— Лёня, мандолинку-то возьми, душа просит! — тётя Люба промокнула вспотевшее лицо краем цветастого фартука. — А то шо ж за праздник да и без песни?
Закатное солнце медленно опускалось за виноградник, окрашивая небо в персиковые тона. Воздух, напоенный ароматом спелых яблок и базилика, был густым и тёплым, как парное молоко. Где-то в малиннике надрывался последний сверчок, а со стороны летней кухни тянуло дымком от углей и пряным запахом жареного мяса.
Женька подтянула колени к подбородку, устраиваясь поудобнее на толстой ветке яблони. Отсюда, с высоты птичьего полёта, двор казался огромной сценой, где вот-вот начнётся представление. Алёшка пристроился рядом, с хрустом надкусывая ещё зелёное яблоко.
— Тю! Ну ты погляди ж як дети яблоки трескают, — покачала головой тётя Люба. — Живот же заболит от зелени, ну!
Дед Лёня, Леонид Алексеевич, неторопливо достал из футляра свою старую мандолину. Высокий, прямой, с аккуратно причёсанными седыми волосами, он и в свои шестьдесят пять сохранил ту особую военную выправку, по которой сразу видно — офицер. Его тонкие музыкальные пальцы любовно погладили слегла потемневшее от времени дерево инструмента.
— Валюша, иди сюда, — позвал он жену. — Споём нашу?
Бабушка Валя зарделась, как девчонка. В выцветшем ситцевом платье в мелкий цветочек, с седой косой, уложенной вокруг головы, она вдруг показалась Женьке удивительно красивой. Особенно когда улыбалась — лучики морщинок разбегались от глаз, делая лицо таким родным, таким светлым.
— "У церкви стояла карета..." — первые аккорды поплыли над притихшим двором, и даже сверчок в малиннике примолк, прислушиваясь.
Женька искоса глянула на брата. Алёшка сделал страшные глаза — мол, опять завыли! Но заметила, как его нога сама собой начала отбивать ритм по шершавой коре яблони.
За длинным столом, который дед сколотил своими руками ещё, когда Женькина мама была маленькой, собралась вся родня. Белая накрахмаленная скатерть, гордость бабушки Вали, чуть шелестела под вечерним ветерком. Графины с вишнёвой наливкой мерцали в последних лучах солнца, словно драгоценные камни.
— "Там пышная свадьба была..." — бабушкин голос, чистый и сильный, взлетел над двором...
На столе всего было в изобилии, как водится на Кубани, куда каждое лето отправляли Женьку с братом к бабушке с дедом. Дымились тарелки с варениками, салаты, своя вареная картошечка, розовела молодая редиска, крупная, с бабушкиных грядок. Огромное блюдо с домашней колбасой, которую дядя Толик сам коптил, красовалось в центре. А между всем этим великолепием теснились запотевшие трёхлитровые банки с домашним вином — тёмно-рубиновым, из синего винограда, что оплетал всю веранду.
— Ой, Раечка, шо ж ты мне рюмку не доливаешь? — развела руками тётя Люба. — Я ж не гордая, можно и полную!
— Та погодь ты со своей рюмкой, — отмахнулась бабушка. — Дай людям послухать, вон Лёня как играет.
А дед и правда был в ударе. Его пальцы, огрубевшие от работы на заводе, так легко перебирали струны мандолины, извлекая то нежные, то задорные звуки. Время от времени он прикрывал глаза, словно вспоминая что-то далёкое и очень личное.
— Жень, — шепнул Алёшка, придвигаясь ближе. — А правда, что дед эту мандолину из Германии привёз?
— Правда, — кивнула Женька. — Только он про это не любит рассказывать. Бабуля говорила, что он её у какого-то немца выменял на буханку хлеба и пачку папирос.
С другого конца двора, где начинался огород, тянуло запахом укропа и мяты. Бабушка всегда сажала травы под окнами — говорила, так и душе приятно, и чай вкусный. У калитки качалась под ветром мальва — высоченная, в человеческий рост, с ярко-розовыми цветами. А над всем этим великолепием кружили пчёлы, добирая последний нектар перед закатом.
— Леонид Алексеич, а "Распрягайте, хлопцы, коней" можешь? — крикнул из-за забора сосед дядя Гриша, привлечённый музыкой.
— Можу! А ты чаго там? Давай заходи, — махнул рукой дед. — Чего через забор-то?
