«Стихи я всегда пишу, как молюсь, и никогда не посвящаю их в душе никаким земным отношениям, никакому человеку».
(Зинаида Гиппиус)
В сентябре 1914 года Александр Блок пишет строки, ставшие впоследствии знаменитыми, и посвящает их Зинаиде Гиппиус:
Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы — дети страшных лет России-
Забыть не в силах ничего.
Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы-
Кровавый отсвет в лицах есть.
«Сатанесса» и «декадентская Мадонна» - так называли Зинаиду Гиппиус современники - посетители ее литературных салонов. Пояснений не требуется: красавица с демонической внешностью, мужским характером и отчаянной смелостью в словах.
Талант Зинаиды Николаевны проступал отовсюду: тонкий лирический поэт, вдумчивый мемуарист, блестящий прозаик - ее творчеством невозможно не восхищаться, невозможно не преклоняться.
Стихи она писала, по собственному признанию, только тогда, когда не могла не писать, воспринимая свои строки как молитву, как поэтический дневник, отражающий все ее мысли и чувства.
«Естественная и необходимейшая потребность человеческой души всегда — молитва. Бог создал нас с этой потребностью. Каждый человек, осознает он это или нет, стремится к молитве. Поэзия вообще, стихосложение в частности, словесная музыка — это лишь одна из форм, которую принимает в нашей Душе молитва».
При ее попечительстве родился как поэт Александр Блок, стал известен читающей рублике Осип Мандельштам, первую рецензию на стихи Сергея Есенина написала тоже она - всеведущая «сильфида». Есенин (парень в «спинжаке») посещал традиционные «воскресенья» Гиппиус, покорив хозяйку своей непосредственностью и несколько нарочитой деревенской простотой. Зинаида Николаевна искренне сожалела, когда поэт вскоре пропал из её окружения:
«Что было с Есениным за все эти дальнейшие, не короткие, годы? Не трудно проследить: на фоне багровой русской тучи он носился перед нами, — или его носило, — как маленький черный мячик... Для мячика нет и вопроса, позволено или не позволено ему лететь туда, куда его швыряет. И стихи Есенина — как его жизнь: крутятся, катятся, через себя перескакивают…».
Главная декадентская богиня Петербурга обожала эпатаж, одевалась как маленький лорд Фаунтлерой, герой популярной тогда детской книжки - здесь были и укорочённые брюки-кюлоты, короткие жакеты с модными рукавами «баранья нога», костюм дополняли яркое белое жабо и бархатный берет.
«Высокая, стройная блондинка с длинными золотистыми волосами и изумрудными глазами русалки, она бросалась в глаза своей наружностью».
И самая большая редкость в любую эпоху - долгая совместная жизнь отмеченных Богом талантливых личностей. Союз Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского был одним из самых известных тандемов Серебряного века. В девятнадцать лет на танцах в дачном местечке Боржоми Зинаида познакомилась с двадцатидвухлетним Дмитрием Мережковским - интересным, таинственным и молчаливым. Любви с первого взгляда не было и в помине: Гиппиус о знакомстве с будущем мужем вспоминала следующее:
«Я встретила его довольно сухо, и мы с первого раза стали… ну, не ссориться, а что-то вроде. Однако после первой встречи мы стали встречаться ежедневно, в парке, на музыке… Но почти всегда разговор наш выливался в спор».
Через год молодые люди просто пришли в церковь — Гиппиус в обычном сером костюме суфражистки, Мережковский в шинели, и без всяких торжественных церемоний и обрядов обвенчались, затем вернулись домой и засели за книги.
Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус прожили вместе 52 года, не разлучаясь ни на один день, но никому не приходило в голову считать её просто женой Мережковского, его второй половиной - это были цельные самодостаточные натуры, являющиеся вместе настоящим центром русской литературы - и в России и в эмиграции. Слухов и небылиц, сопровождающих их союз, носилось предостаточно, Союз их, но благороднейший Мережковский всегда искренне считал, что «Зинаида Николаевна… не другой человек, а я в другом теле».
Супруги приветствовали Февральскую революцию 1917 года, полагая вместе со своим творческим окружением, что она покончит с войной и предоставит народу заявленные свободы, восприняли Временное правительство как «близкое» и даже установили дружеские отношения с Александром Керенским. Но очень скоро их мечтания развеялись: Октябрьская революция ужаснула писателей: они сочли ее началом «царства Антихриста» и торжеством «надмирного зла».
«Разложение у нас существует не там, где его многие ошибочно и с ужасом обнаруживают, – писала Зинаида Гиппиус. – Оно не в народе, но среди тех, кто отделил себя от него, отделил себя от его живой души».
В 1919 году чета Мережковских бежала из России, перед этим пережив два повальных обыска, расстрелы друзей и смерть близких от голода. Они переехали польскую границу на дрянных крестьянских розвальнях с самым жалким скарбом, который удалось спасти. Зато на дне потрёпанного чемоданчика лежали бережно завёрнутые в тряпицу рукописи и записные книжки. В Париже супругов ожидала маленькая пыльная квартирка, приобретённая ими во благовремении. Они были счастливы - ведь многие русские эмигранты не имели вообще ничего, кроме надежды на призрачное светлое будущее.
Парижское литературно-философское общество «Зелёная лампа», созданное Гиппиус, согревало своим тёплым светом русских изгнанников - литераторов и философов - Ивана Бунина, Марка Алданова, Николая Бердяева, Тэффи, Георгия Иванова, Владислава Ходасевича.
«Зелёная лампа» стала островком родины для многих потерявшихся на чужбине, «оазисом русской духовности»....
