— Пятнадцать лет — это уже почти взрослая! — Груша упрямо вздёрнула подбородок, глядя на своё отражение в треснувшем зеркале. Старенькое трюмо досталось им от прежних жильцов барака, и теперь трещина, змеившаяся через всю поверхность, словно разделяла её лицо на две части: детскую и взрослую.
— Агриппина! — донёсся с кухни мамин голос. — Ты скоро? Отец уже второй раз разогревает картошку!
Груша поморщилась. Вот опять – Агриппина. Будто нарочно напоминают, какое у неё нелепое имя. Кто вообще называет детей Агриппинами в двадцать первом веке? Только её родители могли такое придумать. Хорошо хоть прозвище прижилось ещё в детском саду – простое и понятное, как и сама она.
Из-под половицы, где была заначка, Груша достала потёртый кошелёк. Двести рублей, которые она копила месяц, отказывая себе в школьных булочках, теперь казались настоящим богатством. Сунув деньги в карман потёртых джинсов, она одёрнула застиранную футболку и вышла на кухню.
Отец уже сидел за столом, уставившись в тарелку с дымящейся картошкой. От него привычно пахло машинным маслом и немного – дешёвым пивом. Работа монтёром на железной дороге не приносила больших денег, но позволяла держаться на плаву. Мать суетилась у плиты, пытаясь создать праздничную атмосферу из того немногого, что было.
— С днём рождения, доча, — отец поднял глаза, в которых мелькнуло что-то тёплое, почти забытое. — Вот, держи... — Он достал из кармана замусоленной рабочей куртки смятую пятисотку.
Груша машинально взяла деньги, чувствуя, как к горлу подкатывает комок. Пятьсот рублей — это были большие деньги для их семьи. Она знала, что отец наверняка отложил их с последней получки, отказав себе в чём-то привычном.
— Спасибо, пап...
Мать поставила на стол миску с салатом — обычная варёная морковь с горошком, но сверху украшенная веточкой петрушки, будто это могло сделать её праздничной.
— Ешь, пока горячее, — проговорила она, присаживаясь рядом. — И как ты в свои пятнадцать такая худющая? Вон, у Маринки из третьего подъезда дочка твоя ровесница, так та...
— Мам, — перебила Груша, — можно я сегодня с ребятами погуляю? День рождения же...
Родители переглянулись. В их взглядах читалось беспокойство, но и понимание того, что дочь действительно уже не маленькая.
— Только недолго, — отец отхлебнул пиво. — И чтоб без глупостей. Знаю я, как вы сейчас гуляете...
Груша торопливо проглотила картошку, почти не чувствуя вкуса. В кармане жгли семьсот рублей — целое состояние по меркам их городка. А главное — в рюкзаке, спрятанном под кроватью, уже лежала записка от Васьки: "В 7 на путях. Принесу особенный подарок".
За окном натужно загудел проходящий товарняк, и посуда на столе мелко задребезжала. Привычный звук, сопровождавший всю её жизнь в бараке возле железной дороги. Но сегодня он казался каким-то особенным, словно паровозный гудок возвещал начало новой, взрослой жизни.
Васька ждал её у старого тополя, где рельсы делали плавный поворот. Его нескладная фигура с длинными руками и взъерошенными волосами казалась продолжением узловатого дерева. Груша невольно улыбнулась: сколько себя помнила, они с Васькой всегда встречались именно здесь.
— С днюхой! — Васька просиял, протягивая ей немного помятый букет полевых цветов. — Смотри, что у меня есть...
Он достал из-за пазухи бутылку дешёвого портвейна.
— Откуда? — ахнула Груша.
— Батя дал денег, — Васька пожал плечами. — Сказал, чтоб купил себе поесть. А я подумал – у тебя же праздник...
Груша знала, что отец Васьки, потерявший обе ноги при аварии на путях, часто отправлял сына в магазин за водкой. Наверное, поэтому продавщица даже не спросила паспорт.
— Слушай, — Васька вдруг стал серьёзным, — я тут подумал... Помнишь старый склад? Там, за сортировочной? Можно собраться там. Я уже Витьку позвал и Машку с Ленкой. Будет нормально, без родителей...
Груша почувствовала, как сердце забилось чаще. Старый склад был запретным местом — заброшенное здание, куда взрослые запрещали даже приближаться. Но именно поэтому оно казалось идеальным для празднования.
— А не опасно? — спросила она больше для порядка, уже зная, что согласится.
— Да ладно тебе! — Васька махнул рукой. — Мы же не маленькие. Пятнадцать лет — это уже почти взрослые!
Эти слова, эхом отозвавшиеся её собственными утренними мыслями, решили дело. Груша кивнула, чувствуя, как внутри растёт предвкушение чего-то необычного, запретного, взрослого.
Они шли вдоль путей, перепрыгивая через шпалы и рельсы, как делали это тысячу раз. Вечернее солнце окрашивало ржавые бока товарных вагонов в медный цвет, а воздух был наполнен привычными запахами мазута, пыли и полыни, пробивавшейся сквозь щели между шпалами.