— Та не, — смутился дядя Гриша. — Я на минутку только...
— От же ж люди, — покачала головой тётя Люба. — Яки мы тут страшны? Иды до нас, Гриша!
И точно — через пять минут дядя Гриша уже сидел за столом, а его басовитое "Распрягайте, хлопцы, коней" далеко разносилось по вечернему воздуху.
Женька заметила, как бабушка украдкой смахнула слезу, глядя на деда. Она знала эту историю — как познакомились они у церкви после войны, как дед три дня под окнами с мандолиной стоял, серенады пел, как бабушкин отец сначала был против "голодранца с мандолинкой", а потом сдался, глядя на их любовь.
Сумерки медленно опускались на двор, окутывая всё мягким сиреневым светом. Бабушка засуетилась, начала зажигать лампочки-гирлянды, которые дед развесил между деревьями ещё на день победы, да так и не снял. Жёлтые огоньки отражались в графинах с вином, раскрашивая скатерть причудливыми тенями.
— Ой, а помнишь, Лёня, как на свадьбе у вас было? — тётя Люба подперла щёку рукой. — Ты ж тогда всю ночь играл, не остановить было!
— А як же не играть? — дед ласково посмотрел на бабушку. — Такая невеста была — хоть всю жизнь играй! Валюша моя в том платье белом, коса до пояса...
— Ну прям уж, — смутилась бабушка, но глаза её засветились от воспоминаний. — Платье-то простое было, сами шили...
— Зато фата настоящая! — подхватила тётя Люба. — Помню, мы ж её у Марии Степановны выпросили. Она всей станице фату давала — такой уж обычай був.
Алёшка тихонько фыркнул:
— Опять началось! Сейчас будут до утра свадьбу вспоминать.
Но Женька почему-то не могла разделить его иронию. Ей вдруг захотелось узнать больше — про то платье, про фату, про песни, которые пел дед. Она даже немного подвинулась на ветке, чтобы лучше слышать.
— А ну-ка, Лёнечка, — бабушка присела рядом с дедом, — давай нашу, венчальную...
И снова полилась над двором "У церкви стояла карета", но теперь по-другому — тише, нежнее, словно не песня это была, а признание в любви. Дед склонил голову к мандолине, серебряные пряди волос мягко блестели в свете гирлянд, а пальцы словно сами знали, какой струны коснуться.
— "На ней было белое платье..." — голос бабушки дрогнул на высокой ноте.
— "Венок был приколот из роз, она на святое распятье смотрела сквозь радугу слез..." — подхватил дед, и они посмотрели друг на друга так, будто вокруг никого не было.
Женька вдруг заметила, что по двору разлилась удивительная тишина — только песня и стрекот сверчков. Даже вечно галдящие соседские куры примолкли, словно заслушавшись. В зарослях винограда зажглись первые светлячки, похожие на крошечные звёздочки, упавшие на землю.
— Ох и гарно спивают, а, — прошептал дядя Гриша, вытирая уголок глаза. — Як в кино про любовь...
А дед уже переходил к другой песне — "Ой, цветёт калина", потом "Катюша", потом что-то казачье, раздольное. Тётя Люба пустилась в пляс, увлекая за собой соседку тётю Раю и бабу Дашу, которая тоже подошла на огонёк. Их цветастые юбки мелькали между деревьями, как экзотические бабочки.
— Жень, гляди, — толкнул сестру Алёшка, — бабуля сейчас свой фирменный пирог понесёт!
И правда — бабушка Валя засуетилась у летней кухни, доставая из духовки огромный пирог с вишней. Запах поплыл над двором такой, что у Женьки рот наполнился слюной.
— Ось воно как! — всплеснула руками тётя Люба, прерывая танец. — Валечка, це ж твой коронный, с кислой вишней?
— Який же ещё, — улыбнулась бабушка. — Лёня мой без него и дня рождения не признаёт.
Дед на минуту отложил мандолину, и его глаза загорелись детским восторгом. Все знали — к бабушкиной выпечке у него была особая слабость. Особенно к этому пирогу, где тесто таяло во рту, а вишни были такие кислые, что щёки сводило.
— Слазьте уже с яблони, мелочь! — крикнула детям бабушка. — Пирог стынет!
Женька с Алёшкой переглянулись — может, и правда спуститься? От запаха пирога даже зелёные яблоки перестали казаться такими привлекательными.
