В подъезде пахло пирожками — так пахнет только у бабы Клавы на пятом этаже. Марина поднималась по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, как в детстве. В свои шестнадцать она всё ещё любила эти воскресные визиты к бабушке, хотя подруги подшучивали: "Опять к старушке на пироги?"
Дверь открылась ещё до звонка — баба Клава будто чувствовала приближение внучки.
— Маришка! А я котлеток нажарила, знаю же — любимые твои!
В квартире время словно остановилось: те же пожелтевшие обои в цветочек, тот же скрипучий паркет, тот же ковёр на стене — огромный, с оленями. И запахи те же — корица, ваниль и что-то неуловимо родное.
— Ба, я же просила не готовить столько, — Марина чмокнула морщинистую щёку. — Я ненадолго, контрольная завтра...
— Какая контрольная? — всплеснула руками бабушка. — Ты же похудела совсем! Вон, рёбра торчат... Садись, сейчас пельмешек налеплю, сама, домашние...
— Правда? — глаза девушки загорелись. Бабушкины пельмени были легендой семьи. — А можно я помогу?
— Иди руки мой, фартук надевай. Будем лепить вместе, как раньше.
Марина помнила эти "раньше" — когда она, пятилетняя, стояла на табуретке у стола и старательно защипывала края теста маленькими пальчиками. Тесто липло к рукам, фарш вываливался, но бабушка терпеливо показывала снова и снова...
На кухне всё уже было готово к священнодейству: тесто накрыто полотенцем, фарш в большой миске, мука рассыпана по столу. Баба Клава колдовала у плиты, помешивая что-то в кастрюле.
— Ба, а правда, что твой рецепт пельменей ещё от прабабушки?
— Правда, Мариша. От бабы Нюры. Она говорила: "В еду нужно душу вкладывать, тогда и..."
Внезапное движение — и миска с фаршем накренилась на краю стола. Марина дёрнулась поймать, но не успела. Фарш шлёпнулся на пол, разлетаясь по старому линолеуму.
— Ой, беда какая, — баба Клава всплеснула руками, но тут же успокоилась. — Ничего, сейчас соберём...
— В смысле — соберём? — Марина в ужасе наблюдала, как бабушка наклоняется и начинает собирать рассыпавшийся фарш обратно в миску. — Ба, ты что делаешь?!
— А что такого? Пол я утром мыла. Да и не весь фарш упал, вон сколько в миске осталось...
— Не пропадать же добру! — бабушка уже деловито собирала последние кусочки. — В войну и не такое ели. Помню, в сорок третьем...
— Ба, сейчас не сорок третий! — Марина почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота. — Там же пыль, грязь, микробы!
— Какие микробы? — фыркнула баба Клава. — Вот выдумали... Я, может, всю жизнь так готовлю — и ничего, все живы-здоровы.
Марина вспомнила все те разы, когда ела у бабушки пельмени, котлеты, пироги... Сколько раз она не видела того, что происходило на кухне, пока готовилась еда?
— Я больше ничего не съем у тебя! — выпалила она. — Ты с пола поднимаешь и дальше готовишь!
— А ты не ешь, — неожиданно жёстко ответила бабушка. — Иди в свои рестораны, где все в перчатках да масках. Только знаешь что? В той стерильности души нет.
— При чём тут душа? Тут элементарная гигиена!
— Гигиена, говоришь? — баба Клава выпрямилась, и вдруг показалась не маленькой старушкой, а грозной хранительницей домашнего очага. — А ты знаешь, сколько еды люди выбрасывают? Сколько добра пропадает? Вон, соседка Верка — купит продуктов на неделю, а потом половину в помойку. "Срок годности вышел". А я картошку чищу — очистки курам. Хлеб зачерствел — сухарики. Всё в дело!
— Но это же опасно...
— Опасно душу терять, девонька, — бабушка вдруг понизила голос. — Когда к еде без уважения, когда хлеб выкидываешь... Вот ты знаешь, что у нас во дворе голуби живут? Я им крошки собираю. А вчера видела — на помойке целый пакет хлеба лежит. Кто-то выбросил, не доел...
— Давай-ка присядем, — бабушка вытерла руки о фартук. — Расскажу тебе историю.
— Только руки помой сначала! — не выдержала Марина.
— Помою-помою, — неожиданно покладисто согласилась баба Клава. — Видишь, как ты за мою гигиену переживаешь? А я за твою душу переживаю не меньше.
