Ссылка на первую часть: https://dzen.ru/a/Zx9G23B0ix8gZqny
Ветров вернулся в допросную, терзаемый неугасаемыми сомнениями. За последние недели его рациональный разум — фундаментальный щит против любой иррациональности — медленно трескался, словно стекло, под напором новых фактов. Он больше не был уверен, что Островский убивал девочек. С каждым рассказом Павла, с каждым описанием, слишком детализированным и тонким, рождалось иное подозрение.
— Павел, — начал он, опустив руку на стол, будто пытаясь удержать реальность. — Расскажи еще раз. Что было, когда они приходили к тебе?
Островский молчал. Его лицо потемнело, в глазах заблестела какая-то ледяная тоска, как у человека, наблюдающего собственные мучения вновь и вновь.
— Девочки… Они приходили, когда становилось темно, — шепотом начал Павел, словно боялся, что кто-то еще услышит его признание. — Они были совсем как живые, сначала смеялись, звали поиграть. Они играли, даже несмотря на… — он замолчал, охваченный видением, — несмотря на свои пустые глаза.
Павел задрожал, сцепив руки так крепко, что суставы побелели.
— А потом, когда смех утихал, начиналось… Они показывали мне, что с ними сделали. Кто их забрал. Я видел кровь, разбитые губы, их слёзы… — он зажмурился, словно пытаясь отгородиться от этих воспоминаний. — В тот момент я думал, что это я всё сделал. Их боль, их страх — всё казалось моим.
Тьма, казалось, сгущалась вокруг Павла, и Ветрову пришлось сделать усилие, чтобы не сдвинуть стул подальше. Каждое слово Павла резонировало в его разуме, будя темные образы — представления, что бросали холодные тени на всю его логику. Он чувствовал, как что-то ломается внутри него, что-то, чего он не хотел признавать.
— А почему… — Ветров запнулся, но продолжил. — Почему они приходили именно к тебе?
Островский посмотрел в никуда, словно кто-то, кого Ветров не мог видеть, уже стоял рядом.
— Потому что… — его голос упал до едва слышного шепота, — я вижу не только их. Там, с ними, есть ещё что-то. Оно — в тени, в самой тьме. Оно двигается в тишине и приглядывает за мной… и за ними тоже. Это... Это как бы их сторож, или, может, надзиратель. Они приходят ко мне за защитой, но это... оно… всегда на шаг позади.
Ветрова охватил холодный страх, когда он осознал, что именно имел в виду Павел, говоря "нечто большее." Павел не был убийцей. Он был медиумом, человеком, которому досталась страшная, безрадостная судьба.
— Ты понимаешь, что это значит, Павел? — спросил Ветров тихо. — Они пришли, потому что знали: ты можешь их услышать. Они хотят, чтобы ты рассказал все про их убийцу.
Ветров же впервые почувствовал, как перед ним начинает складываться картина, и то, что он видел, было далеко не утешительным. Но если Островский не убийца, тогда кто?
— Павел, а это существо… как оно выглядит? Ты видел его? — спросил Ветров, и его голос непроизвольно задрожал.
Островский поднял на него глаза. На его лице отразился страх, которого Ветров ещё не видел.
— Нет, — прошептал он, — и надеюсь, что никогда не увижу. Но оно ближе, чем тебе кажется...
Ветров не мог отмахнуться от мысли, что правда ускользает прямо у него из рук. После последнего допроса Островского оставалось слишком много нестыковок. Все вокруг, включая его коллег и руководство, склонялись к тому, что Павел был жертвой только своего разума и своей неустойчивой психики, но Ветров чувствовал, что это слишком просто.
Павел упоминал, что девочки сами «приходили» к нему, и что он видел что-то большее, нечто темное и жуткое. Эти слова продолжали преследовать Ветрова. Словно подгоняемый внутренним ощущением, он отправился в квартиру Островского, чтобы самому проверить все еще раз. Его официальным предлогом было найти дополнительные доказательства невиновности Павла, чтобы закрыть все оставшиеся вопросы. Но в глубине души Ветров знал, что надеется обнаружить нечто большее.
Квартира встретила его зловещей тишиной и запахом старого обшарпанного дерева. Приглушенный свет уличного фонаря едва проникал сквозь запыленные окна, оставляя углы погруженными в темноту. Ветров осматривал каждую деталь — обшарпанную мебель, устаревшие фотографии на стенах, туманные очертания предметов, покрытых пылью, — но ничего не находил.