В СССР произведения Гиппиус не издавались вплоть до 1990 года. Литературное наследие «декадентской музы и старшего символиста» Зинаиды Гиппиус до сих пор полностью не издано и ждёт своего часа. Но несколько томов стихотворений, рассказы, романы, написанные «в переломную, решающую эпоху русской истории», рядом с нами. Навсегда.
Песня
Окно мое высоко над землею,
Высоко над землею.
Я вижу только небо с вечернею зарею,
С вечернею зарею.
И небо кажется пустым и бледным,
Таким пустым и бледным…
Оно не сжалится над сердцем бедным,
Над моим сердцем бедным.
Увы, в печали безумной я умираю,
Я умираю,
Стремлюсь к тому, чего я не знаю,
Не знаю…
И это желание не знаю откуда,
Пришло откуда,
Но сердце хочет и просит чуда,
Чуда!
О, пусть будет то, чего не бывает,
Никогда не бывает:
Мне бледное небо чудес обещает,
Оно обещает,
Но плачу без слез о неверном обете,
О неверном обете…
Мне нужно то, чего нет на свете,
Чего нет на свете.
Любовь - одна
Единый раз вскипает пеной
И рассыпается волна.
Не может сердце жить изменой,
Измены нет: любовь — одна.
Мы негодуем иль играем,
Иль лжем — но в сердце тишина.
Мы никогда не изменяем:
Душа одна — любовь одна.
Однообразно и пустынно,
Однообразием сильна,
Проходит жизнь… И в жизни длинной
Любовь одна, всегда одна.
Лишь в неизменном — бесконечность,
Лишь в постоянном — глубина.
И дальше путь, и ближе вечность,
И всё ясней: любовь одна.
Любви мы платим нашей кровью,
Но верная душа — верна,
И любим мы одной любовью…
Любовь одна, как смерть одна.
Крик
Изнемогаю от усталости,
Душа изранена, в крови…
Ужели нет над нами жалости,
Ужель над нами нет любви?
Мы исполняем волю строгую,
Как тени, тихо, без следа,
Неумолимою дорогою
Идем — неведомо куда.
И ноша жизни, ноша крестная.
Чем далее, тем тяжелей…
И ждет кончина неизвестная
У вечно запертых дверей.
Без ропота, без удивления
Мы делаем, что хочет Бог.
Он создал нас без вдохновения
И полюбить, создав, не мог.
Мы падаем, толпа бессильная,
Бессильно веря в чудеса,
А сверху, как плита могильная,
Слепые давят небеса.
Нелюбовь
Как ветер мокрый, ты бьешься в ставни,
Как ветер черный, поешь: ты мой!
Я древний хаос, я друг твой давний,
Твой друг единый,- открой, открой!
Держу я ставни, открыть не смею,
Держусь за ставни и страх таю.
Храню, лелею, храню, жалею
Мой луч последний — любовь мою.
Смеется хаос, зовет безокий:
Умрешь в оковах,- порви, порви!
Ты знаешь счастье, ты одинокий,
В свободе счастье — и в Нелюбви.
Охладевая, творю молитву,
Любви молитву едва творю…
Слабеют руки, кончаю битву,
Слабеют руки… Я отворю!
Оправдание
Ни воли, ни умелости,
Друзья мне — как враги…
Моей безмерной смелости,
Господь, о помоги!
Ни ясности, ни знания,
Ни силы быть с людьми…
Господь, мои желания,
Желания прими!
Ни твердости, ни нежности…
Ни бодрости в пути…
Господь, мои мятежности
И дерзость освяти!
Я в слабости, я в тленности
Стою перед Тобой.
Во всей несовершенности
Прими меня, укрой.
Не дам Тебе смирения,-
Оно — удел рабов,-
Не жду я всепрощения,
Забвения грехов,
Я верю — в Оправдание…
Люби меня, зови!
Сожги мое страдание
В огне Твоей Любви!
Сонет
Не страшно мне прикосновенье стали
И острота и холод лезвия.
Но слишком тупо кольца жизни сжали
И, медленные, душат как змея.
Но пусть развеются мои печали,
Им не открою больше сердца я…
Они далекими отныне стали,
Как ты, любовь ненужная моя!
Пусть душит жизнь, но мне не душно.
Достигнута последняя ступень.
И, если смерть придет, за ней послушно
Пойду в ее безгорестную тень:-
Так осенью, светло и равнодушно,
На бледном небе умирает день.
Счастье
Есть счастье у нас, поверьте,
И всем дано его знать.
В том счастье, что мы о смерти
Умеем вдруг забывать.
Не разумом, ложно-смелым.
(Пусть знает,— твердит свое),
Но чувственно, кровью, телом
Не помним мы про нее.
О, счастье так хрупко, тонко:
Вот слово, будто меж строк;
Глаза больного ребенка;
Увядший в воде цветок,—
И кто-то шепчет: «Довольно!»
И вновь отравлена кровь,
И ропщет в сердце безвольном
Обманутая любовь.
Нет, лучше б из нас на свете
И не было никого.
Только бы звери, да дети,
Не знающие ничего.
О вере
Великий грех желать возврата
Неясной веры детских дней.
Нам не страшна ее утрата,
Не жаль пройденных ступеней.
Мечтать ли нам о повтореньях?
Иной мы жаждем высоты.
Для нас — в слияньях и сплетеньях
Есть откровенья простоты.
Отдайся новым созерцаньям,
О том, что было — не грусти,
И к вере истинной — со знаньем —
Ищи бесстрашного пути.
