венком белых лилий на голове, стояла в лодке, которая тихо-тихо плыла сама по себе, а навстречу ей тоже плыла и плыла такая же лодчонка, и в ней стоял Олег в черных брюках, белой рубашке с закатанными рукавами. У Олега на голове тоже был венок из лилий. Он звал Нюру, протягивал к ней загорелые руки, но лодки почему-то плыли и плыли и не приближались друг к другу. Нюра испугалась и стала кричать и тянуться к нему руками. И вдруг он шагнул к ней навстречу, шагнул в воду и пошел, медленно погружаясь в глубину и – скрылся. Нюра наклонилась над темной глубиной, приготовившись подать ему руку, но ничего не увидела, кроме своего отражения, и – проснулась...
Она приподняла голову и увидела поляну в ромашках.
– Хе-е, проснулась! – Это был незнакомый, радостный голос, и Нюра оборотилась на него.
Бог с добрым морщинистым лицом сидел на березовом полешке в белой исподней рубахе, сухонький, спокойный. У берега покоилась его обгудроненная, будто обгорелая, лодчонка.
– А я думаю себе и думаю, откуда бог послал такой сверток? Сижу и жду...
– Кто вы?
– А я, как травы встанут, живу здесь. Во-он мои владения – укос, – показал рукой за камышистый берег, на веселенькие предхолмья перед лесом и горами.
– Как вас зовут?
– Григорий. По батюшке – Ефимыч. Карабашенский я.
– Здравствуйте, Григорий Ефимыч! Это я – Нюра. Из Челябинска. Мы ехали и ехали. Целую ночь. Щуку поймали... Во-от такую! А здесь хорошо-то как! Ромашки!.. А вон едет Олег...
– Муж?
– Да-а, – неуверенно сказала Нюра и посмотрела в ту сторону, откуда плыло легкое постукивание оселка о косу.
Продолжение здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Прокопьева Зоя
Серия "Любимые" здесь