Преемница

Наша группа ВК: https://vk.com/club229769659?from=groups

Наш ТГ канал: https://t.me/chatgraveyardofscarystories

Бабушка Маша проснулась ещё до рассвета. В деревне это было делом привычным — когда по подоконнику ещё ползли мягкие сумерки, а улицу окутывал утренний туман, просыпалась сама природа, и вместе с ней — старая, скрипучая изба на окраине села. Сегодня был особенный день — к ней в гости должны были приехать дочь Ирина с мужем и шестилетней внучкой Алёнкой. Праздновать Пасху всей семьёй — что может быть лучше?

На кухне пахло прошлогодним сеном, чисто вымытыми досками пола и свежим тестом. Бабушка уже замесила опару на куличи: оно поднималось в большой миске, затянутой льняным полотенцем, на котором когда-то её собственная мать вышила веточки вербы. Воздух наполнился дрожжевым духом с тонкими нотками ванили и лимонной цедры. Баба Маша аккуратно всыпала в тесто изюм, вымоченный в роме, и начала вымешивать, приговаривая себе под нос молитвы, как её в своё время учила бабка Варвара.

Когда куличи были поставлены в печь, она занялась яйцами. В большой эмалированной кастрюле уже бурлила вода с луковой шелухой, придающей скорлупе насыщенный бордово-золотой оттенок. По подоконнику были разложены и другие краски — зелёная, синяя, жёлтая, и даже серебристая, «на пробу». Она аккуратно опускала яйца в краску ложкой, выкладывая их потом на ткань остывать. Некоторые обвязывала нитками, другие обкладывала листиками петрушки, чтобы на скорлупе получались узоры. Работа шла медленно, но с удовольствием.

Из печи потянуло сладким ароматом запекающихся куличей. Дом наполнился тёплым, уютным запахом Пасхи: ваниль, тесто, специи, дым из трубы — всё сливалось в единый, родной с детства аромат. Даже старая кошка Дуська поднялась с тёплого коврика и лениво подошла на кухню, словно почувствовала — праздник грядёт.

Бабушка остановилась, вытерла руки о передник, приподняла край занавески и посмотрела в окно. Над горизонтом вставало солнце, играя на стеклах каплями утренней росы. День обещал быть ясным. Она улыбнулась и направилась к столу — нужно было начинать украшать яйца золотыми наклейками, лентами, да посыпать куличи сахарной глазурью с разноцветной крошкой.

В этот момент в дверь неожиданно постучали. Глухо, в два приёма.

Баба Маша удивлённо подняла брови. Кто мог прийти в такую рань? Она вытерла руки, поправила платок и направилась к двери. Открыла — на пороге стоял молодой парень в форме доставки, с курткой, испачканной в дорожной пыли. В руках — небольшая коробка, перевязанная бечёвкой.

— Мария Сергеевна? — спросил он, вежливо улыбаясь.

— Я… Да. А ты кто такой?

— Курьер. Вот, доставка. Под роспись.

— Какая ещё доставка? У нас тут не заказывают ничего… — Она нахмурилась.

— Адрес верный: улица Луговая, дом три, деревня Михайловка. Всё совпадает. И имя — ваше. Вот, смотрите. — Он показал наклейку на коробке.

Мария, всё ещё с недоверием, расписалась в бланке, взяла коробку и, поблагодарив, провела взглядом уезжающего парня. Закрыв дверь, она отнесла посылку на кухню и поставила на стол. Пальцы, сморщенные от лет, осторожно развязали бечёвку. Внутри лежала тонкая шкатулка, выложенная изнутри бархатом цвета старинного золота. В ней — яйцо. Великолепное, словно с выставки.

Оно было из тёмного синего стекла, почти чёрного, но стоило на него попасть солнечному лучу, как на поверхности заиграли завораживающие отблески — от холодного сапфира до иссиня-серебристых переливов. Всё яйцо было покрыто тонкими, почти невидимыми на первый взгляд символами — будто гравировкой. Они сплетались в узоры, как древняя вязь, которую не считывает глаз, но чувствует душа. Легонько потрясла коробку — в бархате выпала маленькая записка: «Спасибо за всё». Ни подписи, ни даты.

