Все последующие месяцы Маша приходила в сознание только в том проклятущем кресле с ремнями. Заботливо обёрнутые байкой руки крепились к металлическим подлокотникам, ступни жёстко фиксировались на подставках под обувь, и ей оставалось вертеть головой, ища малейшую зацепку, шанс вынырнуть из дрёмы без конца и края. Короткие периоды яви перемежались глухими и вялыми сновидениями, когда её окружали лишь неясные пятна света и тени.
Кто менял одежду и как-то кормил пленницу? Маша не знала. Или мозг избегал ненужных воспоминаний.
Настойчивое шевеление ребёнка было единственным, что ещё напоминало о причине попадания в западню. Пузо росло, росло и уже лезло на глаза, растекаясь в кресле живым и бугристым шаром. Ребёнок внутри активно пихался и требовал материнского внимания, но Маша не могла коснуться живота и ограничивалась слабым шёпотом в ответ на любые трепыхания. Иногда она и сама не помнила, что твердила минуту назад, но всё время повторяла, как заведённая: «Мама тебя любит».
Малыш рос быстро. Наверное, даже слишком быстро. Мысль вроде знакомая, но даже само узнавание тонуло в глухой тишине.
Осень навалилась ливнями и низкими облаками — порой явь приходилась на день, а кресло стояло к окну, и тогда Маша следила за ниточками дождя и мучительно вспоминала, почему её вообще могло когда-то радовать оранжевое, жёлтое, рябое. Потихоньку лысеющие стволы деревьев в саду смотрелись некрасиво и одинаково.
Зато живот, как большой аквариум, уже не помещался в кресло. Под растянутой футболкой торчал вывернутый наружу пупок, россыпь толстых вен напоминала фантастическую паутину. И синяки, как редкие мазки жадного от природы художника. Там, сям. То ли от долгого сидения, то ли от гневных пинков изнутри. Мама, выпусти меня, будто слышалось сквозь пелену.
Ещё чуть-чуть, и кожа просто лопнет.
Скоро рожать — без уверенности, как-то машинально подумала Маша и вдруг удивилась ясности своих рассуждений. Сфокусировалась на этой уверенности, поискала границы сознания, но привычная волна дурноты почему-то не поглотила её. Туман отступал, отползал на периферию. Главное — ребёнок. Потом подумаем о побеге.
Она ещё не разучилась бороться. Нет. Ничего не потеряно.
Запястья болели, но Маша пересилила ломоту и подёргала за одну ручку, потом за другую. Крепко держится, вот ведь. Извернулась и поцарапала изгиб ремня. Кожа скреблась легко, но не поддавалась.
Не сдаваться.
Бесшумное облако отступало, где-то в доме хлопнуло и зашипело, и Маша ухитрилась вытянуть кончики пальцев и крутануть обод колеса. Кресло проехало с десяток сантиметров и затормозило.
Живот вспучился и странно, пугающе медленно опал по краям, и тут же поперёк поясницы расцвела тупая боль.
Маша не хотела, но заорала в голос.
Топот понёсся со всех сторон.
Ввалились одновременно: Валя с распаренными красными ладонями и мукой на синем фартуке, заспанная Антонина Сергеевна без макияжа, Пётр Петрович в обширном халате на пижаму и бледный как мел Гоша.
Именно к последнему приклеились Машины глазищи: крик её оборвался клёкотом, а спина неприятно взмокла. И не только спина — сиденье под ней захлюпало.
— Началось, — скомандовал Пётр Петрович и особенно тоскливо уставился на сына. Тот молчал и глазел на лужицу, что растекалась под креслом, — что встали? Гошу кладите на кровать! Упадёт же! А эту вашу я подвезу… поближе.
Антонина Сергеевна на пару с Валей успели поймать Гошу, бережно зацепить за подмышки и поволочь к постели. Пётр Петрович развернул под Машей кресло и покатил к лестнице.
Придётся отвязать. Им придётся её отвязать. Кресло по лестнице не поедет.
Мысль пульсировала очень чётко, пока Пётр Петрович возился с ремнями. Сначала ноги, и Маша насилу стерпела, чтобы не пнуть от души, пока не освободилась полностью.
Когда Пётр Петрович откинул последнюю пряжку, Маша прыгнула вперёд. Даже не целя, просто вперёд, к ступеням, но опоры в ногах не нашлось. Пётр Петрович крякнул, ловя непропорционально огромный живот на тонких ножках-предателях.
А ходить-то она совсем разучилась.
Если бы ещё не боль эта дурацкая.
Маша обняла чужую шею, чтобы не биться о стену — Пётр Петрович преодолевал спуск рывками, с ношей его мотало.
Возле входа в подвал Пётр Петрович замер, прислонился к стене, отдышался. Маша посмотрела наверх. Выйдет ли отсюда? Или уже нет?
Подвал не изменился — всё чистенькое, с иголочки. Блестит. Лаборатория готова принять роженицу. Пётр Петрович локтем нащупал выключатель, и лампы операционной сделали белое нестерпимо ярким.
Маша уже лежала на огромном приспособлении, а напряжённое лицо мужчины уплыло за спину. Механизм поднялся, и через порог долетел беспокойный Валин возглас:
— Иду-иду! Донесли мамочку? Положили? Хорошо-хорошо, мне только руки помыть! Идите лучше наверх, вас хозяйка ждёт. Она там с Гошей.
— Справишься, Валюш?
— Разумеется! Вы не волнуйтесь, я всё-всё продумала. Никакого риска. Идите к сыну.
— Ладно, — голос удалялся.
Загремели инструменты, и Валя нагнулась к Машиному лицу.
— Ну что, будем рожать?