Внизу уже разливали по стаканам компот из абрикосов — золотистый, с пенкой, настоянный на мяте. Для взрослых дед откупорил новую банку вина. В сгущающихся сумерках его рубиновый цвет казался почти чёрным.
— Леонид Алексеич, — снова подал голос дядя Гриша, уже основательно захмелевший, — а сыграй ту, про степь...
— Это какую ж? — прищурился дед, снова берясь за мандолину.
— Ну эту... "Ой ты, степь широкая"... Душевная она.
Дед кивнул и тронул струны. Первые аккорды, печальные и протяжные, словно сами собой полились в вечерний воздух. Женька вдруг почувствовала, как по спине пробежали мурашки — было в этой мелодии что-то такое... необъяснимое, словно сама степь вздыхала под звёздным небом.
— "Ой ты, степь широкая, степь раздольная..." — густой голос дяди Гриши заполнил всё пространство двора.
Тётя Люба примолкла, прикрыв глаза, бабушка замерла с ножом для пирога, даже неугомонный Алёшка перестал болтать ногами. Только светлячки продолжали свой неслышный танец в виноградных лозах, да с огорода тянуло пряным ароматом мяты и чабреца.
Песня закончилась, растворившись в звёздном небе, но никто не спешил нарушать воцарившуюся тишину. Только сверчки вели свою бесконечную мелодию, да где-то вдалеке лаяли собаки.
— Эх, Лёня, — нарушила молчание тётя Люба, — а помнишь, как батька наш пел? Царствие ему небесное...
— А че же не помнить, — дед на мгновение отвел глаза. — От него и научился всему. Бывало, сядет вечером на крылечке, возьмёт балалайку...
— И до самой зари, — подхватила тётя Люба. — А мы, малые, в окно подглядываем, спать не идём.
Женька знала, что прадед был знатным музыкантом в станице. Не учёным, конечно, — самоучкой, но таким, что на все свадьбы звали. И балалайка у него была особенная, с перламутровыми накладками. Теперь она у деда в горнице висела, на почётном месте.
— Жень, — шепнул Алёшка, — а правда, что дед на этой балалайке играть умеет?
— Умеет, — кивнула она. — Он вообще на всем умеет. Только редко берёт. Говорит, руки не те уже...
Тем временем бабушка начала разрезать пирог. Корочка хрустнула под ножом, обнажая тёмно-вишнёвую начинку. По двору поплыл новый аромат — сладкий, пряный, с кислинкой.
— Ты ж глянь, яка красота! — восхитилась тётя Рая, заглядывая через бабушкино плечо. — Валечка, та поделись рецептом!
— И не проси, — усмехнулась бабушка. — Это моей мамы рецепт, секретный. Только по женской линии передаётся.
Женька встрепенулась — она никогда раньше не слышала про этот секрет. А бабушка, словно почувствовав её интерес, подняла глаза:
— Вот Женечке, як подрастёт, расскажу. Она у нас хозяйкой будет...
— Не буду я ничего печь! — фыркнула Женька. — Я космонавтом стану!
Взрослые рассмеялись, а дед вдруг подмигнул внучке:
— А что, может и станет. Голова у неё светлая... Вот только сердце музыкальное — в меня пошла.
— Та який там музыкальное, — махнула рукой тётя Люба. — Они ж с Алёшкой с яблони кривляются, когда мы поём. Думаете, не бачу?
Женька покраснела. Ей вдруг стало стыдно за все те гримасы, которые они с братом корчили. А дед, словно ничего не заметив, снова тронул струны мандолины: — А ну-ка, нашу, станичную...
...Москва, 2017 год. Станция метро "Арбатская". Женя торопливо спускалась по ступеням, каблуки отстукивали рваный ритм по замызганным плитам. Очередной выматывающий день в издательстве закончился, впереди маячили долгожданные выходные.
Звуки мандолины она услышала не сразу — они пробивались сквозь гул толпы, сквозь грохот проезжающих поездов, сквозь бормотание перехода. Но когда до сознания дошла мелодия, ноги словно примёрзли к месту.
"У церкви стояла карета..."
Седой старик в потёртом пиджаке сидел у колонны, бережно держа на коленях старую мандолину. Его пальцы, узловатые и дрожащие, перебирали струны с той особой нежностью, которую Женя помнила с детства. Именно так дед Лёня касался своего инструмента — словно не струн, а чьей-то души.