Мария села на табурет, аккуратно прижав яйцо к груди.

— Кто ж это... Господи… Спасибо за что? — пробормотала она.

Слезиться в праздник не хотелось, да и некогда. Скоро приедут родные. Видно, кто-то из родственников решил удивить. Вот отгуляем Пасху — и выяснит, кто прислал такое чудо. А пока… Пора накрывать на стол.

На улице уже слышался шум проезжающей машины — дочь, зять и внучка приехали. Дом ожил: заиграла музыка, зазвучали голоса. А яйцо... оно тихо стояло в серванте, отражая в своей поверхности солнце, куличи, пасхальные крашенки — и чью-то тень, мелькнувшую за плечом бабушки, но быстро исчезнувшую в углу комнаты.

— Христос Воскресе! — воскликнула Ирина, едва перешагнув порог калитки.

— Воистину Воскресе! — с радостью откликнулась бабушка Мария, широко распахнув объятия.

Обнялись крепко, по-настоящему. Потом зять, смущённый, но тёплый в своих чувствах, протянул бабушке букет подснежников — редкость в это время, значит, старался. Аленка, звонко смеясь, уже вбежала во двор и бросилась бабушке на шею, почти сбив её с ног.

— Ба! Я так соскучилась! Мы тебе подарки привезли, но они в машине! И куколку, и... — девочка тараторила без остановки, обнимая бабушку за талию.

Погода действительно выдалась чудесная — не по-весеннему тёплая, солнце яркое, словно на июньской прогулке, и ветерок еле ощутимый, просто чтобы трава слегка шелестела. Бабушка, взглянув на небо и вдохнув запах свежего воздуха, сказала:

— А что если праздник на улице отметить? Шашлычок, столик под берёзкой... Всё-таки весна в этом году добрая.

Зять с радостью поддержал идею. Пока он разводил мангал, Ирина накрывала на длинный деревянный столик, скатерть с яркими цветами вздулась от ветра, как парус, и Аленка пыталась её прижать, забавляясь и визжа от смеха. Бабушка выносила на подносе куличи, крашенки, салаты в расписных мисках, пасху, украшенную изюмом в форме креста.

Скоро набежали соседи — сначала просто поздороваться, а потом и вовсе остались. Детвора — как муравьи: стайкой, с криками и визгом. Начались «яичные бои»: каждый норовил разбить чужое яйцо, победить, стать «царём Пасхи». Аленка держала своё расписное жёлтое яйцо обеими руками, торжественно готовясь к схватке, но в последний момент передумала — кто-то её уже окликал, кто-то просил показать салют из конфет, и она снова побежала, болтая без умолку.

— Алёна, — позвала её Ирина, — сходи, пожалуйста, в дом за полотенцем. Принеси чистое, мясо уже скоро будет готово.

— Доча, я сама схожу, — поднялась бабушка.

— Нет! — воскликнула Аленка, гордо вскинув подбородок. — Я уже большая, справлюсь!

— Ну хорошо. Смотри: полотенца под сервантом, внизу, в шкафчике. Только ничего не перепутай!

Аленка серьёзно кивнула и побежала в дом, шлёпая по гравию сандалиями. Внутри было прохладно после жары на улице. Тени от занавесок лежали на полу, воздух пах чуть тёплым воском, чуть — старым деревом и ванилью от куличей.

Она подошла к серванту, потянула дверцу. Внутри аккуратно лежали стопки полотенец, аккуратно свёрнутые, как в больнице. Но взгляд девочки внезапно зацепился за яйцо, которое стояло выше шкафчиков за стеклянными дверцами.

Любопытство пересилило послушание.

Аленка поставила рядом с сервантом стул, забралась на него и осторожно приоткрыла дверцу.

Внутри — оно.

Яйцо.

Она уже представила, как выходит к соседским ребятам, показывает это яйцо, и все так и падают от зависти. Ведь оно такое красивое...