Она долго намыливала руки, а потом села напротив внучки:
— Был у нас в войну случай. Я маленькая совсем была, годика четыре. Папка на фронте, мама на заводе сутками. А однажды принесла домой горсть муки — где достала, не спрашивай. Стала лепёшку печь, а мука возьми да просыпься на пол...
Марина молчала, глядя, как подрагивают бабушкины руки.
— Мама собрала всё до пылинки. С половиц выметала. А я, дурёха малая, как ты сейчас — "грязно, не буду есть!" Знаешь, что она сделала? Сама всю лепёшку съела. А я потом три дня ревела от голода...
— Ба, но сейчас же другое время...
— Другое, — согласилась бабушка. — Только память та осталась. И страх. Знаешь, я до сих пор, когда хлеб режу и крошки на стол сыплются, их в ладошку собираю. Не могу выбросить.
В кухне повисла тишина. Было слышно, как тикают старые ходики на стене — те самые, с кошачьими глазами вместо стрелок.
— А помнишь, как ты маленькая была? — вдруг спросила баба Клава. — Годика три тебе было. Полезла конфету с пола поднимать, а я тебя по рукам шлёпнула — нельзя с пола! Вот ведь какая закавыка... — она грустно усмехнулась. — Тебя учила, а сама...
— А что там с лепёшкой дальше было? — тихо спросила Марина.
— А на следующий день соседка пришла. Тётя Груша. Принесла полкраюхи хлеба. "На, — говорит, — Клавка, поешь. Мать твоя с голоду помрёт, а тебе не даст..." Вот такая была мама у меня. Строгая. А я... я, видно, мягче...
Она встала, подошла к раковине:
— Давай-ка выбросим этот фарш. Правильно ты говоришь — другие времена. Да и что это я? Внучку родную несвежим кормить...
— Ба... — Марина почувствовала, как к горлу подкатывает комок.
— Что?
— А можно я тебе в магазин схожу? За новым фаршем? И давай лепить пельмени. Вместе. Как раньше...
Баба Клава замерла у раковины:
— А контрольная?
— Подождёт. Ты же говоришь — в еду душу вкладывать надо. Вот и вложим. Вдвоём.
Они сели за старенький кухонный стол, и баба Клава, вздохнув, начала:
— Было это в войну. Мне тогда столько же лет было, сколько тебе сейчас. Жили мы трудно, голодно. Каждая крошка хлеба — на вес золота. И вот помню, мама моя — твоя прабабушка — однажды принесла домой половину буханки. По тем временам — целое богатство! Разломила её на четыре части — нам с сестрой, себе и соседке больной. А я возьми и скажи: "Мам, да он чёрствый совсем, разве такой есть можно?"
Бабушка помолчала, вытирая набежавшую слезу.
— Знаешь, что она мне ответила? "Доченька, хлеб — он живой. В нём не только зерно и мука, в нём труд человеческий, пот, надежда. Его уважать надо". С тех пор я каждую крошку берегу.
Марина сидела притихшая. Она никогда не видела бабушку такой серьёзной.
— Но ба, сейчас же другое время. Есть правила гигиены, санитарные нормы...
— Конечно, другое, — согласилась баба Клава. — И я руки мою, и посуду чищу. Но знаешь, что я тебе скажу — когда готовишь с любовью, с душой, даже микробы этого добра не посмеют тронуть.
Она улыбнулась и добавила:
— А тот фарш мы выбросим, раз ты так переживаешь. Новый сделаем, вместе. Научу тебя, как специи правильно добавлять, как мясо выбирать. Только запомни — главный секрет не в рецепте, а в отношении. Когда готовишь — думай о тех, кого кормить будешь. С любовью думай.
Марина встала и обняла бабушку:
— Прости, что накричала. Просто испугалась...
— Ничего, родная. Страх — он от незнания. А теперь давай руки помоем и начнём всё сначала. Расскажу тебе, как прабабушка Нюра пельмени делала, какие травы добавляла...
Они провели на кухне весь вечер. Лепили пельмени, говорили о жизни, смеялись. И Марина поняла, что никакие современные рестораны не заменят этих моментов, когда бабушкины морщинистые руки показывают, как правильно защипнуть тесто, а из её уст льются истории о прошлом, о жизни, о любви.
А про контрольную она вспомнила только дома. Но почему-то это уже не казалось таким важным.