Старый склад встретил их гулкой тишиной и запахом пыли. Сквозь разбитые окна под потолком пробивались косые лучи заходящего солнца, расчерчивая пространство на светлые и тёмные полосы. Машка уже была там — сидела на перевёрнутом ящике, болтая ногами в потёртых кедах.
— О, именинница пришла! — она вскочила, кинулась обнимать Грушу. — Смотри, что мы с девчонками приготовили!
На старом верстаке, застеленном газетами, стояли пластиковые стаканчики, нарезанный батон и пара помидоров. Ленка, деловито расставлявшая нехитрую снедь, подняла голову:
— Витька обещал ещё чипсы притащить. И свечку нашёл где-то...
— Свечку-то зачем? — хмыкнул Васька, выставляя на верстак бутылку портвейна.
— Как зачем? — возмутилась Ленка. — День рождения же! Должна быть свечка!
Груша смотрела на эти приготовления, и внутри всё переворачивалось от странного чувства — вроде и радость, и страх, и что-то ещё, чему она не могла подобрать названия. Достала из кармана деньги:
— Вот, можем ещё что-нибудь купить...
— Я сбегаю! — вызвался Васька. — Только дождёмся Витьку, чтобы знать, что он там несёт.
Витька появился минут через десять — запыхавшийся, с растрёпанными вихрами. Помимо обещанных чипсов, притащил ещё какую-то бутылку и потрёпанную колоду карт.
— В дурака сыграем? — предложил он, падая на ближайший ящик. — Или в "правду или действие"?
— В "правду или действие"! — тут же подхватила Машка. — Только сначала надо выпить за именинницу!
Груша почувствовала, как внутри всё сжалось. Одно дело — мечтать о взрослой жизни, и совсем другое — вот так, по-настоящему...
— Да ладно тебе! — Ленка, словно прочитав её мысли, подтолкнула стаканчик. — Все через это проходят. Вон, мой брат в четырнадцать уже...
Портвейн оказался одновременно приторным и горьким. Груша едва не поперхнулась, но сделала вид, что всё нормально. В голове почти сразу зашумело, а окружающий мир стал каким-то мягким, размытым по краям.
— А теперь — правда или действие? — Машка уже раскручивала на верстаке пустую бутылку.
Игра пошла по накатанной — сначала робкие вопросы вроде "нравится ли тебе кто-то из класса", потом всё более откровенные. Витька признался, что курит уже полгода, Ленка — что целовалась с десятиклассником на дискотеке. Васька, когда бутылка указала на него, выбрал "действие" и должен был простоять на руках.
— Слабо! — прокомментировала Машка его неуклюжие попытки. — Давай лучше... поцелуй Грушу!
Повисла неловкая тишина. Груша почувствовала, как щёки заливает краска. Васька, красный как рак, переминался с ноги на ногу.
— Я... это... может не надо? — промямлил он.
— Надо-надо! — подхватил захмелевший Витька. — Именинницу положено целовать!
Всё произошло как-то слишком быстро и неуклюже. Васькины губы, сухие и горячие, мазнули по её губам, оставив привкус портвейна и какой-то детской беспомощности. Груша зажмурилась, чувствуя, как по телу пробегает странная дрожь.
— Гори-гори ясно! — вдруг заорала Машка, чиркая спичкой. Свечка, криво воткнутая в батон, вспыхнула неровным светом.
А потом случилось то, чего никто не ожидал. То ли от резкого движения, то ли от сквозняка, пламя свечи метнулось в сторону, лизнуло газету. Секунда — и по верстаку побежали огненные змейки.
— Твою ж!.. — Витька вскочил, опрокидывая стаканчик с недопитым портвейном. Алкоголь только подстегнул пламя.
— Воды! Воды давайте! — закричала Ленка, но воды, конечно, ни у кого не было.
Огонь, словно живое существо, полз по старому дереву, взбирался по стенам, где болтались клочья какой-то ветоши. Дым быстро заполнял помещение, ел глаза, забивался в лёгкие.
— Бежим! — Васька схватил Грушу за руку, потащил к выходу.
Но в панике они будто забыли, где находится дверь. Дым становился всё гуще, превращая помещение в лабиринт из теней и огненных всполохов. Где-то рядом кашляла Машка, матерился Витька...
А потом раздался оглушительный гудок тепловоза, и рёв пламени перекрыл чей-то крик снаружи:
— Эй! Кто там?! Выходите немедленно!
Дальнейшее Груша помнила урывками, как будто кто-то небрежно склеил обрывки киноплёнки. Чьи-то сильные руки, выволакивающие её из дыма. Свист пожарной сирены. Мокрое от слёз лицо Машки. Васька, сидящий на земле с закопчённым лицом, кашляющий так, что, казалось, лёгкие вот-вот вывернутся наизнанку.
— ...безответственность... могли погибнуть... — доносился откуда-то грозный бас пожарного.
— ...родителей вызвали... — вторил ему другой голос.
Небо над головой кружилось, словно карусель, утыканная красными искрами. Или это были звёзды? Груша не могла понять. В горле першило, глаза щипало, а во рту стоял отвратительный привкус гари, смешанный с приторной сладостью портвейна.