Не просто красивое — волшебное. Оно будто дышало, будто светилось изнутри. Глубокий синий стеклянный блеск, отражающий каждую пылинку в воздухе, будто всасывал взгляд. Девочка замерла. Она видела множество игрушек, бабушкины расписные шкатулки, даже мамины украшения. Но такого — никогда.

Она подняла его на ладонях. Оно было чуть прохладным, неожиданно тяжёлым. Узор из символов вокруг словно двигался, менялся, хотя, конечно, не мог — просто свет играл, верно?

Аленка знала буквы. Она умела читать с пяти. Но тут — ничего. Ни одной понятной буквы. Только какие-то странные знаки, похожие на переплетённые спирали, звёзды и глаза.

В груди что-то щёлкнуло. Не страх, нет. Но желание показать это кому-то… исчезло. Совсем.

Она вдруг очень ясно почувствовала: никто не должен это видеть. Никто не должен прикасаться. Это её. Её тайна, её находка, её сокровище.

Словно яйцо выбрало её.

С дрожью в пальцах она отнесла его к своему рюкзачку, лежавшему у входа, аккуратно завернула в футболку и засунула в задний карман. Сердце стучало громко, как барабан. Потом быстро вернулась, схватила нужное полотенце и выскочила обратно во двор, улыбаясь так, как будто ничего не произошло.

— Нашла? — крикнула бабушка.

— Да! Чистенькое! — бодро ответила Аленка.

Она снова влилась в праздничную суету — обнималась с соседскими детьми, гонялась за кошкой, подшучивала над папой, у которого никак не получался поджаристый шашлык. Но внутри… что-то изменилось. Она не знала как объяснить. Яйцо будто было рядом. Даже спрятанное, оно присутствовало.

И в этот момент маленькая девочка, ещё не знающая, что такое страх, впервые в жизни ощутила — чужой взгляд, тихий, тянущий, как дуновение ветра в закрытом доме.

Праздник подходил к концу. Солнце клонилось к закату, окрашивая облака в розово-золотые тона. Воздух наполнился вечерней прохладой, ароматами угля, мяса, сирени и чуть уловимого дыма из соседних труб.

Бабушка с Ириной неторопливо собирали со стола, сложив тарелки в большую эмалированную миску. Ирина тихо напевала себе под нос старую пасхальную песенку, а баба Маша поглядывала на дочь с лёгкой усталой улыбкой — день выдался шумным, но тёплым.

Во дворе отец Аленки мыл шампуры и вытирал скамейку тряпкой, время от времени бросая взгляды на крыльцо — не звал ли его кто. Дети разошлись, двор стих, и только редкий лай собак напоминал, что наступает ночь.

— Мам, я устала, — сказала Аленка, потягиваясь и зевая театрально. — Можно я пойду в комнату?

— Конечно, солнышко. Только почисти зубки.

— Почищу!

Она быстро поднялась на веранду, скинула сандалии и скрылась в доме. Тишина внутри обняла её сразу. Словно стены снова стали живыми, будто ждали именно её возвращения.

Комната пахла пылью и сиренью, которую бабушка поставила в вазу на подоконнике. Аленка, не раздеваясь, села на кровать, достала рюкзачок и развязала молнию.

Яйцо всё так же сияло в тусклом свете лампы. Но теперь — по-другому. Оно будто стало тёплым. Даже через ткань футболки чувствовалось: оно не холодное, не нейтральное — оно живое.

И в этот момент в голове прозвучал голос. Он не эхом прокатился по комнате, не раздался откуда-то из шкафа или под кроватью. Нет. Он зазвучал внутри.

— Ты нашла меня... Умничка...

Аленка замерла. Сердце сжалось, дыхание задержалось. Это был тот самый момент, когда надо испугаться, закричать, выбросить странную вещь. Но… она не испугалась.

Голос был мягким. Ласковым. Он звучал, как любимая воспитательница в садике, как мама, когда гладила по голове. Он не пугал. Он был… другом.

— Ты умная девочка. Очень умная. Скажи, Аленка… ты любишь рисовать? А играть в прятки? А животных?

— Да… — прошептала она. — Я люблю. Особенно кошек. И ещё кексики с корицей.

— А кого ты не любишь?

— Ну… девочку одну из садика. Она смеётся надо мной. И суп с сельдереем. Фу.

— Я тоже не люблю сельдерей… — засмеялся голос тихо, сдержанно. — Мы с тобой похожи, Аленка. Я могу рассказать тебе много секретов. Очень-очень важных. Только… ты не должна никому говорить, что мы с тобой разговариваем. Ни маме, ни бабушке, никому. Это наш секрет. Договорились?

— Я клянусь, — сказала Аленка серьёзно, с детской святостью, наивно и крепко. — Клянусь на своей любимой кукле и даже на Пасхе!

Голос замолк на мгновение, как будто улыбнулся.

И тут послышались шаги. Тихие, привычные — как шуршание подола платья по полу. Мама. Идёт поцеловать перед сном.

Аленка резко спрятала яйцо под простыню и сверху накрыла подушкой. Сердце забилось чаще. Почему-то ей не хотелось, чтобы мама вообще знала, что оно здесь.

Дверь скрипнула, появилась фигура Ирины — уставшая, но добрая, в свете из коридора казалась почти прозрачной.

— Устала, бусинка? — тихо спросила она и подошла.

— Не называй меня так! — почти выкрикнула Аленка, резким, непривычным тоном. Её голос сам испугал её.

Мама остановилась на секунду, нахмурилась слегка.

— Прости… я не хотела… — прошептала Аленка, пряча взгляд.

— Всё хорошо, — вздохнула Ирина, наклонившись, чтобы поцеловать дочку. — День был насыщенный. Спи. Я не обижаюсь.

Она мягко провела рукой по голове дочери, выключила свет и, приоткрыв тяжёлую деревянную дверь, вышла.

Темнота в комнате легла густо. Только лунный свет скользнул по полу.

И тогда снова — голос.

— Ты хорошо справилась. Никто не должен знать. Мы с тобой... особенные.

— А ты кто? — спросила Аленка, лёжа под одеялом.

— Я твой друг. Настоящий. Я расскажу тебе про звёзды, про то, как видеть сны, которые сбываются. Про то, как делать так, чтобы все тебя слушались. Про тайны этого дома. Про то, что спрятано в подвале. Только никому. Никогда. Обещаешь?

— Обещаю...

И они разговаривали. До самого рассвета. О кексах и кошках. О друзьях и страхах. О жизни. Голос рассказывал ей истории, смешные и странные, шептал что-то на языке, которого она не знала, но всё понимала. Аленка смеялась, шептала в ответ, и даже не заметила, как наступил новый день.

А под подушкой яйцо тихонько пульсировало.

С утра в доме стояла суета. Сумки собирались в прихожей, в термос наливался кофе, звенели ключи, мать повторяла в пятый раз:

— Аленка, одевайся, мы уезжаем.

Но девочка сидела на табуретке у окна и молчала. Лицо её было каменным, как у старой фарфоровой куклы. Глаза смотрели в сад, но не видели.

— Я не поеду, — сказала она, наконец. Громко. Отрывисто. — Я останусь здесь.

— Аленка, не выдумывай. Тебе в садик, ты сама знаешь. Мы ж с папой на работу выходим.

— Ну и пусть! Отпроси меня, мама! Скажи, что я заболела.

— Что ты говоришь? Ты просишь меня соврать?

— Ой, будто ты никогда не врёшь, мама! — выкрикнула девочка с неожиданной злобой в голосе.

Ирина замерла. Она не привыкла к такому. Да, дочка всегда была шумной, упрямой, вспыльчивой. Но это… было другое. Злоба в голосе, резкий взгляд, словно чужой человек говорил её губами.

Началась истерика. Аленка упала на пол, забилась, визжала, как будто её режут. Глаза налились слезами, руки сжимались в кулаки. Она царапала пол, трясла головой. Её крики сотрясали стены.