Вдруг ему показалось, что он увидел краем глаза движение в коридоре, как будто маленькая фигура промелькнула в тени. Он замер, прислушиваясь, и в этот момент ощутил холодный сквозняк, который, казалось, тянул его к одной из стен. Он обернулся и увидел призрачную фигуру девочки, ее маленькое лицо с пустыми глазами и бледными чертами, искаженное мукой.
— Он не отпустил нас, — произнесла она тихо, и её голос звучал едва слышно, как шепот ветра. — Мы все здесь, в его ловушке.
Ветров затаил дыхание. Она медленно подняла руку и указала на стену у дальней двери. Подойдя ближе, Ветров ощупал стену, казавшуюся на первый взгляд обычной, пока его рука не наткнулась на едва заметный выступ в углу. Сердце забилось быстрее, когда он надавил на него.
С легким щелчком стена дрогнула и начала медленно отодвигаться, открывая узкий проход в темную комнату, скрытую от глаз. Шагнув внутрь, Ветров ощутил удушающий запах, смешанный с затхлостью, и увидел ряд полок, заставленных игрушками, выцветшими куклами и маленькими личными вещами, будто выставленными в качестве трофеев. Здесь были записки, детские рисунки, старые фотографии.
На одной из стен висели фотографии, выстроенные в жутком порядке, и все они были снимками девочек, которые исчезли десять лет назад. Ветров вдруг ощутил, как осколки картины складываются в целое — Островский не был жертвой, он был хладнокровным убийцей, мастерски притворяющимся и обманывающим всех вокруг. Призрак девочки смотрел на Ветрова, и в её глазах была немая мольба о том, чтобы он открыл эту правду.
Но как же так? Островский сам пришел в участок, сам признался. К чему этот спектакль? Зачем он это сделал?
Ветров остался в квартире до самого утра, собирая фотографии и вещи, которые оставляли улики против Павла Островского. Наконец, он взглянул на призрачную фигуру девочки, которая медленно растворялась в свете утреннего солнца, и поклялся, что её убийца больше не уйдет от возмездия.
Ветров вернулся к Островскому, едва справляясь с ощущением омерзения, которое оставило его ночное открытие. Островский сидел в допросной, как и в первый раз, с безмятежной улыбкой, едва заметной, но горькой. Он выглядел совершенно невозмутимым — как будто предвкушал очередной сеанс обмана, еще одну попытку одурачить своего адвоката и мир.
Ветров сел напротив него, и напряженная тишина накрыла комнату.
— Павел, — тихо, но с твердостью начал Ветров. — Я побывал у тебя дома.
Едкая усмешка на лице Островского стала шире, но он промолчал, словно наслаждаясь каждым мгновением.
— И нашел нечто… — Ветров замолчал на мгновение, подбирая слова, — нечто, что объясняет всё куда лучше твоих рассказов о призраках. Потайную комнату. Игрушки, вещи… фотографии.
На лице Островского промелькнуло что-то странное — выражение между восхищением и легкой усталостью, как у человека, которого наконец-то раскрыли, но который не собирается убегать от правды. Он склонил голову набок, глядя на Ветрова с той же зловещей уверенностью, как в самый первый раз.
— Ты не понимаешь, Ветров, — начал он ровным, почти ласковым тоном, — но, может, теперь поймешь. Это не просто девочки. Это символы, кусочки целого, которое люди предпочитают не видеть.
— Ты убил их, потому что они для тебя были «символами»? — голос Ветрова дрогнул от возмущения.
Островский усмехнулся, будто собеседник его разочаровал своей прямолинейностью.
— Я не искал жертв. Я искал… очищение. С каждой из них я чувствовал что-то другое, но, в конце концов, это всё становилось таким же. Пустота. Я пытался заполнить её, пытался понять, как это устроено, но они — лишь заплатки на рваной душе, которой не суждено исцелиться.
Ветров замер, поражённый холодностью, с которой Островский говорил о своих преступлениях. Эти девочки не были для него людьми, и их жизни — всего лишь способ достичь какой-то извращенной цели.
— Ты думаешь, это даст тебе покой? — голос Ветрова стал едва сдержанным шёпотом. — Убийства невинных детей?
