Наверное, как и в случае с «Русланом и Людмилой», нужно сказать хотя бы несколько слов о воплощениях пушкинской трагедии.
Оговорюсь сразу, что я не буду писать о тех версиях (и непосредственно пушкинского произведения, и оперы), где постановщики переносят действие в наши дни, считая это «современным прочтением». Я в принципе не воспринимаю подобные трактовки. Слышала об интересной постановке Ю.П.Любимова (в принципе не любя такие переносы, несколько его спектаклей смотрела с интересом и удовольствием), но сама её не видела, а судить с чужих слов не берусь. Поэтому заранее прошу прощения, что чего-то попросту не коснусь.
В первой же статье о трагедии я писала, что сценическая история её не богата событиями, было немного постановок, чаще исполнялись какие-то фрагменты.
Наряду с этим огромной известностью во всём мире пользуется опера М.П.Мусоргского, которая, тем не менее, вряд ли может быть названа написанной целиком по трагедии (не случайно во всех справочниках можно прочитать: «Либретто композитора по А.Пушкину и Н.Карамзину»).
«Явление весьма знаменательное», - так охарактеризовал оперу после первого её исполнения критик Г.А.Ларош. Думаю, что о соотношении оперы с трагедией писать необходимо, так как достаточно часто слышу, как о пушкинском произведении судят именно по Мусоргскому. Итак, о чём нужно говорить в первую очередь?
В трагедии, как известно, двадцать три сцены. У Мусоргского существуют две редакции оперы, в первой из них семь картин, во второй – девять. Кроме того, существует ещё энное количество редакций и оркестровок оперы, несколько меняющих число сцен (я не буду ни сейчас, ни, думаю, когда-либо ещё касаться причин, по которым практически все оперы Мусоргского считаются недописанными либо недоработанными). Тем не менее, судить о внесённых изменениях, я считаю, можно.
Что-то из них вполне понятно. Так, у Пушкина своеобразный «пролог» состоит из четырёх сцен. Первую из них (разговор Шуйского с Воротынским) композитор опускает, две следующие народные сцены объединены: тут и недоумение, и мольбы народа («На кого ты нас покидаешь, отец наш!»), но избрания Бориса ещё нет.
А вот вместо сцены в Кремлёвских палатах с обращением царя к патриарху и боярам дана торжественная сцена коронации, где мы уже видим несколько иной подход к изображаемым событиям: у Пушкина были слова о власти, принимаемой «со страхом и смирением», обращение к боярам с просьбой о «содействии». А в опере самое начало монолога царя -
Скорбит душа.
Какой-то страх невольный
зловещим предчувствием сковал мне сердце –
уже настраивает на трагический лад, несмотря на народные здравицы и призыв «сзывать народ на пир», согласно Пушкину.
Затем будет, как и в трагедии, сцена в Чудовом монастыре, практически полностью соответствующая первоисточнику (я не принимаю во внимание некоторые сокращения и изменения текста, неизбежные при музыкальном переложении). Немного странно только, как композитор именует героя: у него действует «Самозванец под именем Григория» (а не, как следовало бы по логике, «Григорий, Самозванец под именем Димитрия»). А затем сразу сцена в корчме (разговор патриарха с игуменом пропущен, а монолог Бориса из следующей картины перенесён в сцену с детьми).
В опере нет ни сцены у Шуйского, ни «польских» сцен, где Самозванец вербует себе соратников (как и в дальнейшем коротких сцен на границе и на поле боя).
А вот сцена Бориса с детьми автором сохранена и расширена (включены бытовые зарисовки, песни Феодора и мамки), сюда же введён монолог Бориса «Достиг я высшей власти» с подчёркиванием видений убитого царевича (вообще в опере тема вины Бориса звучит более явно, нежели у Пушкина, без каких-либо мотивов оправдания), усилены трагические подробности в рассказе Шуйского, о чём я уже писала, а после ухода «лукавого царедворца» вместо попыток успокоиться, разве что сопровождающихся горестным восклицанием «Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!», появляется уже сцена галлюцинаций:
Вон… вон там, что это?
Там, в углу…
Колышется, растёт…
Близится, дрожит и стонет…
Чур, чур…
Не я… не я твой лиходей…
Чур, чур, дитя!
В первой редакции после этого опера стремительно двигалась к трагической развязке – шли сцена с Юродивым, а дальше – смерть царя. На первой из них нужно, наверное, остановиться поподробнее.
Отсутствуя во второй редакции (я к этому ещё вернусь), она впервые была поставлена только в 1927 году и очень скоро стала знаменитой. Во многом этому способствовало исполнение партии Юродивого тогда ещё совсем молодым И.С.Козловским, на долгие годы ставшее эталонным:
Но сцена интересна не только образом Юродивого. В отличие от пушкинской трагедии, здесь звучит тема голода:
Наш батюшка, подай нам!
Хлеба! Хлеба!
Хлеба голодным! Хлеба! Хлеба!
Хлеба подай нам,
батюшка, Христа ради!
А народ говорит не только об анафеме «Гришке Отрепьеву» и пропетой вечной памяти царевичу, но и об успехах Самозванца («Уж под Кромы, бают, подошёл», «Идёт с полками на Москву»). И звучит уже прямое предсказание:
Тяжёлый путь ведёт его
на отчий престол царей православных.
Он будет здесь, на смерть Борису и Борисовых детей!
Однако затем композитор меняет свой подход и создаёт вторую редакцию оперы. Но о ней – в следующий раз.
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
Навигатор по всему каналу здесь
«Путеводитель» по всем моим публикациям о Пушкине вы можете найти здесь