— Я НЕ ХОЧУ в город! Не сейчас! Позже! Чуть-чуть! НЕДЕЛЬКУ! ПОЖАЛУЙСТА!

Бабушка Маша, стоявшая до этого молча, наконец взяла Ирину за локоть и увела в сторону.

— Оставь её, Ира. Ну, поди что с того будет? Всего недельку погостит.

— Мама, ты серьёзно? У нас работа. У неё садик, подготовка…

— Вот увидишь, ещё дня не пройдет, как она заскучает. Все-то детки в школу, да в сад. Играть ей будет не с кем. Ходить за мной по пятам начнёт, как хвостик. Пусть побудет. Глядишь — одумается.

После недолгого колебания, родители сдались. Машина уехала в сторону города, подняв пыль, а Аленка даже не вышла на крыльцо попрощаться.

Бабушка осталась одна с внучкой. Внешне — спокойная, собранная, даже будто равнодушная. Но внутри у неё с каждой минутой нарастало напряжение. Она чувствовала: что-то не так.

Аленка теперь почти не кричала. Она ходила по дому тихо, странно спокойно, даже чересчур. Но всякий раз, когда Мария появлялась в дверях — внучка будто знала заранее. Смотрела прямо в глаза, мило улыбалась, задавала невинные вопросы:

— Бабушка, а можно я сегодня тебе помогу с клубникой?

— Бабушка, а у нас есть корица?

И каждый раз Мария чувствовала, как по спине пробегает лёгкий холод. Как будто девочка знала, о чём она думает. Предчувствовала.

Однажды, мыла она полы в комнате Аленки. Наклонилась, тряпка соскользнула под старый комод. Сунув руку в пыльную темноту, нащупала что-то мягкое, шероховатое.

Тетрадка. Потёртая, с отклеивающимся уголком. Развернула.

Детский почерк. Аленкин.

Но писались там не сказки. И не стихи. Страницы были исписаны непонятными символами, странными буквами, завитушками, будто чернила наводила сама ночь. Некоторые страницы были заляпаны, как будто на них капала вода или… кровь?

"Глаз в яйце смотрит, глаз в яйце слушает. Скажи и оно исполнит."

"Не трогай зеркало в полночь."

"Он сказал, что мама врёт. Он сказал, что я лучше."

"Я стану сильной, стану настоящей. Только не говори. Никому."

Сердце бабки сжалось. Она села прямо на пол, уронив тряпку. Что это? Внучка… писала такое?

И вдруг под комодом, рядом с тетрадью, она заметила маленькую записку. Красивый листок бумаги:

"Спасибо за всё."

И тогда Мария вдруг вспомнила. Сервант. Верхняя полка. Где стояло подаренное яйцо — редкое, резное, старинное. Дар. Вроде бы стояло. Все это время стояло? А теперь — пусто?

Она медленно поднялась. Подошла. Пальцы дрожали, сердце било в груди, как кузнечный молот.

Нет яйца.

— Аленка... — прошептала она, сама не зная — зовёт ли она внучку, или просит чего-то у кого-то другого.

Девочка сидела во дворе, спиной к дому. Что-то рыла в земле. Спиной — но будто всё знала, всё чувствовала. Что за ней смотрят. Что нашли тетрадь. Что боятся.

Мария убрала тетрадку обратно под комод. Медленно. Осторожно. И поняла: в доме — нечто чужое. Оно пришло через яйцо, через разговоры, через доверие.

И теперь — живёт в Аленке.

На следующее утро баба Маша встала раньше солнца. Готовила завтрак — кашу на молоке, как Аленка любила, — но руки дрожали, ложка пару раз выпала из пальцев.

Из окна она увидела, как внучка сидит на крыльце. Носом клюёт — то ли дремлет, то ли в раздумьях. Когда она успела там оказаться? Зачем так рано встала?

Спина ровная, руки на коленях. Слишком… спокойно.

Она вышла к ней с миской.

— Рано ты... На, ешь, остынет.

— Спасибо, бабушка, — сказала девочка вежливо. Почти слишком вежливо.

Села рядом. Солнце ещё не поднялось над верхушками деревьев, но тени уже были длинные. Баба Маша молчала. Потом, вроде невзначай:

— А сны тебе, Аленушка, не снятся тут?

— Снятся, — спокойно ответила девочка, не отрывая взгляда от миски. — Красивые.

— Какие?

— Цветы. Дом. Женщина там. Она говорит, что я особенная.

— Кто ж она такая, эта женщина?

— Не знаю, — пожала плечами Аленка. — Но она… хорошая. Тёплая. С ней хорошо. Я хочу быть как она.

Слова будто вбитые. Слишком выверенные, аккуратные, не детские.

Баба Маша прищурилась.

— А ты с ней говоришь?

— Иногда, — девочка покосилась на бабушку. — Она знает тебя. Говорит, ты… не любишь её.

Сердце бабушки болезненно сжалось. Губы пересохли. Всё, чего она боялась, сбывалось.

— Аленка, — проговорила она после долгой паузы. — А… подарок мой ты не видела?

И вдруг… Девочка резко вскочила. Миска упала на землю, молоко растеклось по пыли.

— ЭТО МОЙ ПОДАРОК! — закричала она так, что даже птицы на дереве взлетели. — Ты ничего не понимаешь! Это не для тебя, бабушка!

Баба Маша попятилась. В глазах девочки сверкнуло что-то тёмное, не детское, старое, злобное.

А потом... лицо снова стало невинным.

— Прости… — прошептала Аленка. — Я не хотела...

Баба Маша в ту же ночь рылась в сундуках. Искала старые письма мужа. Нашла.

Пожелтевшие, пахнущие плесенью. В одном — обрывок:

"Мать снова приходила, звала в лес. Говорила про кровь, про силу. Я сказал — забудь. Она проклята. И я отныне — не её сын. Если ещё раз придёт — выгони. Люди боятся её. Я боюсь ее. Я не хочу, чтобы ты имела с ней дело."

Её звали Дарина. Мать покойного мужа. Чужая, но — родная по крови Аленке.

Баба Маша помнила её. Как приходила — грязная, с глазами, как бездна. Как шептала на перекрёстках, клала пучки трав у дверей. Как однажды сказала:

— У тебя будет внучка. Я вернусь. За ней.

И вернулась.

Подарок был не для Марии. Яйцо было для девочки. Внучка Дариной крови. И она выбрана.

Ночью баба Маша вошла в комнату. Аленка спала, укрывшись с головой. Или делала вид.

— Дарина, — сказала Мария, присаживаясь у изголовья. — Я знаю, ты там.

Тишина.

— Я пришла не ругаться. Я пришла — попросить. Оставь девочку. Не забирай её. Мы всё забудем. Пусть живёт, как жила.

Девочка зашевелилась. Медленно скинула одеяло. Села. Глаза открыты, но не её. Зрачки — узкие, холодные.

— Ты забыла, как стояла у моего дома, когда они меня гнали? — проговорила Аленка, но голос был… старушечий, сиплый. — Смотрела, молчала. Ни слова. Ни капли жалости. Ты тоже меня изгнала, Маша.

— Это было много лет назад, Дарина.

— Не для меня. Ты жила, растила дочку. А я — в болотах. С мёртвыми, с тенями. И он не вернулся. Мой сын не вернулся. Из-за тебя. Ты отняла его у меня.

— Он сам не хотел с тобой знаться.

— Потому что ты напугала его. Я была мать. А теперь я — мать другой. И она слышит меня. Она любит меня. Не то что ты.

Мария встала. Дрожащими руками достала флакон святой воды. Пшик — на лоб девочке.

Та засмеялась.

— Святая вода? Ты думаешь, я бес? Ты думаешь, я дух? Я — кровь. Такая же, как твоя. Только сильнее. Она — моя плоть, моя внучка. Я вернулась в свой род.

— Она не твоя, Дарина. — Мария держала крест. — Отойди от неё. Уйди.

Аленка отступила на шаг, но не из страха — из брезгливости.