— Покой? — Островский усмехнулся, уже совершенно безумным и холодным взглядом, вперив глаза в своего адвоката. От неуверенного и напуганного человека не осталось и следа. — Ты думаешь, я вообще знал покой? Или надеялся на него? Всё это лишь игра, в которой я лишь участник, всего лишь кусок в мозаике. Они приходили ко мне — и я дал им место, место в своей истории, в моей правде. Но, не так давно, они стали возвращаться, снова и снова, после смерти. После стольких лет. Сначала мне это даже нравилось, переживать все это снова и снова, будто это произошло вчера. Но теперь... Они пытаются забрать меня с собой....
— Так значит, все это время ты просто притворялся? — Ветров почти прошептал, словно пытаясь осмыслить услышанное.
— А что еще остаётся? — с горечью сказал Островский. — Люди верят тому, что хотят верить. В них есть та же пустота, что и во мне. Им просто нужны герои и злодеи, чтобы закрыть её. Но я — ни тот, ни другой. Я просто зеркало их страхов, и я лишь дал им возможность увидеть себя.
Ветров понимал, что Островский — это не просто маньяк, не просто хладнокровный убийца. Он был человеком, который сознательно извратил собственное безумие, чтобы стать отражением всех самых тёмных сторон общества. С каждой секундой становилось ясно: Островский понимал, что делает, и наслаждался этим, как актер, который выбрал для себя роль, которой нет оправдания.
— Ты отправишься за решетку, Павел, — прошептал Ветров, вставая. — И там найдешь пустоту, которую искал.
Островский встал следом и вдруг, наклонился вперед, с трудом сдерживая рвущийся наружу страх. Его пальцы сжались в кулак, а взгляд, обычно холодный и насмешливый, стал испуганным и потерянным.
— Ветров, — прошептал он, — мне нужна твоя помощь. Я не могу… не могу так больше. Эти девочки... они приходят каждую ночь. Их лица… их пустые, мертвые глаза.
Ветров всматривался в Островского, не скрывая отвращения, но не выдал ни слова.
— Они приходят ко мне снова и снова. Каждый раз показывают, как умирали. Но теперь не только они. Их больше, понимаешь? С каждым днём их всё больше. Они смотрят на меня, Ветров, смотрят так, будто знают, что я боюсь, что я не выдержу... Ты ведь можешь помочь, да? Ты адвокат, можешь как-то избавиться от этих… этих видений?
Ветров сжал губы. В его голове стучали мысли о том, что Островский — мастер лжи, и, возможно, это всего лишь очередной из его трюков. Но на лице Павла появилось что-то новое — невыносимая тревога, словно он видел вещи, способные сломить его до самого основания.
— Это не моя работа, Островский, — холодно произнёс Ветров, пытаясь оставить профессиональную дистанцию. — Я здесь для того, чтобы защищать тебя в суде. Если ты правда хочешь помочь себе, начни с правды. Расскажи мне всё, что ты делал.
Островский закрыл лицо руками, тяжело дыша, будто собирая последние силы.
— Ты не понимаешь… Даже если я расскажу… даже если признаюсь — они не уйдут. Они будут продолжать. В этом и есть… их месть.
Ветров окинул его взглядом, полным презрения, не позволяя себе ни капли сочувствия.
— Если ты виноват, Островский, то тебе придётся встретиться с ними лицом к лицу, снова и снова. И знаешь что? Тебе никто не поможет. Ни я, ни тюрьма, ни ты сам. Ты обречен видеть их до конца жизни...
На суде Павел Островский сидел с привычной безразличной улыбкой, но глаза выдавали нечто иное — страх, тягучий и нескрываемый. Его лицо, болезненно бледное, едва дрожало, когда прокурор описывал зверства, которым он подвергал своих жертв. Присяжные, внимательно выслушав доводы стороны обвинения, наблюдало за ним с презрением и отвращением. В зале суда царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь тихими всхлипами родителей пропавших девочек, которые ждали этого дня десяток лет, чтобы наконец обрести покой.
Когда судья поднял молоток, чтобы вынести приговор, все замерли.
— Павел Островский, суд признает вас виновным в похищениях и убийствах. В соответствии с законами, суд приговаривает вас к пожизненному заключению без права на досрочное освобождение. Этот приговор окончателен и обжалованию не подлежит.
Зал взорвался аплодисментами и плачем. Островский остался недвижим, лишь его глаза на мгновение вспыхнули, будто осознав, что отныне он обречен на тишину и пустоту камер, наполненную призраками его преступлений.