30 мая
До 10 числа каждого месяца положено платить за коммунальные услуги - соответственно, в последних числах предыдущего месяца почтовый ящик у меня заполняется квитанциями. По привычке я хотела сейчас написать "нам принесли платёжки за май", но осеклась: не нам, а мне, теперь всегда только мне.
Мамы к тому времени не было на свете две недели, в каких-то конторах её вычеркнули, но в коммунальных учреждениях о смерти мамы ещё не знали, поэтому все жилищные бумажки были с мамиными данными, с количеством жильцов - двое.
Когда я вытаскивала их из ящика, мне вдруг на мгновение почудилось, что всё у нас по-прежнему: я бегу из магазина с печеночным паштетом для мамы, по пути быстро забираю платёжки, сейчас открою дверь квартиры, брошу их за визитницу на своём письменном столе, скоренько подогрею обед и пойду кормить мою кроху.
Но то, как я жадно выискивала глазами в квитанции мамины имя-фамилию, долго с нежностью смотрела на них, вычитывала каждую букву, красноречиво говорило, что всё изменилось, по-прежнему уже никогда не будет.
В этот день ко мне понемногу начало возвращаться ощущение дома. Я уже рассказывала, каким неожиданным и страшным оказалось это чувство - утрата родного дома. Я знала, что тяжело перенесу уход мамы, но я не предполагала, что будет ТАК тяжело, почти невыносимо, что меня предаст тот, кто должен был, наоборот, поддержать, дать опору, утешить. Мой дом.
От многих людей, потерявших маму, я слышала, что они старались меньше выходить из квартиры, быстрей бежали в неё с работы, потому что там тепло, уютно, там жила мама, там с ней столько всего пройдено - радостного и горького, там всё помнит маму и дышит ею. У меня было наоборот.
Я убегала из дома, куда угодно, только бы не оставаться в этом стылом, холодном, чужом месте, где всё заброшено, свалкой лежат мамины вещи, кровать, везде натоптано, и нет ни сил, ни желания убираться, приводить в порядок эту площадку в четырёх стенах, где я транзитом.
Я уходила в храм, в магазин, часами бродила по улице, с какой-то даже радостью погружалась в бумажные дела - развозила документы по пенсионным и социальным фондам. Всё для того, чтобы как можно меньше быть в этом стылом месте, откуда ушло всё живое.
Через две недели стало немного легче, и наверно, во многом этому поспособствовало то, что я увезла в прокат медицинскую кровать, с которой в дом пришло всё самое страшное. Она пробыла у нас полгода, послужила около четырёх месяцев и ушла, как будто бы её и не было. Я поставила на прежнее место стол, стулья и коробки с инвалидными колясками - туда, где они стояли долгое время, до кровати, и почувствовала, как что-то дома неуловимо изменилось, ещё слабенько, отголоском, но изменилось.
С этого времени началось моё возвращение домой. Сейчас у меня в квартире нет уюта, нужен ремонт - хотя бы косметический, я не очень забочусь о чистоте и порядке (но я засранка с детства), я так и не разобрала мамины вещи. Я не освободила диван.
Всю жизнь мама на нём спала. Когда она слегла, я определила маму на медицинскую кровать, а диван стал у меня местом хранения нужных вещей. Для облегчения ухода за мамой я какие-то вещи и предметы не убирала на место, а складывала на диван. Чтобы всё ежедневно нужное было под рукой, чтобы не тратить время на убрать - вытащить, опять убрать - опять вытащить.
Я так привыкла к заполненному дивану, что до сих пор что-то на нём храню. Мамины подушки под голову и спину, одеяло на матрас, противопролежневую подушку, клеенку от писанья, тёплое одеяло, которым я укрывала маму, мамин сменный пододеяльник. Когда я прихожу с улицы, переодеваюсь и мне не хочется вешать вещи в шкаф, я тоже кладу их на подушки на диване.
Всё это стало настолько привычным, что кажется, по-другому и быть не может. Но недавно одна женщина попросилась ко мне в гости. Я сторонним взглядом окинула свою квартиру и поняла, что диван с грудой вещей - это, скажем так, не привычный элемент интерьера. Но так как к гостям я сейчас не расположена, с таким диваном мне защищенно, голый диван с покрывалом видеть не готова - значит, пусть будет так, как есть, как мне удобно. Пока так.