— Кресты, молитвы... Это твои игрушки. А у меня — время. Девочка взрослеет. Я расту вместе с ней. Ты же видишь — ей нравится. Я даю ей силу, которой ты её лишила бы. Ты хотела, чтобы она была как ты? Слабая, серая, никому не нужная? Нет, Маша. Она будет как я. И уже становится.

Баба Маша опустилась на колени.

— Прошу... что угодно... только не её...

— Поздно, — прошептала девочка, отворачиваясь. — Она уже выбрала.

И в тот момент баба Маша поняла: всё, что она знала о добре и зле, здесь не работает.

Здесь — кровь против крови.

И чтобы спасти внучку, ей придётся переступить черту.

Утром баба Маша долго смотрела на Аленку, сидевшую за столом. Девочка ела аккуратно, молча, будто совсем не была той же, что вчера. Синие глаза потемнели, а в поведении появилась странная осторожность, не свойственная ребёнку.

— Аленушка, — осторожно начала баба Маша, отмеряя каждое слово. — Тебе тут не скучно?

Девочка пожала плечами, не поднимая глаз от тарелки.

— Нет. Всё нормально. Мне тут нравится.

— А... тот подарок, что мне прислали. Ты взяла его сама?

— Он сам пришёл. Мне. Он — мой. — Голос девочки был почти шепотом, но в нём было что-то чужое.

Аленка сидела за столом, мрачно ковыряя кашу ложкой. Она почти не ела и молчала, не поднимая глаз. Баба Маша старалась не показывать волнения, улыбалась и ласково спросила:

— Что случилось, деточка?

Девочка посмотрела на нее, и в её взгляде была грусть, не по-детски глубокая.

— Бабушка... а почему ты меня ненавидишь?

— Что ты, милая! — испуганно ахнула Маша. — Я тебя не ненавижу. Я тебя люблю.

— Тогда почему ты хочешь сделать мне плохо?

— Я не хочу… — прошептала она.

— Врешь. Хочешь. Она сказала, что ты хочешь всё у меня отобрать. Чтобы я стала обыкновенной, как ты. Ты не любишь меня. Ты любишь только себя.

Маша не смогла сдержать слёз.

— Это неправда… Ты моя самая родная, я просто… хочу тебя спасти.

Аленка встала из-за стола.

— Позвони маме. Пусть заберёт меня. Я больше к тебе не приеду.

Она вышла на улицу и села во дворе на прежнее место — на тот самый клочок земли, где что-то старательно рыла, будто выкапывала или закапывала что-то важное.

Баба Маша осталась стоять в кухне, не в силах дышать. Но вскоре будто очнулась — метнулась в комнату, достала старую тетрадь и лихорадочно начала листать. Где-то же должно быть… хоть что-то, что поможет. Что-то, что ослабит её. Это ведь не Аленка говорит — это она, Дарина.

Наконец, она находит странный, почти незаметный обряд. Простой, даже слишком. Но если это шанс — пусть. Она готовит всё необходимое, шепчет слова, рассыпает травы, жжёт бумагу… что-то внутри неё подсказывает, что всё идёт не так. Слишком гладко. Слишком легко.

И в следующую секунду сердце Бабы Маши резко сжимается. Она хватается за грудь, падает на пол, тетрадь выскальзывает из её рук.

Дарина всё просчитала. Этот ритуал — обманка. Поддельный. Не ослабляющий её, а укрепляющий. Она написала его в тетрадь, зная, что Маша дотянется до него в отчаянии. И всё получилось.

Позже...

Аленка сидит на крыльце с мобильным в руках и слезами на щеках.

— Мамочка… — всхлипывает она, — бабушке плохо. Она лежит на полу и не двигается. Мне страшно…

— Потерпи, солнышко, — отвечает голос в трубке, — пойди пока к соседке, мы уже выехали.

Аленка кивает, но не двигается. Она всё ещё сидит.

А за её спиной, на пороге, стоит женщина. Та самая, которую Маша когда-то решила забыть. Та, у которой в руке пульсирует тёплое, будто живое яйцо.

Дарина улыбается.

Преемница теперь полностью её...