Она застыла, не в силах двинуться с места. Мимо спешили люди, кто-то недовольно толкнул её плечом, кто-то бросил раздражённое "Проходите!", но Женя не слышала. Перед глазами плыли картины того последнего лета, когда дед был ещё жив...
Старик поднял глаза, и что-то в его взгляде, усталом и мудром, окончательно выбило почву из-под ног. Женя нащупала в сумке телефон, пальцы сами набрали такой родной номер.
— Алло, бабуль...
— Женечка! — голос у бабушки был слабый, но в нём всё ещё слышались те самые, певучие нотки. — Что случилось, внученька? Ты никогда в это время не звонишь...
— Бабуль, а помнишь... — Женя судорожно сглотнула ком в горле. — Помнишь, как дед пел "У церкви стояла карета"?
В трубке повисла тишина, потом послышался тихий всхлип.
— Как же не помнить, родная... Он ведь каждый вечер её играл, почитай, полвека. Даже когда руки уже совсем плохо слушались — всё равно брал мандолину. Говорил: "Пока играю — живу"...
Женя прислонилась к холодной стене перехода, закрыла глаза.
— А дом наш как там, бабуль?
— Стоит, внученька... Только пустой совсем стал. Веранду разобрали — прогнила вся, сарай покосился. Яблони твои любимые засохли, один виноград только и держится — всё карабкается по стенам, как при дедушке... — бабушкин голос дрогнул. — Тётя Люба говорит, продавать надо, да у меня рука не поднимается. Столько там всего было...
— А знаешь, бабуль... — Женя вдруг выпрямилась, словно приняв какое-то решение. — А давай я приеду? Не просто так, а насовсем. Переведусь в краснодарский филиал, дом подновим...
— Женечка... — бабушка явно расплакалась. — Да разве ж можно тебе такую жизнь менять? У тебя ж в Москве всё налажено...
— А что налажено, бабуль? Квартира съёмная, работа... работу везде найти можно. Зато дом наш спасём. Вот увидишь — всё будет как раньше!
Дрожащими пальцами Женя набрала ещё один номер. В Канаде было раннее утро.
— Алёш... это я.
— Женька? В такое время? Что-то случилось?
— Помнишь, как мы с тобой на яблоне сидели? И дразнили их: "опять воют"?
В трубке повисла тишина.
— Помню, — наконец отозвался брат. И голос его был какой-то странный, севший. — А помнишь, как дед говорил: "Музыка, она не в пальцах — в душе"?
— Алёш, я домой возвращаюсь. Насовсем. Приезжай летом, а? На бабулин день рождения. Дом восстановим, веранду новую сделаем... — Женя говорила быстро, боясь передумать. — У тебя ж дети растут, пусть знают, откуда их корни...
Год спустя длинный стол снова стоял посреди двора, накрытый той самой белой скатертью, которую бабушка Валя достала из заветного сундука. Новая веранда, пахнущая свежим деревом, была увита всё тем же диким виноградом — он словно только и ждал, когда сможет оплести новые опоры.
Алёшка привёз жену и детей, и теперь его младшая дочка, пятилетняя Валечка, сидела на той самой яблоне — молодой, недавно посаженной — и болтала ногами точь-в-точь как когда-то её тётя Женя.
Бабушка в инвалидном кресле, но с прежней лучистой улыбкой, раздавала указания по расстановке блюд. Тётя Люба, всё такая же громкая и хлопотливая, разливала по стаканам вишнёвый компот.
А Женя достала из футляра старую прадедову балалайку, которую целый год училась настраивать. Провела пальцами по струнам — и полилась над двором знакомая мелодия: "У церкви стояла карета..."
— Тетя Женя, а почему ты эту песню играешь? — спросила Валечка, свесившись с ветки.
— Потому что она не просто песня, солнышко. Это память. О тех, кто пел её до нас. И о тех, кто будет петь после...
В зарослях винограда зажглись первые светлячки, словно крошечные звёздочки спустились с темнеющего неба. Где-то в малиннике запел сверчок. А над старым кубанским двором плыла песня — та самая, что когда-то пел дед Лёня, что пел его отец, что будут петь их дети и внуки. Потому что есть вещи, которые сильнее времени, — любовь, память и музыка, что живёт не в пальцах, а в душе.
Если вам понравилась история - буду признательна за лайк, комментарий и репост. Поддержать канал донатом: 2202 2050 2419 0529 💚