И хоть квартирка моя неказиста, но мне в ней сейчас хорошо. Конечно, уборка бы сделала её уютнее, но я и в лучшие времена не отличалась хозяйственностью, за что мне доставалось от родителей, а сейчас и подавно.
Ещё при жизни мамы я купила красивую деловую настольную лампу. Я всю жизнь много пишу и читаю, занимаюсь рукоделием - как тут без лампы? Старая лампа давно пришла в негодность - искрошилась подставка, и хоть новая мне была не слишком нужна (всë же не до неё мне было при маме), я лампу почему-то купила. Красивого темно-синего переливчатого цвета. Она высокая, наклоняется в разные стороны, принимает разные позы, у неё длинный провод, что редкость.
Я, кажется, уже рассказывала, что мой рассказ о маме попал в прессу. Мне пошли письма. Поскольку в прессе при опубликовании указали мой почтовый адрес, то письма идут бумажные. Их так много! И главное, это так непривычно. Я давно не получала бумажных писем, привыкла к электронной переписке, к соцсетям, к Вацапу. И сейчас, когда я открываю почтовый ящик и вижу там пачку конвертов, я чувствую себя героиней какого-то советского фильма.
А пару недель назад мне, вообще, пришла телеграмма. Я думала, такого архаичного способа связи уже не существует. Когда я выходила в коридор расписываться в получении, то ощущение доисторичности происходящего стало ещё сильней.
Сегодня я опять получила пачку писем и села ответить на парочку. Вечер, за окном темно, в зале уже дали тепло - сегодня, большой раскладной стол (я раньше на нём шила и кроила), мягкий свет настольной лампы, на столе стопка конвертов с адресами - Казань, Питер, Светлогорск, Волгоград, Йошкар-Ола, Белгород, за каждым письмом - история жизни, передо мной чистый лист бумаги. И я отвыкнувшей рукой пишу письмо незнакомому человеку. Я почувствовала, сколько во всём этом тепла, уюта, Дома.
В этот день - я пишу о 30 мае - я опять была на своей сиделкиной работе, что-то там доделывала в связи со смертью мамы, со своим увольнением. И меня опять и опять звали остаться, просили не увольняться, наперебой рассказывали, что забота, уход - это моё, обещали, что подберут мне лёгких старичков, ходячих. Мне было приятно, что я нужна, что во мне нуждаются. Утешала мысль, что на крайний случай, если ничего не получится с работой, я могу вернуться сюда.
Но в душе я понимала, что, скорее всего, не вернусь. А если и вернусь, то не в качестве сиделки и соцработника. Песчинкой в туфле зудела мысль, что меня расспросили обо всех моих образованиях (юрист, психолог, журналист, портной), но тем не менее позвали сиделкой. Почему не предложили что-то ещё, почему они сами не идут на такую прекрасную заботливую работу, почему трудятся кадровиками, юристами, организаторами?
Да, уход, забота, помощь - это действительно моё, и это даже не столько профессия, сколько потребность души. Но сиделка - это для меня слишком мало, я способна на большее, я могу принести больше пользы в другом качестве. И меня немного резануло, что мной хотят заткнуть дефицит сиделок, соцработников, обещают подобрать лёгких старичков.
В этот день я вдруг почувствовала, что потеря мамы, моё горе - утешные. За утешность я приняла то, что в делах и заботах не думала о маме, могла смотреть на мамины вещи - и не плакать, могла брать поильничек в руки - и не рыдать, а просто глядеть на него с тоской, грустью.
Я вполне обдуманно и трезво могла планировать завтрашние дела. И я вдруг испугалась: что, уже всё, уже забываю маму, уже возвращаюсь к жизни, всего две недели - и я стойкая, сдержанная, прямо второй Ник Вуйчич?
У меня так было с папой. Хотя я папу любила, хотя мы с ним были очень тонко настроены друг на друга, понимали без слов, но всё же с папой у меня не было таких близких отношений, как с мамой. Папа был папой, близким, родным человеком. Мама была не человеком, мама была моим воздухом. Да и вообще, мама есть мама. Недаром большинство книг-воспоминаний о родителях разных писателей - преимущественно о маме.
Уход папы я пережила не так остро ещё и потому, что папа довольно зримо двигался к концу. У него тоже была онкология, он на глазах слабел, терял память, забывался, прекращал есть, худел, тяжело дышал, у него совсем запал живот, появились пролежни, почернел и потерял чувствительность палец на ноге. Я понимала, что это конец, не сегодня-завтра. О папе я тоже вела дневник, день за днём писала о моём любимом папке, о том, что он уходит.
По сути, я заранее пережила его смерть, отгоревала по папе, когда он был ещё живой, поэтому его уход хоть и был ударом, но я сравнительно быстро пришла в себя, и тосковала не так остро и сильно, как по маме.
А мама... Мама была землёй, воздухом, водой, моей жизнью. Она тихо и медленно угасала, но это постепенное затихание не было смертельным, таким страшным, выразительным, как у папы, не вопило о немедленном конце.
Мама кушала, пила, спала, ни на что-то не жаловалась; у неё не было пролежней; упитанная в меру, не истощённая; чистенькое тело, розовое, тёплое. Она ещё могла бы пожить. Понятно, что не годы, но до осени, до дня своего рождения дотянула бы, а то и до Нового года. На чудо, жизнь в следующем году, я уже не рассчитывала, но до осени, до декабря - думала, что получится. Не получилось.
Поэтому я не успела попрощаться с мамой заранее, не растянула это, как с папой, предварительно на дни и месяцы. Уход мамы, хоть и не был неожиданным, но всё же обрушился не вовремя, я его тогда не ожидала. Это был удар страшной силы. Ни с бабушкой, ни с папой такого я не испытывала.
Поэтому-то я и удивилась, что спустя две недели после смерти вроде как я уже отхожу, делами занимаюсь, в них забываюсь, над поильничком не рыдаю, на мамины вещи смотрю без слез, просто с тоской. Но это было обманом психики, её вывертом, качелями. Как сказал мне один человек, с которым я поделилась своим ощущением: "Пройдëт десять лет, потом двадцать - вы грустно усмехнётесь, прочитав эти свои слова про быстропроходящее горе и короткую память".
Прошло гораздо меньше времени - не десять лет, а всего 5 месяцев, и я грустно усмехнулась себе тогдашней, со своими словами об утешном горе. Недавно я была у мамы на кладбище, первый раз после похорон. Я сейчас уже не та, что была в мае, горе уже не острое, а глухое, тоскливое, я уже умею смеяться, шутить, читать и смотреть кино. Я думала, что на кладбище, где мне всегда и со всеми своими родными было легко и покойно, я, вот такая, нынешняя, уберусь, помолюсь, посижу и поеду назад.
Но всё пошло не так. На подходе к кладбищу тоскливо заныло сердце. Когда я свернула на знакомую дорожку за часовней, по которой везли папу, маму, на глаза навернулись слезы. Я шла и плакала, шла и плакала. На могилке запрокинула слезы назад - не время, начала убирать, дёргать траву. Думала, в работе отвлекусь, отойду. Но работа закончилось, и всё вернулось. Я стала у маминого креста, у холмика, где лежал мой самый дорогой человек, и начала выговаривать.
- Как же так, мама, ну как же, миленькая моя?.. Ты же могла ещё пожить, до сентября хотя бы. Что же мы с тобой не справились?.. Эти операции, эта проклятая больница, где ты лежала заброшенная, мамочка, где тебя не кормили и не поили. ...А потом ты тихо, доверчиво и измученно смотрела на меня, тяжело дышала, а я не знала, чем тебе помочь, мамочка моя.
Было тепло, дул лёгкий ветер, недалеко мужчины насыпали землю в оградку. Везде холмики, кресты, цветы. Я была как будто в двух измерениях: я всё и всех видела, но оно для меня не существовало, мир сузился до двух крестов, под которыми лежали мои родители. И я поняла: горе не уйдёт, с ним просто надо учиться жить. Сейчас оно у меня как будто затаилось в маленькой каморке памяти. Иногда дверь туда вдруг внезапно распахивается, но кто-то милосердный быстро её захлопывает: "Не надо, не сейчас, потом, ты помни, не забывай, но при этом живи".