Очнулась она уже в больнице. Белый потолок плыл перед глазами, где-то капала вода, а в коридоре негромко переговаривались медсестры.
— Очухалась, именинница? — в поле зрения появилось усталое лицо немолодого врача. — Ну что, добавим в историю болезни "отравление угарным газом" и "алкогольное опьянение"? Хороший подарок себе сделала...
Груша попыталась что-то сказать, но из горла вырвался только сиплый кашель.
— Лежи-лежи, — врач поправил капельницу. — Родители твои в коридоре. Как надышалась кислородом — запустим.
Он помолчал, потом добавил уже мягче:
— Повезло вам. Машинист вовремя заметил дым. Ещё бы минут десять — и всё, допраздновались бы...
Только сейчас Груша почувствовала, как по щекам текут горячие слёзы. Всё произошедшее вдруг навалилось разом: и страх, и стыд, и понимание того, насколько глупо они себя вели.
Через полчаса в палату вошли родители. Мать, заплаканная, с растрёпанными волосами, кинулась к кровати:
— Грушенька! Доченька! Что ж ты творишь-то...
Отец стоял в дверях, опираясь о косяк. На его осунувшемся лице застыло странное выражение — не гнев, не разочарование, а какая-то беспомощная усталость.
— Пап... — Груша с трудом повернула голову. — Прости...
Он молча подошёл, тяжело опустился на край кровати. От него по-прежнему пахло машинным маслом — видимо, прибежал прямо с работы, когда сообщили.
— Дура ты, — сказал он негромко, но без злости. — Такая же, как я в молодости...
Помолчал, потом добавил:
— Васька твой тоже здесь, в соседней палате. Надышался крепко, но врачи говорят — обойдётся.
Груша прикрыла глаза. Перед внутренним взором снова всплыл неуклюжий поцелуй, вкус портвейна, огненные змейки на стенах... Господи, как же глупо всё получилось! И ведь правда — дура. Решила, что в пятнадцать лет уже взрослая...
— А знаешь, — вдруг сказал отец, — я ведь познакомился с твоей мамой примерно в таком же возрасте. Тоже хотели красиво погулять, стащили у деда самогон...
— Коля! — возмутилась мать. — Ты что такое детям рассказываешь?
— А что? — он пожал плечами. — Пусть знает, что все через это проходят. Только одни учатся на своих ошибках, а другие... — он махнул рукой. — В общем, с днём рождения, доча. Считай, второй раз родилась.
Мать всхлипнула, снова кинулась обнимать Грушу. А она лежала, глотая слёзы, и думала о том, как, оказывается, много всего нужно знать и уметь, чтобы стать по-настоящему взрослой.
Через неделю их выписали. Груша вышла из больницы на негнущихся ногах, щурясь от яркого солнца. У ворот переминался с ноги на ногу Васька — всё такой же нескладный, но какой-то повзрослевший за эти дни.
— Привет, — сказал он, не глядя в глаза. — Я тут подумал... может, погуляем? Только без это... без портвейна.
Груша кивнула. Они пошли знакомой дорогой вдоль путей, перепрыгивая через шпалы. Всё было как прежде — и гудки поездов, и запах мазута, и полынь между рельсами. Но что-то неуловимо изменилось — то ли в них самих, то ли в том, как они теперь смотрели на мир.
У старого тополя Васька остановился:
— Слушай, я тут... это... извиниться хотел. За то, что портвейн притащил. И вообще...
— Да ладно, — Груша махнула рукой. — Я сама хороша.
Они помолчали, глядя, как вдалеке маневровый тепловоз толкает состав. Колёса мерно стучали на стыках рельсов: тук-тук, тук-тук...
— Знаешь, — вдруг сказала Груша, — я, кажется, поняла кое-что. Взрослым быть — это не портвейн пить и не целоваться. Это...
Она замолчала, подбирая слова. Как объяснить то, что она поняла за эти дни? Что взросление — это не событие, а путь. Длинный, сложный, с ошибками и падениями. И пройти его нужно самой, шаг за шагом.
— Да я понял, — неожиданно отозвался Васька. — Слушай, а может... может, в кино сходим? Я копил немного...
Груша улыбнулась. Где-то вдалеке прогудел очередной состав, но теперь этот звук не казался тоскливым. Скорее — зовущим в дорогу. Дорогу длиной в целую жизнь.
— Пошли, — сказала она. — Только давай сначала домой зайдём. Мама пирог обещала испечь...
И они пошли по шпалам — пятнадцатилетние, уже не совсем дети, но ещё не взрослые. Просто два человека, начинающие понимать, что взросление — это не про возраст. Это про умение отвечать за свои поступки и заботиться о тех, кто рядом.
А над путями садилось солнце, окрашивая рельсы в медовый цвет, и пыль клубилась в его лучах, словно золотой дождь. Впереди было ещё много дней рождения, много ошибок и открытий. Целая жизнь — как эта железная дорога: длинная, с развилками и поворотами, но обязательно ведущая куда-то вперёд.
Уважаемые читатели, а в Вашей жизни были такие случаи, после которых обычно говорят, что этот день можно считать вторым днем рождения?
Другие интересные рассказы: